Текст книги "Клинические и исторические аспекты психоанализа. Избранные работы"

Однако вскоре станет понятно, что цель партии, которая, казалось, состояла в том, чтобы поставить аналитический инсайт себе на службу, является еще более коварной. Сотрудничество с властью психоаналитически ориентированных практикующих специалистов оказалось сделкой Фауста, за которую в дальнейшем многие поплатились. Тем не менее на тот момент партия видела в них пока лишь потенциальных агентов общественного контроля, в противоположность несомненно куда более радикальному, неограниченному стремлению посредничать в процессе самопознания. (Опора на государство была неизбежной во всех начинаниях, но трудно сказать, сколько практикующих специалистов были убежденными коммунистами, в отличие от тех, кто считал, что в продолжении их исследований им поможет компромисс.) Детский сад, который был задуман для того, чтобы сосредоточиться на наблюдениях за развитием детей и искать «основанные на данных психоанализа методы формирования личности, которая представляет социальную ценность в коллективе» (цит. по: Etkind, 1997), переживал внутренние конфликты между его директором (Ермаковым) и педагогами. Педагогам была обещана возможность пройти анализ (в то время довольно уникальный и прогрессивный замысел для подобного учреждения), но в конечном счете им было в этом отказано. Также, среди прочего, этот детский сад страдал от сплетен и жалоб относительно проявления сексуального поведения у детей. Например, говорилось, что у большинства детей, проживающих там, наблюдалась мастурбация, тогда как этого не было до поступления детей в детский сад.

Если смотреть с высоты сегодняшнего дня, то при таком тоталитарном режиме подавление психоанализа было неизбежным. Психоанализ – с его фокусом на индивидууме, а не на коллективе, с его допущением, что личная свобода обретается через самопознание (с вытекающим отсюда представлением, что общество может не только дозволять, но и приветствовать такую свободу самоопределения), с его готовностью работать в рамках ограничений, по определению свойственных человеческой природе (а не браться за осуществление задачи утопической социальной инженерии), с его исключительно вербальными процессами, а не процессами общественного контроля и манипуляции, а также с его акцентом на психосексуальных основах развития и психопатологии (что отличает его от теории поведения, обусловленного классовыми различиями и экономическим неравенством) – должен был стать проклятием для коммунизма, и движение было обречено. Анализ был обвинен в «идеализме» и «субъективизме» в противоположность материализму, реализму и научному социализму, что тем более нелепо, если учитывать, что одновременно его обвиняли в антиутопичности и пессимистичности в отношении способности человека к совершенствованию, т. е. в антиидеализме). Он был осужден за стирание границ между невротической и здоровой личностью и, более того, за приоритет бессознательных процессов над сознательными. (Таким образом, он был обвинен в том, что отдавал предпочтение гипотетическому, неопределенному и беспорядочному, а не «общеизвестному», определенному и управляемому.) Даже идея бессознательного была отвергнута как буржуазный пережиток и ложное свидетельство неуспешности марксистского перевоспитания. Цитирую: «[присущий психоанализу] крайний индивидуализм, влечение к удовольствию, эротизм – все это черты идеологии загнивающей буржуазии» (Wortis, 1950).

И режим, и интеллигенция стали относиться к анализу с подозрением еще и по другой причине: когда асимметричные отношения между пациентом и аналитиком оказались в центре внимания власти, интеллигенция испугалась нового дополнительного источника манипулятивного контроля, тогда как идеологи марксизма увидели в анализе конкурирующую силу в борьбе за людские умы и за их преобразование. Для тоталитарного контроля такое положение дел представляло серьезную проблему. Несмотря на то, что первоначально они нашли с психоанализом точки соприкосновения в том, что касается религиозной «иллюзии», коммунисты вряд ли благожелательно восприняли замечания Фрейда в работе «Недовольство культурой» в отношении того, что он считал еще одной иллюзией[27]27
  Две последующие цитаты заимствованы из текстов, которые появились после того, как анализ уже был запрещен. Тем не менее, они выражают настроения, которые, очевидно, были присущи Фрейду и ранее, что стало известно идеологам коммунизма. Цитируемое письмо к Осипову было написано в 1927 г.


