Текст книги "Квадратный корень из лета"

Пятница, 8 августа

[Минус триста сорок один]

– Ты веришь в рай?

Дневной воздух напоен пыльцой, в саду все клюют носом.

Буквально все. Реальности объединились: мое приглашение Соф породило присутствие Мег, которое породило присутствие Джейсона, которое породило у Соф паническое безмолвное «прости, нет, подожди, я не могу об этом рассказывать, помогите, а-а-а-а!» за его спиной. Эта троица, не обращая внимания на обещанные безглютеновые пирожные-корзиночки, играет на траве в карты, причем, по-моему, без всяких правил.

Нед, весь в стразах, прогулявший свою смену в книжном, чтобы не упустить возможность пофотографировать, пьет из бутылки, в которой, подозреваю, не Н₂О.

По взаимному молчаливому согласию мы с Томасом уединились под яблоней. Последний дневник Грея лежит рядом со мной на траве. Сквозь листья видно ярко-голубое небо, и мне становится любопытно, не поэтому ли Томас спросил о рае. Не думает ли он, что Грей в раю и видит всех нас сверху?

Но Грей не верил в рай, он верил в реинкарнацию.

– Готти, – сказал бы он мне сейчас, – я уже вернулся, в виде жука. Это я взбираюсь по стебельку травы у твоей ноги. Хочешь знать, где Умляут? Ответ – повсюду вокруг тебя, пигалица. Ты уже близка к пониманию этого.

Я смотрела на жука, который добрался до верхушки таволги, согнувшейся под его крошечным весом. Для него наш сад – целая Вселенная. Мне захотелось рассказать ему, что я открыла: существует гораздо больше, чем это. На мгновенье я позволила себе поверить в то, что это, правда, Грей, который думает теперь жучиным мозгом: «Надеюсь, здесь есть муравьи на обед». Но вряд ли он видит нас с травинки. Или с неба, из рая. Вряд ли так бывает.

– Нет. Рай – это слишком просто.

Рай освобождает меня от обязательств. В раю тепло, весело и есть большая космическая арфа. Рай не ждет открытия тоннелей во времени и не считает в бессилии дни до вечеринки Неда.

– Го… – Томас чихнул, не закончив фразы. – Ох, пыльца… Я не сказал «в рай», я сказал «в рок». В судьбу. В тебя, меня и это лето. – Он серьезно глядел на меня через очки. – В нас?

– Типа это судьба, что ты вернулся? – Не пойму, нравится мне такая идея или нет. Я хочу думать, что у меня есть некоторый выбор.

– Я имею в виду, нет никакой разницы, упал бы я тогда с горы книг, въехав тебе лбом в подбородок, или нет, – сказал Томас. – Ты не мой первый поцелуй, но единственный, который имеет значение.

Вау. Я бросила взгляд в сторону нашего самозваного дуэния: Нед сидел к нам спиной, так что я отважилась проворно метнуться и поцеловать Томаса с размаху в губы. Хотела коротко, но получилось как Большой взрыв – поцелуй все расширялся и расширялся.

– Дети, – прервал нас Нед, подходя. Мы отодвинулись друг от друга. Я поглядела на троицу на траве: Соф смотрела на нас, приподняв бровь. У меня хватило ума написать ей о нас с Томасом, прежде чем она пришла в гости.

– Скажите «сы-ыр»! – Нед наклонил фотоаппарат. Капля из его бутылки упала мне на ногу, а за ней слетел и полароидный снимок. Через несколько секунд картинка проявилась: мы с Томасом рядышком, наши пальцы сплетены в траве, его голова повернута ко мне, он улыбается. Мне захотелось просунуть руку в фотографию и повернуть свою голову лицом к Томасу.

От нечего делать Нед продолжал играть в папарацци. Соф заставила его три или четыре раза щелкать ее на ее же телефон с маком в волосах, пока не осталась довольна снимком.

– Новое фото для профайла, – сказала она Мег. – Есть одна девушка, которую я хочу пригласить на вечеринку…

Время тянулось лениво, сонно. Так могло быть в любое прежнее лето – в нашем доме всегда толклись гости. Только не было Грея на роль дирижера, и никогда уже не будет. Через неделю вечеринка Неда, последнее ура лету. Я открыла чистую страницу дневника и записала: «Почему тебя здесь нет?»

– Нам надо что-то делать, – пробормотал кто-то.

– Безусловно, – поддержал другой.

– Думаешь, надо закатить вечеринку для всей деревни? – спросил Нед. – Или завещать ее потомкам?

