Текст книги "Клинические и исторические аспекты психоанализа. Избранные работы"

Наконец, на заднем плане этого взаимодействия существуют другие проблемы, которыми можно заняться на последующих сессиях, и пополнить знания о различных аспектах психической реальности пациента. Один из них – это что он чувствовал, когда оставался со своей холодной матерью каждый раз, когда отец уезжал. Другой – это почему пациент недавно дал аналитику согласие приходить четыре раза в неделю. И какую же «награду» он получает за это?! Аналитик уезжает в отпуск! Я бы предположил, что решение пациента приходить чаще, было актом послушания или пассивной покорности, или даже актом любви или дара в адрес аналитика. Но аналитик не увидел этого и ответил на усилия пациента актом покидания (в субъективной версии событий пациента).

Хотя мы хотим связать события терапевтических отношений с прошлой историей, лучше всего это сделать в «правильное» время. В данный момент пациента интересует не поведение его отца, а поведение аналитика. Только когда пациент убежден, что аналитик действительно слушает его, он будет готов рассматривать другие области, в которых его конфликты активны. Кроме того, интересно отметить, что аналитик описал свое чувство беспомощности. Он пытается помочь пациенту, который испытывает только гнев в адрес аналитика. И очень важно то, что пациент в этой сессии высказывает ту же самую жалобу – по поводу своего собственного чувства беспомощности. Происходят взаимные проекции и идентификации. Что я хочу передать этим примером, так это то, что, обращая внимание на аффект пациента и на его психологическую реальность, мы с наибольшей вероятностью сможем остаться близко к центральному конфликту данного момента и укрепим терапевтический альянс.

Несколькими днями позже, на сессии, пациент плакал по поводу ощущения недостатка любви и от его отца, и от матери. Аналитик проявлял эмпатию к этим чувствам, предоставляя пациенту пространство для описания его эмоций. И все-таки пациент хотел, чтобы аналитик все в его жизни «исправил» – он неоднократно повторял эту просьбу. Ближе к концу сессии следующий пациент, который пришел слишком рано, позвонил в домофон. Аналитик ответил и попросил его подождать. Пациент, находившийся в кабинете, спросил: «Это ваш следующий пациент?» Аналитик ответил: «Да, это моя следующая встреча». Пациент замер в напряженной позе и с горечью сказал, что испытывает ревность. Сессия на этом закончилась. Отметьте, что аналитик сказал «встреча», а не «пациент». Это был бессознательно мотивированный выбор, которого тогда аналитик не заметил. Однако он мог бы узнать о нем, если бы обратил внимание на то, как пациент немедленно напряженно замер, и если бы спросил, на что у того такая реакция. Мы обсуждали с аналитиком тот факт, что он, возможно, чувствовал себя виноватым перед пациентом, только что говорившем о недостатке любви, и пытался защитить его от боли, вызванной тем, что тот должен покинуть кабинет и испытать еще одно лишение (утрату внимания аналитика, которое теперь будет направлено на кого-то другого). Он чувствовал, что это может быть верно, но надеялся, что пациент будет рассматривать это как попытку со стороны аналитика удержать свое внимание на нем, преуменьшая значение следующего часа (уж не пытался ли он, в самом деле, все «исправить» для пациента, как пациенту того хотелось?). Похоже, однако, что здесь было отрицание реальности пациента, попытка нейтрализовать ее во что-то более мягкое, что легче было переносить аналитику. Он пытался «поправить» версию реальности пациента («следующий пациент») и подставить свою собственную версию («следующая встреча»). Таким образом, мы видим, как в контрпереносе мы бессознательно повторяем какие-то аспекты проблемы пациента. Возможно даже, пациент не испытывал бы такой ревности, если бы аналитик, в течение посвященного пациенту часа, подтвердил реальность следующего пациента. Иными словами, ревность, возможно, больше относилась к тому, способен ли аналитик «быть с ним» и подтверждать его восприятие (особенно восприятие болезненное) в течение его – пациента – часа, чем к тому факту, что есть пациент, который приходит на сессию после него. Этот небольшой эпизод мог также подтвердить прежнее ощущение пациента, что аналитик – диктатор, каким бы заботливым и внимательным он ни старался быть. Диктаторы говорят нам, которая из реальностей настоящая, нравится нам это или нет. Пристальное внимание к таким моментам поможет нашим пациентам научить нас, как быть для них хорошими аналитиками, и позволит изменить нашу позицию слушания.