[Закрыть]: «Коммунисты верят в то, что нашли путь к избавлению от наших грехов. Они считают, что человек совершенно прекрасен и хорошо расположен по отношению к своему ближнему; но установление частной собственности развратило его природу. <…> я не могу судить о том, насколько выгодна или целесообразна отмена частной собственности. Но я не могу признать, что психологические предпосылки, лежащие в основе системы, являются алогичной иллюзией».

Также не могли пройти незамеченными и дальнейшие пренебрежительные замечания Фрейда в лекции «О мировозрении» (Weltanschauung)[28]28
  Weltanschauung – мировоззрение, идеология (нем.) – Прим. пер.


[Закрыть]: Теоретический марксизм – такой, каким он реализовался в русском большевизме, – приобрел энергию, а также самостоятельный и весьма своеобразный характер, свойственный Weltanschauung, но в то же время он обрел и поразительное сходство с тем, против чего он борется. <…> Труды Маркса заняли место Библии и Корана, став источником откровения, хотя, казалось бы, они свободны от противоречий и неясностей не более, чем эти старые священные книги (Freud, 1933).

Как Фрейд, возможно, с разочарованием, заметил в письме к Осипову в 1927 г.: «Откуда-то большевики взяли, что психоанализ враждебен их системе. Вы знаете правду – наша наука не может быть поставлена на службу никакой партии, хотя для своего развития она нуждается в определенной свободе».

Может быть, лучше задать вопрос, почему движение просуществовало столько, сколько оно просуществовало. Это отчасти объясняется неверным пониманием истинной природы анализа со стороны тех, кто счел, что его основные положения соответствуют их политическим целям. Кроме того, на стороне психоанализа стояли важные покровители; влиятельный психиатр Сербский и невролог Александр Лурия на ранних этапах были его сторонниками. Находясь у власти, Троцкий искал для анализа место в социальных программах режима, одно время даже предлагая объединить теорию Фрейда и теорию классического обусловливания Павлова. Конечно, когда какая-либо область знаний политизируется, ее судьба будет счастливой или плачевной в зависимости от судьбы ее покровителей. Это и было оборотной стороной покровительства Троцкого. (В России, возможно, больше, чем где бы то ни было, идеологические движения несут на себе печать их основателей, а также берут себе их имена.) Когда мышление и поведение полностью политизировано, любые конкурирующие теоретические системы обречены на подавление и искоренение. В этом и состоит суть тоталитаризма, и это подтверждает, что режим видел в понятии «разнообразие» намек на угрозу анархии. К 1930 г., когда могущество Сталина все возрастало и концентрация власти усиливалась, психоанализ был запрещен; чтение психоаналитической литературы и изучение психоанализа стало наказуемым преступлением; «идея бессознательного [оказалась] „вне закона“» (Rothstein, 1991).

«Все то время, пока психоанализ был под запретом, существовала целая индустрия критики Фрейда, что наводит на мысль о том, что в умах предводителей режима психоанализ по-прежнему угрожал сохранению контроля с их стороны» (Miller, 1998). Учитывая его цели и методы, ненавистные режиму, его истоки, обнаруживающие признаки загнивания Запада, психоанализ, несомненно, мог служить удобным противником для коммунистических выпадов. Литература была недоступна. Некоторые из наших студентов, преподаватели психологии и литературы, помнят времена, когда работы Фрейда находились в специальных залах государственных библиотек, и, чтобы иметь к ним доступ, требовалось разрешение, которое трудно было получить, а также санкция КГБ. И даже тогда их можно было читать только с целью порицания. Некоторые говорят, что, прикрываясь критикой анализа, они получали разрешение читать эти книги и что многие преподаватели, которые старались обеспечить необходимую поддержку, на самом деле выказывали им знаки одобрения в их стремлении получить доступ к этим знаниям в обход налагаемых ограничений. Однако напомним, что сами преподаватели также были под подозрением, если работы их студентов не соответствовали общепринятой на тот момент версии истории и идеологии. Такой изменчивый характер «истины» свидетельствует о том, что непредсказуемым было не только будущее – когда факты истории можно произвольно переписывать, прошлое также оказывается непредсказуемым[29]29
  Подробнее см.: Лейбин, 1994.