– Как в «Звездном пути»? – прошептал Томас.

Я лежала на животе, поставив подбородок на руки. Я хочу остаться вот так навсегда, разморенная от жары, когда все утрачивает важность. Ни тебе временных тоннелей, ни могилы с моим днем рождения на ней, ни плетеных гробов и пепла в коробочке. Ни исчезающих котов. Я хочу, чтобы самой большой моей заботой стало усилие, которое потребуется, чтобы встать, пройти на кухню и поискать в морозильнике фруктовый лед. Я хочу, чтобы все было как в прошлом году – бесконечное лето, когда я влюбилась, напридумывала себе будущее, лгала Соф и не обращала на это внимания.

До того, как рухнул мой мир.

Напротив меня Мег плела Джейсону венок из маргариток. Один конец уже свисал с воротника его кожаной куртки. Я смотрела на них, как на незнакомцев на экране в кино.

Я могу смахнуть обиду, как дождевые капли.

– Го! – Шепот Томаса сонно пробрался сквозь цветы. – Почему ты с них глаз не сводишь?

– А?

Джейсон смеется. Мег закинула ему ногу на колени. Он играет в нашу с Соф игру: пишет на ее подошве фломастером, а Мег притворяется, что ей неприятно, и хихикает. Пальцы моих босых ног сжались в траве. У меня до сих пор есть пара обуви с именем Джейсона на подошве.

Меня подтолкнули в бок. Я оторвала глаза от Джейсона, смеявшегося в маргаритках. Томас перевернулся на бок и лег плечом к плечу со мной. Так когда-то лежали и мы с Джейсоном, рядом на одеяле. Давным-давно. Или только вчера? Вот в чем проблема с визитами в прошлое: трудно становится жить в настоящем и невозможно – в будущем.

– Что, прости?

– Джейсон. Когда он приходит, ты всегда на него смотришь.

– Я вовсе не смотрела на него, – соврала я и высокопарно добавила: – К твоему сведению, я смотрела в пространство, задумавшись о важных вещах. Дурацкие волосенки Джейсона просто оказались на линии взгляда.

– О важных вещах, – фыркнул Томас. – Вроде того, как ухнуть на тарелку печеную картошку к чаю?

Первые поцелуи, вторые шансы. Не упади Томас тогда с разъехавшихся книг, он был бы первым, с кем я поцеловалась. Мне безразлично, что этим первым оказался Джейсон, я лишь жалею, что молчала об этом. Что сказал бы Грей? Запел бы зычный припев «По-моему», наверное, а затем сказал бы мне, что о любви надо орать во всю глотку. Но, может, существует много разных видов любви, и нашей был сужден короткий век – всего лишь одно лето.

Я хочу бесконечное лето, хочу снова влюбиться и чтобы у любви было будущее.

– Эй, Томас… – нажала я кнопку перезагрузки. – Ты стал моим первым поцелуем – по крайней мере, первым, который что-то значит. Я думаю, ты будешь моим первым всем.

Я имела в виду, первой любовью. Невинная маленькая ложь. Но лицо Томаса будто открылось от любопытства, а глаза потеплели, глядя в мои:

– Твоим первым всем? Ты никогда…

Я не успела объяснить, потому что влезла Соф.

– О чем вы там шепчетесь? – спросила она на весь сад. Соф дремала в рабочем кресле Грея, в опущенной руке банка пива, ноги подобраны под себя.

– О роке, – отозвался Томас, глядя на меня. Затем он широко улыбнулся Соф: – Первый сингл Девушки в Рабочем Кресле. Выглядишь как поп-звезда.

Она улыбнулась и салютнула нам пивом.

– Иди с'да, – сказала она Томасу. – Иди с'да и расскажи мне о Канаде.

Поднимаясь на ноги, он шепнул мне:

– Ф-фу, а то я некоторое время гадал, может, Колбасу ты рисовала с собственного реального опыта.

Я снова засмеялась и перевернулась на спину, подставив себя солнцу. На закрытых веках танцевали красные узоры. Я провалилась в полусон. Только что сочиненная ложь мерцала на границах сознания. Это недоразумение, сказала я себе, подальше загоняя это воспоминание. Завтра я все объясню – по крайней мере, сексуальную часть. Но не буду говорить Томасу, что уже влюблялась.

Потому что Томас-и-Готти. Каким-то образом мы подружились вновь и даже стали больше, чем друзьями. Я еще не знаю, будем ли мы и впредь друг другу только нравиться или полюбим по-настоящему, и мне это неважно. Отрочество, переходный возраст, воспитание чувств, что угодно – в этот раз я вырасту правильно. Это судьба.