Из этого вытекает интересная проблема для нашего обычного понимания. Мы привыкли говорить, что невроз переноса заставляет пациента искажать свое восприятие аналитика, и что наша работа – исправлять эти искажения путем интерпретирования их истоков. Я бы хотел предложить нам следовать иным курсом. Мы не должны смотреть, в чем пациент искажает восприятие, мы должны смотреть, в чем пациент воспринимает аналитика правильно. Это приведет нас ближе к тому, как пациент рассматривает мир, и поможет нам понять, почему он видит его таким образом. Это также поможет нам увидеть, как нынешние аналитические отношения тонко взаимодействуют с проблемами из прошлой истории пациента. Это максимально сократит психологическое расстояние между пациентом и аналитиком и откроет больше областей для исследования в психике пациента. В конечном анализе мы тогда с большей вероятностью будем делать интерпретации, основанные на информации, наиболее приближенной к тому, как переживает мир пациент. Это сделает наши интерпретации более полезными.

Я закончу еще одной небольшой сценкой – поистине забавным анекдотом о том, чего не надо делать в аналитической технике. Сценка взята из подписей к карикатурам в бостонской газете и противоречит всем рекомендациям, которые мы обсуждали сегодня. Я не буду критиковать это, поскольку ошибки там совершенно очевидны.

Терапевт: Я вижу, вы воспользовались моим советом и купили кошку, чтобы облегчить свое одиночество.

Пациент: Да, теперь мне приходится кормить еще и кошку (сказано тоном человека, которого обременили ответственностью).

Терапевт: Очень хорошо. Домашние животные полезны для смягчения стресса. Так что, похоже, последнее время ваши дела улучшаются.

Пациент: (долгое молчание).

Терапевт: Теперь у вас есть домашнее животное для компании. Так что мы можем перейти к другим проблемам.

Пациент: Вот вы опять делаете то же самое. Вы говорите уйму слов, которые мне не помогают, а потом меняете тему.

Терапевт: О’кей, давайте поговорим о ваших проблемах с вашим начальником.

Ганс Касторп пробыл в санатории семь лет – примерно столько времени, сколько может потребовать хорошее расчленение души, прошу прощения – хороший психоанализ. Но думаю, что и семи дней будет достаточно нам здесь наверху в Черногории для расчленения душ, которым мы занимаемся. По крайней мере, таково мое восприятие.

Подходы к лечению нарциссических расстройств: Кохут и Кернберг

Приучи себя быть внимательным к тому, что говорит другой, и вникни сколько можешь в душу говорящего.

Марк Аврелий. Размышления

Термин «нарциссизм» весьма проблематичен в психоаналитической литературе. Он вызывает разногласия и дискуссии среди многих практикующих аналитиков, поскольку отсылает то к диагностике, то к черте характера, то к специфической динамике или линии психологического развития. В своих сегодняшних комментариях я ограничусь в основном вопросами лечения пациентов, страдающих нарциссическими расстройствами, понимая, что в этой области разногласий не меньше. Совместимы ли существующие разнообразные подходы к лечению (и соответствующие им теоретические модели)? Как мы выбираем среди них? Я попытаюсь описать две модели, которым в литературе последних 30–40 лет уделялось наибольшее внимание. Этим не будут охвачены все подходы, и многие вопросы останутся нерешенными. Я не буду принимать ничью сторону в споре между моделями Хайнца Кохута и Отто Кернберга, но если мне удастся помочь вам расширить пределы вашего понимания и таким образом увеличить возможности выбора аналитической техники, я буду считать, что выполнил свою задачу.

Термин «нарциссическая патология» используется для описания аспектов неврозов, психозов, пограничных состояний и расстройств личности. Фрейд полагал, что наличие у пациентов чрезмерной нарциссической патологии предполагает плохой прогноз или даже невозможность лечения, в отличие от того, что он называл «неврозами переноса», поскольку он считал, что у пациентов с нарциссической патологией объектные катексисы обращены внутрь, на само Эго, а не на личность аналитика. По этой причине они недоступны для интерпретаций. Однако прогресс, который с тех пор достигнут в наших исследованиях, дал нам возможность рассмотреть эти явления буквально под микроскопом и лучше понять их роль в развитии и психопатологии, а также предоставил нам новые возможности лечения.