[Закрыть]. Когда каждое новое толкование истории объявляется непоколебимым и неизменным, а эта новая «определенность» снова по приказу подвергается превратным изменениям, в самом деле, ни в чем нельзя быть уверенным, кроме неизбежности принудительно навязанных убеждений. В подобном мире будущее становится гипотетическим.

Для трагического характера данной истории определяющим является то, что ростки либерализма и во многих других направлениях русской мысли постигла та же самая участь – подавление. Как писал Исайя Берлин и другие, либерализм присущ большей части теоретических работ Герцена и Бахтина, как и человеколюбию Чехова, сострадательности Тургенева, а также, например, таким институтам, как земства[30]30
  Считается, что земства, или советы местного самоуправления, учрежденные в результате Великих реформ 1860-х, были экспериментом по созданию демократической политической структуры.


[Закрыть] – органам местного самоуправления, возникшим в XIX в., и т. д. Несмотря на шаткость современных демократических институтов в России, в настоящее время вновь возникли гуманистические настроения: изучение психоанализа относится к числу их плодов. Наши коллеги гордятся своей исторической позицией, своей принадлежностью к первому поколению обучающихся в этом процессе возрождения, но они также испытывают ностальгию по ранним достижениям на пути развития психоанализа. Они не только знакомы с превратностями его истории, их не обошли стороной случаи политических репрессий, которые они пережили на собственном опыте или в качестве эпизодов из семейного прошлого, что придает глубокую личную составляющую их текущей работе. Хотя изучение психоанализа само по себе больше не является политическим актом, иногда – это персональный политический акт и заявление, для многих представляющее собой соблазн триумфа над запретным и сладкое, хотя иногда амбивалентное, удовольствие отмщения деспотичным старшим. У каждого человека оба эти импульса имеют свои психологические и эволюционные параллели, так что психоанализ дает практикующим специалистам возможность исследовать действие вытеснения на внутренней жизни не только пациентов, но и на своей собственной. Темы, связанные с данными тенденциями, зачастую тесно переплетаются с эдипальными проблемами, с кризисами сепарации, а также с проблемами блокирования агрессии на разных стадиях развития, что часто включает в себя идентификацию с агрессором. Естественно, применительно к каждому конкретному человеку мотивация еще более разнообразна. Тем не менее тесная связь между политическим и личным – это готовое поле для психоаналитического исследования, которое российские специалисты могут счесть подходящим для своих будущих плодотворных изысканий на ниве психоанализа.

Политический язык может также обогатить психоаналитический жаргон[31]31
  Фрейд позаимствовал для своего лексикона термин «цензура», читая о цензуре царской тайной полиции в XIX в. в России, что стало весьма бесславным вкладом в психоаналитический словарь со стороны российской истории.


[Закрыть]. Одна пациентка, сетуя на отсутствие четких приоритетов в жизни после политических и экономических изменений, признавая, что ее система ценностей перевернулась, привычный жизненный уклад уступил место беспорядку и смятению (т. е. ее настоящее было болезненно зыбким), пришла в терапию, жалуясь на проблемы как соматического, так и психологического характера: чувство вины за то, что она выбрала сферу деятельности вопреки запрету родителей (которые были убежденными коммунистами); страх, что она останется без поддержки, если потеряет работу; замешательство по поводу того, как строить отношения с западными коллегами, которые работали в ее компании. Ее мать, с которой она жила, настойчиво предрекала новой свободе ужасный конец и осуждала отказ от старых ценностей, что постепенно приближало пациентку к кризису лояльности. Однажды, когда ее внезапно осенило значение влияния прошлого и его преобразующий потенциал, она воскликнула: «Я поняла – это же, как гласность и перестройка!» – «открытость» прошлому, которая предоставляет возможность для горевания и проработки и, таким образом, дает шанс «перестроить» себя в соответствии с новыми идентификациями.