Жук защекотал мне руку, и я смахнула его в траву. Скрипнуло окно Неда, и на нас обрушился девятый вал музыки.

– Мне скучно, – донесся издалека голос Соф. Скучают только скучные люди, София, вспомнились мне слова Грея.

Снова щекотка. Мошка, божья коровка, муравей или еще кто. Солнце зашло за тучу, и я вдруг вздрогнула от прохлады.

Бабочка на руке. Холодный ветер, впервые за день.

– Отвяжитесь, – пробормотала я, но на меня сел новый жук, затем еще и еще, холодные, мокрые, сотни жуков, а когда я открыла глаза, это оказались не жуки, а дождевые капли.

В саду я одна.

Неужели я заснула? Не разбудить меня, когда начался дождь, и убедить всех уйти в дом без меня – типичная выходка Неда.

– Нед! Эдзард Гарри Оппенгеймер! – заорала я, отплевываясь дождем, вскарабкалась на ноги и, оскальзываясь, побежала к кухне. Было темно, как в зимнюю ночь, и ливень хлестал широкими полосами, когда я ворвалась в дом с криком:

– Вот спасибо, ты, скоти…

В кухне ни души. Темно. Ни единого звука, только гудение холодильника и мерное падение капель с моей мокрой одежды на пол.

– Э-эй! – позвала я, включая свет. Может, они все спрятались. – Кто не спрятался, я не виновата!

Капли дождя стучали в окна. Я взяла кухонное полотенце и терла волосы, пока они не свились колечками и не стали бить статическим электричеством. Оставляя за собой мокрые следы, я на цыпочках подошла к комнате Неда и резко распахнула дверь:

– Попался!

В комнате пусто. Только диски Неда, огромная стереосистема, целая коллекция фотоаппаратов и затхлый запах грязного белья. Простыни те же самые, которые папа постелил в начале лета. Я сморщила нос: гадость какая.

Прикрыв дверь, я пошлепала в кухню, затем в гостиную, заглянула на второй этаж в папину спальню и даже проверила туалет. Дома никого не было.

Хм. Может, они все ушли в паб или на пляж еще до дождя? Может, я долго спала? Но на часах в кухне всего половина четвертого. Даже с включенным светом здесь мрачно, как в жилище семейки Аддамс. Ущипнув себя, я велела себе не глупить и включила чайник для привычного ритуала: чайный пакетик, кружка, молоко.

Но когда я открыла холодильник, штатность ситуации лопнула, как мыльный пузырь.

Сегодня утром здесь были подносы с Томасовой сливочной помадкой, тарелка с брауни, покрытая пищевой пленкой, всякие остатки в мисках и пластиковых контейнерах, а в дверце было тесно от баночек с маринадами. Сейчас в холодильнике лежал только заплесневелый сыр и бутылка молока, которое – фу! – не прошло проверку на запах. Тревога разрасталась, как ряска. Тут что-то не так.

Не выпуская бутылку из рук, я захлопнула дверцу. На ней не оказалось ни фотографий, ни магнитов.

Я не могла избавиться от ощущения, что не должна здесь находиться.

Молния прорезала мрак, и я кинулась к окну. Сразу же загрохотал гром. Я вглядывалась сквозь пелену дождя. Да где же все?!

При новой вспышке молнии у меня подкосились ноги: все небо превратилось в белую с черными точками телевизионную «кашу». Мир превратился в тоннель во времени.

Попятившись от окна, я налетела на угол стола – бедро пронзила острая боль. Я начала задыхаться – легкие не желали наполняться воздухом. Это кошмарный сон. Обернувшись, я заметила то, на что сразу должна была обратить внимание: грифельная доска пуста, а ведь все лето она была исписана просьбами Томасу позвонить матери. Он так ни разу и не позвонил, и мне слишком поздно пришло в голову, что я так и не спросила его, почему или отчего не звонит его отец. В раковине стояли три грязных тарелки – засохшие остатки кукурузных хлопьев прилипли к краям.

В настенном календаре вычеркнуты дни, как делал Грей и продолжает делать Нед: сегодня восьмое августа, пятница. Газета на столе это подтверждала. Дата на бутылке с просроченным молоком – прошлая неделя.

Сейчас пятница, восьмое августа. Время правильное.

Сдается мне, это не та реальность.