Как правило, когда мы говорим о лечении нарциссических расстройств личности, мы имеем в виду тех пациентов, чей характер отличается повышенным самомнением, грандиозностью и в то же время тонкой чувствительностью к пренебрежению и прочим нарциссическим ранениям. Они чувствуют себя привилегированными и часто страдают от чувства стыда и зависти. У них эксгибиционистская потребность во внимании и восхищении, и в то же время недостаток эмпатии к другим, кого они используют для собственных нужд. Им трудно поддерживать реалистичное, здоровое самоуважение, они часто жалуются на ощущение «пустоты» и страдают от хронических затруднений в социальных отношениях. Кохут изучал не только патологию нарциссизма, но и роль нарциссических явлений в нормальном развитии. Его главным вкладом является определение природы переносов, развивающихся в терапии пациентов с нарциссическими расстройствами. Сначала он называл эти переносы нарциссическими, но позже, развивая свою теорию, выбрал термин «самостно-объектные переносы». Замена термина произошла, поскольку он заметил, что такие пациенты относятся к объектам не как к отдельным личностям, а как к продолженным частям самих себя, существующим только для того, чтобы удовлетворять спроецированные на них потребности и ожидания. Он описал три вида такого переноса: отзеркаливающий перенос, в котором человек пытается добиться одобрения своих амбиций от объекта самости («блеск в глазах матери» в ответ на усилия ребенка продвинуться в развитии); идеализирующий перенос, в котором человек ищет такой объект самости, который примет его идеалы и идеализированные ценности (эти два вида переноса отражают два полюса «биполярной самости»), и близнецовый перенос, где поиск направлен на объект самости, который обеспечит возможность утешительного переживания существенного сходства с другими. В своей теории «психологии самости» Кохут рассматривает целостность личности в качестве активного фактора, тогда как влечения и защиты играют лишь второстепенную роль, являясь только продуктами распада самости под давлением регрессии, а не первичными составляющими психологии конфликта.

Кохут провел различие между наблюдаемой им патологией и классическим описанием, создав концепцию «трагического человека», страдающего от неудач в развитии и недостатков при создании связной, интегрированной самости. Она противостоит его же концепции «виновного человека», жертвы тревог и дисфорических аффектов, проистекающих из конфликта между различными внутрипсихическими структурами, связанными с более ранними проблемами развития. Ключ к разрешению нарциссических проблем (неинтегрированные самости, уязвимые к фрагментирующим давлениям) находится во внимании к появлению самостно-объектных переносов, вытекающих из более ранних и архаичных переживаний сбоев родительской эмпатии, т. е. к переживаниям эмоционального дефицита. Это отличается от терапии невротических проблем, вытекающих из внутрипсихических конфликтов, более интегрированных и структурированных в смысле развития личностей, где внимание уделяется роли влечения и защиты (т. е. конфликта) и их проявлению в неврозах переноса. (По меньшей мере один базовый вопрос останется открытым на протяжении всей нашей дискуссии, а именно: необходимо ли иметь такую «взаимоисключающую» картину развития или, возможно, лучше говорить о каком-нибудь «взаимодополняющем» представлении, предполагающем, что возможны две или более параллельных линий развития?)