Другим пациентом был особенно едкий и склонный к противостоянию человек, которому хронически не удавалось сохранять отношения, у которого были два неудачных брака и который недоумевал, почему он является жертвой гневных реакций, который также испытывал страх и мстительность по отношению к окружающим. Этот пациент постоянно пытался унизить терапевтов, с которыми работал, ссылаясь на их пассивность и используя тонкое умение находить у них области неуверенности в себе. Его направил коллега, сам начавший терапию, которая оказалась для него полезной. Отец пациента был деспотичным, очень сильным мужчиной, который подвергал физическому насилию его мать и угрожал сыну. Мать не делала ничего, чтобы защитить его от жестоких насмешек отца, а вместо этого, насколько могла, реализовывала свои собственные интересы вне дома. Он был свидетелем того, как отец мучил и убивал мелких животных. (Вероятнее всего, отец был психотиком.) В его детстве самой позитивной фигурой был пожилой бездетный дядя, чья жена умерла при родах. Как следствие, он проявлял интерес к пациенту. Этот дядя был отправлен в политическую ссылку по причинам, которые так и не прояснились, когда пациенту было 12 лет. Все эти обстоятельства детства стали причиной того, что он развился в угрюмую, критичную и вспыльчивую личность, но все же ему была присуща определенная уязвимость, что порой делало его довольно симпатичным человеком. Принимая во внимание травматический характер этой истории, мы не удивимся тому, что, сделав три различные попытки, он потерпел в терапии неудачу, испытывая, без сомнения, почти паранойяльный страх по поводу какого бы то ни было эмоционального контакта, провоцируя отвержение себя или проявляя отвержение со своей стороны. Тем не менее некое сохраняющееся стремление к здоровью побудило его после консультации с иностранным аналитиком к поиску еще одного терапевта. В конце концов с этим последним терапевтом он начал обретать равновесие. Спокойный, но все же непреклонно конфронтирующий стиль, а также стойкость терапевта под градом критики завоевали невольное уважение пациента. Свойственные терапии регрессивные тенденции начали оказывать свое действие на терапевта, который оказался способен выдерживать атаки пациента. Позднее, в один прекрасный момент пациент сказал, что часто ощущает себя преследуемым, словно у него есть «собственное внутреннее КГБ». Было непонятно, говорит он о внутреннем или о внешнем преследователе. Это произошло, когда он становился все более агрессивным в переносе, обвиняя терапевта в нечувствительности к его ситуации, в предъявлении необоснованных требований, в том, что тот не на его стороне, а с теми, кто, по ощущениям пациента, предал его. Хотя он и раньше, как бы шутя, говорил о своем «внутреннем КГБ», он удивился, услышав, как вновь спонтанно употребил это выражение под давлением переноса. Это пробудило новые воспоминания о его дяде. Пациент начал испытывать ярость в отношении тайной полиции, которая «забрала у него его дядю». Он также начал понимать, что, в сущности, его отец (а теперь и терапевт), подобно КГБ, играл роль преследователя. Более того, обнаружение его собственного, неоднозначно локализованного «КГБ» запустило процесс, который помог ему увидеть интернализованный отцовский объект не только как преследующий, но и как объект, с помощью которого он сам время от времени становится преследователем. То есть он начал осознавать некоторые аспекты своей идентификации с агрессором и был на пути к искреннему принятию идеи о том, что, каким бы действительно ужасным ни был его реальный детский опыт, проблема лежит внутри него самого. Хотя этот пациент во многом остается непростым человеком, он стал в большей степени испытывать сознательное сострадание к окружающим, что, по сути, наверно, предугадывалось в той симпатии, которую он мог вызывать в людях с самого начала.