Сердце у меня сжалось, как умирающая звезда. Меня душит этот одинокий дом. Три тарелки с хлопьями – папа, Нед и я. Это мир без Томаса, вариант реальности, каким это лето могло бы, было бы, должно было быть, если бы он не приехал.

Я уронила бутылку – прокисшее молоко с хлюпаньем вылилось на пол – и кинулась к дверям. Не обращая внимания на исчезнувшее небо, я пробежала по саду, заперлась у себя и зарыдала в подушку, задыхаясь и умоляя: пожалуйста, я не хочу здесь находиться, я хочу домой. Пусть все это прекратится. Пожалуйста!

Я оказалась внутри временнóго тоннеля, но это не моя память. Это другая реальность, другое место. Но что я сделала, чтобы это случилось? Думай, Готти. Что ты сделала? Что ты сделала? Что ты наделала?

{4}
Вельтшмерц

Оказавшись внутри Вельтшмерцианова исключения, помните: здесь не действуют законы пространства-времени.

Не нужно думать, что, войдя во временнóй тоннель в своей реальности, вы туда же и вернетесь. Не думайте, что все варианты реальности существуют вечно или параллельны друг другу.

Вселенная состоит из водорода. Вельтшмерцианово исключение состоит из темной материи.

И чем дольше оно действует, тем сильнее искажается время.

Тем сложнее все распутать.

Но как возникает вельтшмерцианово исключение?

И как его остановить?

Суббота, 9 августа

[Минус триста сорок два]

Страница пуста.

Уже за полночь. Снаружи бушует гроза. Я по-прежнему на кровати – завернулась в старый джемпер Грея и смотрю на страницу.

День, когда мы с Джейсоном ввалились в кухню, день, когда умер Грей, – это произошло около часа дня. Он всегда писал в дневник по вечерам. Передо мной пустая страница за первое сентября.

Принцип Готти Г. Оппенгеймер, версия 5.0.

Дневники, может, и направляли меня сначала, но теперь это закончилось. Законы пространства-времени не действуют – я никуда не могу попасть. Похороны. Больница. Вселенная вот-вот покажет мне все, что я не хочу видеть.

И я знаю, чем все закончится, если это не остановить. Вечеринкой Неда, тоннелем во времени и смертью Грея.

Я в третий раз написала список всех временных тоннелей, но сейчас я признала то, что случилось на самом деле.

1. В комнате Грея, когда я оказалась наедине с Джейсоном впервые после того, как он меня бросил.

2. Возле «Книжного амбара», когда я зашла туда впервые после смерти Грея.

3. В кресле Грея, когда я свалилась с велосипеда: мне было больно и очень не хватало деда.

4. В библиотеке, когда я увидела запись в дневнике Грея о моих отношениях с Джейсоном. Дед назвал это любовью.

5. На пляже, когда Джейсон говорил со всеми, кроме меня, будто я не существую.

6. С Джейсоном, когда я решила, что он никогда меня не любил.

7. На канале, после ссоры с Соф.

И…

8. В саду, когда я солгала Томасу, сказав, что еще не влюблялась.

Как же я раньше не сообразила! Вельтшмерцианово исключение! Weltschmerz по-немецки – меланхолия, а еще это слово часто переводится как «мировая скорбь».

На простейшем уровне тоннели – это машины времени, работающие на темной материи и отрицательной энергии. А что может быть мрачнее разбитого сердца? Отсюда теория: двойной удар из-за Джейсона и Грея потряс меня настолько, что время сломалось и правила перестали действовать.

Каждый раз тоннель во времени открывался, когда мне было грустно, или я злилась, или скорбела, или переживала потерю. Или лгала.

Вот в чем заключается принцип Готти Г. Оппенгеймер. Частицы, фракталы и дневники Грея ни при чем. Все дело во мне и моем поведении в тот день, когда умер Грей. Я плохой человек. А временнóй тоннель, в котором я застряла, – мое наказание.

Хотелось опустить голову на все эти дневники и заснуть, а проснувшись, оказаться в нормальном мире. Рассказать Томасу все как есть и посмотреть, что будет. Но единственный способ туда попасть – что-то для этого сделать. Через силу взяв одну из своих тетрадей, я начала ее листать. В третий (сотый) раз это отвал башки.

Первое, что мне попалось, – диаграмма, распечатанная в библиотеке несколько недель назад.

Метрика Шварцвальд. Если находиться от нее за миллиард световых лет, черная дыра Шварцвальд выглядит как тоннель во времени, каковым и является.