Как это сказывается на подходе Кохута к терапии? По этому вопросу в его работах и в работах его последователей отмечается некоторая неясность. С одной стороны, Кохут пишет, что лечение происходит не путем интерпретации или достижения инсайта, а путем «установления эмпатической „согласованности“ (in-tuneness) между самостью и объектом самости на зрелых, взрослых уровнях… [которая замещает] связь, прежде существовавшую между архаической самостью и архаическим объектом самости… Постепенное обретение эмпатического контакта со зрелыми объектами самости – это суть психоаналитического лечения» (Kohut, 1984). Далее он пишет: «Повышение способности вербализации, расширение инсайта, увеличение автономии эго-функций и повышение контроля над импульсивностью могут сопутствовать этим достижениям, но не являются сутью лечения. Терапия будет успешной потому, что… анализанд, в самостно-объектном переносе, мог возродить потребности самости, которые были пресечены в детстве. В аналитической ситуации эти воскрешенные потребности поддерживаются и подвергаются… превратностям оптимальных фрустраций [эмпатических откликов аналитика]… до тех пор, пока пациент наконец не приобретет надежную способность подкреплять свою самость с помощью самостно-объектных ресурсов, имеющихся в его взрослом окружении» (там же). Таким образом, суть лечения – это новая способность к поиску подходящих объектов самости. Кохут утверждает, что этот процесс структурного формирования происходит путем «преобразующих интернализаций». (Это один из тех терминов Кохута, которые не поддаются четкому определению. К тому же, значение термина «структура» в его употреблении, кажется, тоже не всегда совпадает с его значением у Фрейда.) Теория Кохута – это теория задержанного развития, а не теория динамичной, деформированной структуры Эго, с влечениями, защитами и психологическими конфликтами. По Кохуту, у пациентов с нарциссическим повреждением «самость» дефектна, и ее нужно исправить. Это несколько напоминает теорию Франца Александера о «корригирующем эмоциональном опыте».

С другой стороны, Кохут и его последователи часто защищали психологию самости от критики, утверждая, что она является интерпретативной терапией, как и любая другая. Отличие состоит лишь в содержании интерпретаций, направленных больше на различные самостно-объектные переносы и поиски пациентом эмпатической отзывчивости, нежели на конфликтно-ориентированный материал. Неудачи понимания, вместе с последующей нарциссической регрессией или гневными реакциями, должны быть эмпатически исследованы с целью более точной настройки аналитического слушания на внутренние аффективные переживания пациента. Разумеется, в работах, написанных в течение продолжительной карьеры Кохута, можно найти много противоречий, но это скорее отражает прогрессивное развитие идей, нежели простое несоответствие. Однако есть отчетливое ощущение, что в его работе интерпретации была отведена второстепенная роль и что основой его техники считалось «некритическое принятие» самостно-объектных переносов, потому что интерпретация таких переносов может быть воспринята в качестве критики и привести к потере восстановительной функции, которой служит перенос.

Кохут полагал, что круг пациентов, которые могут получить пользу от анализа, довольно широк. Основным критерием анализабельности он считал «способность пациента задействовать аналитика в качестве объекта самости» и то, что «самость пациента или, точнее, остаток его самости… все еще ищет адекватно отзывчивые объекты самости. … [Пациент] должен быть в состоянии мобилизовать в психоаналитической ситуации потребности в построении структуры, ориентированные на созревание, путем преобразующей интернализации оживленных объектов самости из детства» (Kohut, 1984).

Вы заметите, что в психологии самости при описании аналитической техники постоянно используется термин «эмпатия». Действительно, главная работа Кохута начального этапа его исследований носит название «Интроспекция, эмпатия и психоанализ». Кохут утверждает, что он построил свою психологию на данных, собранных посредством эмпатического наблюдения, которое «позволяет больше сосредоточиться на переживании пациентом чувства самости и своей внутренней жизни» (Kohut, 1968). Он также считает, что его метод расширил и углубил сферу эмпатического восприятия. Он критически относится к классическому анализу Фрейда, считая его слишком конфронтационным и сосредоточенным на моралистической потребности «смотреть правде в глаза» и выносить моралистические суждения о разнице между поведением, основанным на принципе удовольствия, и тем, которое основано на принципе реальности. Для Кохута инсайт занимает менее важное место в терапии, чем построение структуры посредством эмпатического контакта, и он утверждает, что это относится не только к нарциссическим расстройствам perse, но и ко всем пациентам с нарциссической патологией и, возможно, ко всем пациентам вообще. Он минимизирует роль интерпретации, защиты, сопротивления и конфликта, и тем самым отменяет центральную роль эдипального комплекса. Влечения и анализ конфликта становятся второстепенными вопросами: «Хотя психология самости не игнорирует психический конфликт и анализирует его, когда он проявляется в переносе, но это делается только в качестве предварительного шага на пути к… главной задаче анализа: исследованию… пороков в структуре самости посредством анализа самостно-объектных переносов» (Kohut, 1984). «Это психология дефицита и его возмещения, а не психология конфликта и его разрешения» (там же). Итак, патогенные конфликты в области объектных связей и сам эдипов конфликт не являются первичной причиной психопатологии, но являются результатом нарушений в отношениях с объектами самости в детстве.