Говоря о современной либерализации в области гуманитарных и социальных наук, следует отметить, что неотъемлемой чертой процесса возрождения психоанализа являются сходные для психоанализа и демократии цели, дух, даже порой язык[32]32
  Чаще всего в этом контексте упоминают словесно-понятийную связь между политической свободой и методом свободных ассоциаций.


[Закрыть]. Однако о психологическом соответствии между психоанализом и демократией писали мало – отчасти из-за вероятных ошибок в плане редукционизма и надуманных аналогий в подобных междисциплинарных исследованиях, отчасти потому, что Фрейд настаивал на аполитичности анализа: он применим преимущественно к индивидам, а не к группам[33]33
  Даже когда он говорил о групповом поведении, как, например, в работах «Тотем и табу» и «Психология масс и анализ человеческого Я», неделимой единицей исследования всегда был индивид (например, психология его принадлежности группе или противоречия, неизбежно существующие между культурой и отдельным человеком).


[Закрыть], а отчасти из-за того, что внешне связь кажется самоочевидной. Тем не менее, несмотря на соблазнительные сходства, общество не человек, развитие нации отличается от развития отдельной личности, а динамика группового поведения не похожа на динамику индивидуального. Несмотря на то, что функционирование психоанализа в рамках демократической культуры может быть взаимно обогащающим, это не значит, что он целиком и полностью является аналогом демократической структуры, хотя определенные параллели существуют.

После сдержанного замечания Фрейда, сделанного им в 1927 г., о необходимости – для развития психоанализа – наличия «определенной свободы» в обществе, Винникотт попытался подробнее рассмотреть проблему психологии демократического процесса. Он работал над этим после Второй мировой войны, когда, безусловно, на него повлияла угроза свободе, которую воплощал в себе этот конфликт. Он предположил, что «демократическое общество… обладает качеством, которое имеет общие черты с качеством индивидуальной зрелости, характеризующей его здоровых членов» (Winnicott, 1965). Далее он отмечает, что «сущность демократического механизма состоит в свободном (тайном) голосовании… [которое] обеспечивает людям свободу выражения глубоких переживаний, не говоря уже о сознательных мыслях» (там же). Боязнь такой свободы или, можно сказать, ненадежности контроля, возникающей, если допустить эту свободу, конечно, является непременным условием фашистских, тоталитарных режимов (Winnicott, 1940). Винникотт продолжает, добавив, что необходим пробный процесс идентификации со всеми партиями и их точками зрения, прежде чем человек сможет ответить на внутренний вопрос о том, за кого голосовать. «То есть [для каждого здорового человека] вывод относительно того, каким образом проголосовать, является выражением разрешения его внутренней борьбы… [Он] воспринимает происходящее вовне с точки зрения своей собственной внутренней борьбы, и он временно позволяет, чтобы его внутренняя борьба велась в категориях внешней политической обстановки» (Winnicott, 1987). Акцент на зрелость (понятие, которому Винникотт, как он сам признается, не дает определения, как и понятию «психиатрическое здоровье») сначала вызывал у меня некоторые сомнения, но после прочтения работы Майкла Шебека о характеристиках того, что он назвал «тоталитарными объектами», такой акцент стал мне более понятен. Майкл Шебек рассматривает вопрос индивидуальной зрелости не так прямо, подходя к этой теме с альтернативной точки зрения: насколько жизнь и взросление в тоталитарной среде несовместимы с развитием полной психологической зрелости. Тем самым он избегает проблемы сопоставления демократии и отдельной личности, а вместо этого сосредотачивается на взаимосвязях и результатах, а не на эквивалентах. Он пишет, что «тоталитарный объект блокирует нормальное развитие в направлении эдипова комплекса и гендерной дифференциации. Вместо содействия нормальному развитию он преподносит заранее определенные и статические решения, состоящие в идентификации со всемогущественным объектом или готовой идеологией» (Sebek, 1996). Более того, он «обладает низкой толерантностью или отсутствием толерантности в отношении отличий, свойственных другим объектам, и придает особое значение единству и единообразию» (там же)[34]34
  Я бы сказал, что слово «единообразие» (uniformity) здесь более уместно, чем «единство» (unity), потому что единство, на самом деле, является результатом достижения соглашения в группах, где присутствуют разнообразные точки зрения, тогда как «единообразие» – это отсутствие толерантности к другим воззрениям, требование «одинаковости», отсутствие культуры плюрализма.