Она не переключает телеканал на другой вариант реальности и не показывает то, что уже произошло. Если вы найдете способ удерживать тоннель открытым и не допустить гравитационного коллапса, вы сможете пройти сквозь него.

А удерживать его от коллапса можно экзотической темной материей – вроде как сунуть ногу в дверь. Если протиснешься туда, придется идти сквозь мрак.

Я спохватилась, что вожу пальцами по диаграмме. Через дверь. Как бы опасно это ни было, я отправлюсь туда немедленно. Потому что смотрите, где я оказалась, – под ливнем, которого не должно быть. Это не может быть реальностью, лето не должно быть таким – без Томаса. Судьба. При мысли о том, что я могу его больше не увидеть, мне стало физически больно от одиночества.

Едва я заплакала, дождь прекратился. Грохот струй по крыше, завывание ветра – все пропало. Слишком внезапно, чтобы это было совпадением. Вытерев нос тыльной стороной руки, я села, напрягшись.

По контуру двери в комнату пробивался свет. Сквозь маленькое волнистое стекло в двери тоже протянулись лучи. Я выключила лампу, и комната погрузилась во мрак: в этой реальности на потолке не было Томасовых звезд. Но за дверью свет. Сердце сильно бьется, но шестое чувство подсказывает, что опасности нет.

Я неслышно встала с кровати и на цыпочках подошла к порогу. Я немного опасалась этого тоннеля, поэтому вместо того чтобы распахнуть дверь, я опустилась на колени. Но в замочную скважину я увидела на сад, а… кухню.

Что за scheisse?

Я оглянулась, потрогала половицы рукой. Да, это определенно моя комната. Я снова повернулась к двери и поглядела в замочную скважину. Кухня. Свет горит, на подоконнике съедобная зелень, на холодильнике магниты. А вот и Томас выходит из кладовой и направляется к плите, и я вскакиваю на ноги и рву на себя дверь, и, Gott sei Dank[26]26
  Слава богу (нем.).


[Закрыть], кричу ему:

– Томас!

Но за дверью не кухня. Ну конечно, все не так просто. И не сад. Я покачиваюсь на цыпочках, едва не падая туда. Дверной проем заполнен мраком. Ни телевизионной «каши», ни прозрачной пленки вытесняющего кадра, лишь плотная, непроглядная бесконечность черной дыры.

Темная материя. Отрицательная энергия. Жестокое разочарование.

Что будет, если я пройду сквозь нее? По другую сторону кухня и Томас, но передо мной мрак. Это скорбь и могилы. Пройдя туда, я наживу проблемы в будущем – я добровольно соглашаюсь попасть в тот день, когда умер Грей.

Но там, где я сейчас, нет ни Томаса, ни Умляута. Игра стоит свеч. Я шагнула прямо во мрак.

* * *

Хватая воздух ртом, я вышла в кухне.

Ночь жаркая и душная, головокружительно пахнет жасмином и лимонами, а я обливаюсь пóтом в джемпере Грея. Я здесь. Каким-то неведомым образом я здесь, где бы – и когда бы – это «здесь» ни находилось. Я дома, в безопасности. Прилив закончился.

Томас меня еще не заметил. Инстинкт не дал подбежать к нему и повалить, тиская, на пол: я еще чувствую боль, терзавшую меня, пока я шла через мрак, и подобные эскапады не привели бы ни к чему хорошему.

Я прислонилась к дверному косяку, силясь отдышаться. Томас что-то взбивает в кастрюльке, и мускулы у него так и играют. Слегка нахмурившись, он сосредоточенно глядит в кастрюлю. Томас в футболке, которая была на нем на прошлой неделе, когда он пек «Лимонный дождь». Когда взбивал крем, стоя у плиты. Когда в воздухе одуряюще пахло жасмином. Когда… Когда…

Прилив возвращается.

Да разделить тебя столбиком – это ж прошлый понедельник! Томас стоял у плиты в жаркую, безветренную ночь в этой же самой футболке и пек безглютеновый «Лимонный дождь» для Соф! Он никогда не печет одно и то же дважды. О майн готт, я вернулась в неправильное время! Я угодила в прошлую неделю!

Предупреждение миз Эдеванми взревело в ушах: «Мне пора волноваться о том, что Норфолк затягивает в четвертое измерение?»

Это не дом, здесь не безопасно – это прошлое. Меня чуть не вывернуло. Я наверняка получу нобелевку. Воды мне, воды! И присесть. С закружившейся головой я спустилась с крыльца и поплелась к себе через сад.