Воззрения Кохута на эдипальную фазу иллюстрируют предлагаемую им измененную модель развития. Он различает «эдипальную стадию» и «эдипов комплекс», который, по его мнению, является патологическим искажением нормальной стадии. Таким образом, «только когда самость родителя не является нормальной, здоровой самостью, связной и гармоничной, тогда он будет реагировать соперничеством… а не гордостью и любовью, на продвижение пятилетнего ребенка к не достигнутой прежде степени уверенности и любви» (Kohut, 1984). Итак, эдипов комплекс ребенка – это ответ на дефектные самости родителей, которые не откликаются на опыт роста ребенка. Только тогда «самость» ребенка терпит дезинтеграцию, и регрессивные симптомы (враждебность, вытеснение, мазохистское подчинение, похотливость и т. д.) возникают как побочные продукты этой дезинтеграции, создавая то, что называется классическим эдиповым комплексом. Это прямой вызов взглядам Фрейда на эдипов комплекс как нормальный центральный источник конфликта в развитии и как сердцевину всех неврозов.

В известной работе «Два анализа господина З.» (Kohut, 1979) Кохут иллюстрирует свое изменение техники от классической модели к новой модели психологии самости. Стоит посмотреть более внимательно на его отчет об этой терапии.

Г-н З. впервые консультировался у Кохута, будучи аспирантом, в возрасте двадцати с небольшим лет. Кохут описал его как симпатичного мускулистого человека, с бледным, чутким лицом, «лицом мечтателя и мыслителя». Он был единственным ребенком в семье и жил со своей матерью, вдовой. Отец г-на З. умер четыре года назад.

Его изначальные жалобы были расплывчатыми. У него были легкие соматические симптомы, такие как чрезмерная потливость, аритмия, ощущение полноты желудка, желудочно-кишечные недомогания. Он чувствовал себя социально изолированным и не мог устанавливать отношения с женщинами. В институте он получал хорошие оценки, но чувствовал, что функционирует ниже своего истинного потенциала. Он был одинок, имел лишь одного друга. За несколько месяцев до первой консультации его друг встретил женщину, сблизившись с которой, потерял интерес к г-ну З.

У него были мазохистские мастурбаторные фантазии, в которых он выполнял черную работу для доминирующей женщины, однако говорил, что его отношения с матерью хорошие. Когда г-ну З. было три с половиной года, его отец заболел и на несколько месяцев был госпитализирован. В больнице он влюбился в медсестру, которая за ним ухаживала, и вместо того чтобы вернуться домой, ушел жить к ней. Сына он посещал редко. Однако полтора года спустя, когда пациенту было пять лет, отец вернулся домой.

В первоначальном переносе З. пытался контролировать психоаналитическую ситуацию и требовал, чтобы аналитик восхищался им и угождал ему. Кохут понимал это как желание эдиповой победы. На эти интерпретации пациент отвечал вспышками ярости. Однажды, в ходе первого анализа г-на З., до того как предложить интерпретацию, Кохут сказал пациенту, что «конечно, больно, когда человек не получает то, что, по его мнению, ему полагается» (Kohut, 1979). В то время Кохут не оценил значения такого комментария для этого пациента. Он считал, что терапия движется в направлении центрального конфликта его эдипова комплекса и кастрационной тревоги.

Кохут интерпретировал нарциссизм пациента как ограждение от болезненного признания факта, что отец вернулся и стал мощным соперником, который обладает матерью. Он также рассматривал нарциссизм как защиту от переживания кастрационной тревоги, которую пациент чувствовал бы, если бы осознал свои импульсы соперничества и вражды к отцу. Мазохизм он объяснял как сексуализацию вины за доэдипальное обладание матерью и бессознательное эдипальное соперничество. Кохут считает, что его техника основывалась на стандартных и традиционных психодинамических интерпретациях.

Пациент сообщил, что в возрасте одиннадцати лет он был вовлечен в гомосексуальные отношения с тридцатилетним учителем, который работал в его летнем лагере. Эти отношения характеризовались взаимными ласками и продолжались около двух лет. Пациент описывал эти отношения как счастливые и идеализировал своего друга. Их характер изменился с появлением пубертатных изменений тела г-на З., когда отношения стали откровенно сексуальными. В подростковом возрасте усилилось его ощущение социальной изолированности, а вследствие этого и привязанность к матери. У него не было гетеросексуального опыта.