[Закрыть]. Другими словами, он обладает низкой толерантностью к полноценному психологическому развитию и к индивидуации.

В исключительных случаях, которые подразумевают значительный риск, психоанализ практиковать все же можно, как это делалось при репрессивных режимах в Латинской Америке и Восточной Европе (включая Чешскую Республику), но он не может преуспевать как движение или как лечение в отсутствие фоновой безопасности для обоих членов диады. Как надежность терапевтической рамки, наряду с нейтральностью аналитика, имеют решающее значение для эффективности индивидуальной терапии, так и стабильность, непредубежденность и позиция невмешательства в рамках всего общества необходимы для развития психоаналитических начинаний в более широком масштабе. Тем не менее, как терпимость аналитика не является лицензией на абсолютную свободу со стороны пациента, так и демократические общества нуждаются в определенных ограничениях, чтобы поддерживать общественный порядок, – Фрейд неоднократно писал об антагонистических целях индивида и общества. Однако можно с уверенностью сказать, что психоанализ в обществе, которое позволяет его практиковать, способствует расширению персонального пространства для мысли и чувства, а также обеспечивает важную функцию, помогая получить доступ к источникам креативности и самореализации, что может обогатить и индивида, и общество, в котором он живет[35]35
  Более широкое обсуждение этих вопросов см. в: Jonathan Lear. The shrink is in // The New Republic. Декабрь, 25, 1995.


[Закрыть].

Память о репрессиях еще вполне свежа, вопреки утверждениям тех, кто ссылается на либеральные тенденции, появившиеся в 1980-х. Время репрессий отбрасывает длинную тень; эти темы для многих остаются животрепещущими. Родители сегодняшних студентов, изучающих психоанализ, принадлежали к поколению, которое подвергалось воздействию установок и ограничений прежнего режима, даже если они были способны сохранять независимость мышления. В этих условиях люди воспитывались годами, что сделало влияние этого опыта на сегодняшнюю жизнь вполне реальным. Возможно, одним из самых живых примеров такого влияния стало событие, имевшее место прошлым летом в Румынии во время 7-й Восточноевропейской психоаналитической летней школы. На последнем пленарном заседании один из преподавателей высказал предложение собрать у студентов письменные отзывы о качестве преподавания. Эту мысль он высказал, почувствовав нерешительность студентов, когда им предложили устную обратную связь с преподавателями. (Это связано с еще одним культурным расхождением между странами бывшего Советского Союза и Западом. В странах бывшего Советского Союза уважение к учителям традиционно проявлялось в том, что им не задавали вопросов, словно авторитет учителей ставится этим под сомнение (сейчас ситуация, безусловно, меняется), тогда как на Западе вопросы и высказывание своего мнения считаются позитивным признаком вовлеченности в учебу и оказанного ею воздействия.) Реакция на предложение о письменной обратной связи была незамедлительной и бурной. Поднялся шум, что идея письменных отзывов попахивает старым методом тайных доносов – как раз чем-то таким, от чего студенты стараются освободиться. Поэтому они такого и близко не допустят, даже несмотря на то, что с этой просьбой к ним обратились именно те, кто в этом случае сами стали бы объектом «доноса».

Эпизоды, подобные этому, говорят о том, что необходимо исследовать интернализованные пережитки политической культуры, которые зачастую возникают в терапии российских пациентов (и пациентов из стран бывшего Советского Союза), а также в работе терапевтов[36]36
  Невозможно полностью разграничить черты, которые обусловлены репрессивным режимом, просуществовавшим большую часть прошлого века, и черты, обусловленные влияющими на поведение и воспитание детей факторами, которые укоренились в культуре задолго до прихода к власти коммунистического режима.