Первый анализ дал ряд хороших результатов: мазохистские фантазии постепенно исчезли и пациент покинул дом матери, чтобы начать жить самостоятельно. Он стал встречаться с женщинами и вступать с ними в сексуальные отношения. В последний год анализа у него возникли серьезные отношения с одной женщиной и он стал думать о браке. Эти события происходили, когда Кохут отвергал нарциссические ожидания г-на З., интерпретируя их как сопротивление глубинным страхам, связанным с мужской уверенностью и соперничеством с мужчинами.

Перед окончанием анализа пациенту приснился сон: «Он был в доме, с внутренней стороны приоткрытой двери. Отец находился снаружи, нагруженный свертками в подарочной упаковке, и хотел войти. Пациент был сильно напуган и пытался закрыть дверь, чтобы отец остался снаружи» (Kohut, 1979). Кохут думал, что сон подтвердил амбивалентное отношение к отцу, так же как интерпретацию психопатологии пациента, охватывающей враждебность к возвращению отца, страх кастрации перед сильным взрослым мужчиной и склонность отступать от соперничества и мужской уверенности «либо к доэдипальной привязанности к матери, либо к подчиненной, пассивной гомосексуальной позиции по отношению к отцу, принимаемой в защитных целях» (там же).

Однако, оглядываясь назад, Кохут несколько обеспокоился фазой окончания анализа. Она казалась ему эмоционально поверхностной по сравнению с предыдущей частью анализа, когда пациент пылко говорил об идеализированной доэдипальной матери и своем восхищении учителем. Четыре года спустя пациент снова обратился к Кохуту, сказав, что у него опять появились проблемы.

На первом приеме второго анализа г-н З. сказал, что, хотя он жил самостоятельно и достаточно хорошо справлялся с работой, он не получал от нее удовольствия. Кохут отмечает, что пациент несколько поспешно, как будто защищаясь, добавил, что его мазохистские черты не вернулись. Но Кохут чувствовал, что мазохистские склонности пациента просто переместились на работу и на его жизнь в целом, вместо того чтобы оставаться в пределах сексуальности и фантазий. И в самом деле, пациенту нужно было призывать свои мазохистские фантазии во время полового акта в качестве «средства от преждевременной эякуляции». После разрыва с последней подругой его начало беспокоить растущее чувство социальной изолированности и внутреннее принуждение мастурбировать с мазохистскими фантазиями.

Второй анализ начался, когда Кохут уже писал о своем новом понимании психологии самости. Поэтому, когда господин З., вскоре после начала второго анализа, почувствовал себя лучше, Кохут понял, что это означало начало идеализирующего переноса, подобно тому как г-н З. отвернулся от матери к воспитателю в лагере. Этот идеализирующий перенос вскоре был заменен неким переносом слияния, похожим на тот, что возник в начале первого анализа. Однако в этот раз Кохут интерпретировал его не как имеющий защитное происхождение, а как оживление детской ситуации. Кохут (Kohut, 1979) не занял «противостоящую позицию» и потому смог «избавить анализ от обременяющего ятрогенного артефакта – непродуктивных, гневных реакций пациента против меня и наших последующих стычек». Кохут описывает, как он отказался от терапевтической амбиции добиться зрелости пациента, а вместо этого пытался исследовать его ранние переживания, включая его спутанность с патологической личностью матери. (Когда в ходе первого анализа г-н З. покинул мать, у нее был психический срыв и начался параноидный бред.)

Во втором анализе были представлены многочисленные примеры странного использования г-на З. в качестве объекта самости со стороны матери; обрисовалась более ясная картина ее психопатологии. Она не была заинтересована в своем сыне, а только в определенных аспектах его телесного существования, таких как его фекалии и функционирование кишечника, а затем его кожа. Она подвергала его садистским вмешательствам, которым он был вынужден подчиняться. Стало ясно, что ее психоз был временно скрыт за счет поддержания жесткого контроля над сыном, а когда он покинул дом, мать сломалась. Уход отца тоже стал более понятным.

Кохут полагает, что этот материал не появлялся в первом анализе потому, что внимание было направлено на интерпретирование регрессии от эдипова комплекса, а не на личность матери. Итак, улучшение в первом анализе произошло благодаря лечению посредством переноса, в котором пациент подчинился убеждениям Кохута о традиционных эдипальных проблемах в качестве основы анализа переноса. Таким образом, вне аналитического кабинета г-н З. оправдывал ожидания своего аналитика. Он подавил в себе симптомы и изменил свое поведение, чтобы соответствовать тогдашним представлениям своего аналитика о нормальности, подразумевающим переход от нарциссизма к объектной любви.

Во втором же анализе осознание патологии матери и ее патогенного влияния на г-на З. было очень эмоциональным и драматичным. Это резко контрастировало с эмоционально поверхностным завершением первого анализа. По мере того как пациент (глубоко вовлеченной в архаическую спутанность с психической организацией его матери) прорабатывал подавленные аспекты своей самости, стали возникать новые интересы, являющиеся проявлениями независимости и самоутверждения, совершенно отличные от прежнего повиновения, которое г-н З. проявлял в отношениях с авторитетными фигурами, такими как его мать и его аналитик.

Кохут тогда предложил иную интерпретацию гомосексуального увлечения: оно связано не с регрессией к фаллической матери, но с тоской по сильной отцовской фигуре, возможно, по обожаемому старшему брату, которого у г-на З. никогда не было. В ключевой момент терапии стало ясно, что сформировалось некое мощное, позитивное и непризнанное отношение к его самостно-объектному отцу. Это вызывало страх, поскольку оно требовало отделения от архаической самости, связанной с самостно-объектной матерью, которую г-н З. всегда считал единственным объектом своей самости. Итак, в анализе было возможно реактивировать прежде «незнакомую, независимую ядерную самость (кристаллизованную вокруг отношения, до тех пор непризнанного, к его самостно-объектному отцу)» (Kohut, 1979).

Их диалог выглядел следующим образом: г-н З. жаловался на слабость своего отца и на друга, который его покинул, и в то же время начал проявлять любопытство к самому Кохуту. «Каково было ваше детство?» – спрашивал он. «Какие у вас интересы? Где вы получили образование? Любите ли вы свою жену? Какова ваша сексуальная жизнь? Есть ли у вас дети?». Кохут интерпретировал: «Ваше любопытство ко мне – это репродукция вашего любопытства к вашим родителям в первичной сцене». «Вы меня не понимаете», – ответил г-н З. В итоге Кохут согласился с тем, что он и в самом деле неправильно интерпретировал мотивации господина З. Это не было проявлением возродившегося сексуального вуайеризма, но попытка пациента узнать, является ли Кохут сильным мужчиной, в здоровых ли он отношениях с женой, и может ли быть сильной отцовской фигурой для своих детей. Такую интерпретацию г-н З. воспринял с облегчением и перестал задавать вопросы.

Таким образом, второй анализ изменил направление относительно первого; пациент ушел от безнадежного соперничества с отцом к чувству гордости за него. Здесь нет эдипального материала и конфликтов в качестве скрытой основы, заявляет Кохут. Аналитик-отец воспринимался пациентом как образ мужской силы, временное слияние с которым является средством, укрепляющим структуру самости. Прекращение второго курса анализа было отмечено спонтанным возвращением сновидения из стадии завершения первого анализа, которое теперь было проинтерпретировано иначе. Вместо того чтобы видеть в нем выражение детской амбивалентности по отношению к эдипальному сопернику, сон теперь понимался как ответ на внезапное возвращение отца, заключающее в себе потенциальное удовлетворение центральной психологической потребности. Это подвергает пациента опасности травматического состояния, поскольку ему внезапно предлагаются все психологические дары, тайно желаемые им. Кохут пишет: «Этот сон по своей сути имеет отношение к огромному психоэкономическому дисбалансу, которому подвергалась психика мальчика при глубоко желаемом возвращении отца. Но он не связан с гомосексуальностью, особенно с реактивной пассивной гомосексуальностью на эдипальной основе» (Kohut, 1979). Для Кохута главным достижением этого анализа был «разрыв глубоких связей слияния с матерью» (там же). После этого пациент женился, создал семью и зажил осмысленной и доставляющей удовольствие жизнью.