[Закрыть]. Мне вовсе не хотелось предлагать исчерпывающий список проблем – я, скорее, хотел бы обозначить основные. И конечно, хотя, возможно, я до сих пор не подчеркивал этого в достаточной мере, мое восприятие целиком и полностью окрашено моей ролью наблюдателя из другой страны и, наверно, ограничено шорами моей собственной культуры. (Но зачем тогда говорить о разнообразии, если мы все одинаковые?)

Здесь, в России, существует дефицит опыта разговорной терапии, особенно терапии с открытым концом. Терапевтические методы были директивными, направленными скорее на формирование поведения, чем на сосредоточенность на внутреннем мире, и определялись правилами, тесно связанными с политической идеологией. То, что о разговорной терапии так мало известно, может вести к ожиданию немедленного исцеления, к настойчивым просьбам «направить» и дать конкретный совет, к нетерпению по отношению к развивающемуся психотерапевтическому процессу и, что, наверно, самое главное, к отсутствию у пациента ощущения, что он должен быть активным участником исследования.

Похожие примеры избегания словесного решения проблем обнаруживаются, когда возникают затруднения в разрешении проблем между супругами, проявляется тенденция скорее прибегать к действию и принуждению, чем к спору и обсуждению. Ограничение способов разрешения конфликта соответственно приводит к более высокому уровню насилия в семье, включая физическое и сексуальное злоупотребление, а также к высокому уровню выраженной враждебности. Все это оказывает большое влияние на процесс воспитания детей. Вдобавок процесс воспитания детей и доверие в семье оказались извращены вследствие необходимости что-то замалчивать, чтобы дети не услышали в разговорах родителей «опасных» идей, которые они могли бы неосторожно повторить в школе или где-то еще.

У меня сложилось впечатление (хотя нет статистики, чтобы его подкрепить), что, здесь чаще, чем на Западе, встречаются случаи, когда пациент с соматическими проблемами ожидает органического лечения. Кроме того, здесь высока распространенность панических расстройств и фобий. Картина напоминает западные презентации о пациентах, перенесших травму, и наводит на мысль о высокой распространенности проявлений ПТСР. Это может быть обусловлено реальной травмой или, что столь же вероятно, длительным воздействием кумулятивного субтравматического стресса.

Пациенты здесь чаще, чем пациенты на Западе, выражают сомнения по поводу доверия терапевту и беспокойство относительно конфиденциальности. В прошлом не всегда можно было рассчитывать на то, что практикующий специалист верен прежде всего интересам пациента. (Иногда воспоминания о системе политического злоупотребления психиатрией возникают в ассоциациях пациентов.) Медицинская традиция в России относилась к конфиденциальности совсем иначе, более свободно, чем относится к этому вопросу западная система. Правительство, например, обладало правом доступа к медицинским документам. В медицинской культуре бытовало общепринятое мнение, что пациентам не следует сообщать их диагноз, если они находятся в потенциально терминальном состоянии. (Иногда конфиденциальность понималась таким образом, что пациент оказывался единственным человеком, который оставался в неведении[37]37
  В моей практике с русскими пациентами-иммигрантами я наблюдал, как это может приводить к тому, что пациент утрачивает свое достоинство и автономию. Однажды меня попросили проконсультировать восьмидесятипятилетнего мужчину, у которого возникли суицидальные идеи во время процедуры переливания крови, которой он подвергался раз в две недели (в связи с неоперабельной опухолью желудка). После разговора с ним мне показалось, что он понимал серьезность своего состояния и просто хотел узнать больше о том, что происходит и как долго продлится лечение, чтобы он мог хоть как-то влиять на те решения, которые в процессе его лечения принимали другие. Он подозревал, что его родственники, которые говорили, что все в порядке, обманывают его относительно причин переливания. К сожалению, семья убедила лечащего врача продолжать, к тому же врач отклонил прямую просьбу пациента сообщить ему диагноз и прогноз. Мне стало ясно, что суицидальность этого человека в большей мере связана с беспомощностью, утратой автономии, утратой доверия к своей системе поддержки, нежели с диагнозом как таковым. Когда ему было отказано в праве знать свой диагноз (который в какой-то степени он, на самом деле, знал), ему было отказано в возможности проработать связанные с ним переживания и прийти к разрешению и принятию своей ситуации. Кроме того, последний срок, отведенный ему на то, чтобы побыть с семьей, был окутан атмосферой секретности и лжи, что лишало их всех шанса проработать утрату более здоровым и достойным образом.


[Закрыть].) В западных странах исходят из обратного: право пациента – знать, если он того пожелает. Вопросы конфиденциальности являются лейтмотивом сомнения и недоверия в психотерапии и, таким образом, могут использоваться в качестве оправдания наличия секретов от терапевта. Это серьезная проблема, поскольку это может сочетаться с избеганием постыдных тем, которое также очень часто свойственно русским пациентам. Такое избегание является существенным препятствием в лечении пациентов с нарциссической патологией.

Здесь достаточно высокий уровень распространенности социопатии, которая раньше была необходима как механизм выживания, но прочно укоренилась, и теперь зачастую сохраняется в качестве личностного стиля, даже когда это контрпродуктивно. Это тесно связано с недоверием, хроническим опытом депривации вследствие материальной нужды, с проблемой предубеждений и отрицания возможностей, а также с повсеместным присутствием самодурства. Мой собственный опыт работы с русскими пациентами-иммигрантами в Бостоне показал мне, что у многих из них автоматически возникнет предположение, что бюрократическая задержка (например, с документами на жилье, медицинскую страховку или натурализацию) обусловлена предубеждением и/или тем, что они не предложили взятку, которую от них ожидали. Еще один «жизненно важный» механизм адаптации к репрессивному режиму проявляется в возникновении феноменов ложной самости и других искажений Эго, когда необходимость конформизма вступает в конфликт с базовыми психологическими потребностями индивида. В данном случае я говорю не о сознательных стратегиях адаптации, а о подспудном развитии ложной самости как патологии характера в ответ на вездесущее влияние подневольных «убеждений». Здесь я снова процитирую Шебека: «Через некоторое время эти внешние тоталитарные объекты становятся бессознательными или неосознаваемыми частями структуры личности, частью правил и установок в группах [и семьях]» (Sebek, 1997).

Часто встречается подавление любопытства (и фантазии). Любопытство – это тема, которой Шебек касается в своей работе о проявлениях и интернализации тоталитарных объектов. Позвольте мне здесь добавить, что то, о чем невозможно спросить и что, таким образом, остается неизвестным (или вытесненным), сохраняет свою патогенную силу. Примером тому является случай, когда пациент был не в состоянии спросить о довольно частых запланированных отъездах аналитика (на шаттл-анализ). Это перекликалось с исчезновением его дедушки в ГУЛАГе и, соответственно, было нагружено мощными смыслами. Ранее, когда он был подростком, расставания с матерью приводили к возникновению панических атак. Возвращение аналитика после отсутствия иногда сопровождалось возобновлением этих симптомов. Только после пяти лет работы пациент смог развить достаточное постоянство объекта и ощущение безопасности, чтобы начать откликаться на предложения со стороны аналитика исследовать отсутствие у него любопытства по поводу отъездов (Кадыров, 2000). Усиление любопытства коррелирует со способностью формировать больше триангулярных отношений, которые меньше подвержены контролю со стороны авторитарных интроектов. Опасность любопытства (во внутреннем мире, также как и во внешнем) состоит в том, что оно, конечно, может привести к вещам, которые вы не хотели обнаружить.

Отсутствие любопытства также связано с отсутствием веры в то, что исследование чувств имеет терапевтическое значение. Признание важности такого исследования, напротив, настолько широко распространено на Западе, что временами это превращается в клише и становится причиной собственных, хотя и совсем иных, проблем.