– Го, – Томас наконец заметил меня. Когда он улыбнулся, я пропала: это взрыв ямочек и кончик языка, зажатый между зубами от удовольствия. Мне вдруг стало все равно, разрушу я треклятую Солнечную систему или нет.

Но говорить я еще не могла. Непонятно, как мне удалось дойти до стола и присесть, хотя ноги не слушались. Томас кивнул на мой наряд:

– Ты не изжаришься?

Я виновато покраснела, хотя он никак не мог знать, почему я одета для холодной, дождливой погоды. Для совершенно другой ночи.

– А ты? – ответила я вопросом, указав на кастрюльку. Пересохший язык еле ворочался.

– Нет, кроме шуток, – Томас выключил плиту и присел. Мы снова стукнулись коленями, и на этот раз он зажал мои колени своими. – Тебе очень идет этот джемпер, но на улице плюс тридцать три.

Взволновавшись от слов «тебе идет», я принялась сдирать с себя джемпер, не расстегивая. Он застрял в горловине и потащил с собой мою футболку. От статического электричества по волосам начали проскакивать искры.

– Помоги, – попросила я из джемпера. Руки Томаса коснулись моей спины – он придерживал футболку. Когда я наконец выпуталась из джемпера, Томас смотрел на меня, еле сдерживая улыбку.

– Перестань на меня кидаться, – сказал он. – Ты меня смущаешь.

– У тебя десинхроноз? – хрипло спросила я. В памяти так и выстреливали воспоминания о прошлом понедельнике, и я старалась не отступать от них и все делать так же. Потому что если хоть что-то изменить, начнется неразбериха не хуже, чем в фильме «Назад в будущее»: «Это Марвин, твой двоюродный брат Марвин Берри!»

– Ты себя хорошо чувствуешь? – поинтересовался Томас, щупая мой лоб, якобы чтобы проверить температуру. От усталости я едва удержалась, чтобы не прислониться лбом к его ладони. Упасть, и пусть Томас подхватывает. – Жара нет, а спрашивает о десинхронозе.

– Десинхроноз – это, гм, – заикаясь, продолжала я, – следствие смены часовых поясов, когда организм не успевает приспособиться…

– Я знаю, что такое десинхроноз. Просто вопрос чудной – я прилетел из Канады месяц назад. И время вовсе не позднее, мы и дольше не ложимся. Тебе семнадцать или семьдесят? – Томас наклонил голову, рассматривая меня. – Ты точно не заболела? Ты какая-то странная сегодня.

Я замерла. Ну зачем я шагнула через порог? Во-первых, я в другой одежде, а во-вторых, говорю то, что должен сказать Томас. Я уже наделала сотню мелких промахов, способных повлиять на будущее. Я огромная бабочка, глупо мечущаяся по кухне и провоцирующая межгалактические цунами, все это приведет к катастрофе…

– А! – Томас щелкнул пальцами. – Всю домашку сделала! То-то я тебя не узнаю без калькулятора в руке.

Я с облегчением выдохнула.

– Носом в книгу и давай записывать, – продолжал Томас. – Дорогу, сир, я удаляюсь в библиотеку! Меня ждут великие математические проблемы!

Он прав, при мне нет карты звездного неба, дневников Грея и моих тетрадей. Как же нам оказаться под яблоней, целуясь? Как мне вернуться домой?

Томас неправильно истолковал мое молчание и шутливо пихнул в бок.

– Извини, – сказал он. – Ты вечно читаешь что-то запредельно умное с устрашающими названиями, но, честно говоря, я завидую твоей домашне-рабочей этике, при моем-то разгильдяйском отношении к труду. – Он невесело усмехнулся, давая понять, что здесь лишь доля шутки. Наверное, ему так отец выговаривал.

– Ты много работаешь, – возразила я. – Очень много. В «Книжном амбаре» ты единственный, кто заносит в комп выручку. Ты каждый день готовишь нам завтрак…

Без предупреждения Томас со скрипом отъехал на стуле (чего не выносит Нед), вскочил и метнулся в кладовую. Он появился оттуда нагруженный до подбородка и принялся швырять ингредиенты на стол, как в первый вечер. Розовая вода, сахар, несоленое масло и пакетики фисташек.

– Забудь пирог для Соф, – сказал он. – Давай сделаем на завтрак пахлаву. Тебе не нужно писать проект, стало быть… поможешь мне, а?

Вторая попытка. Вселенная дает мне еще один шанс. Она хочет, чтобы я дерзнула. Она хочет, чтобы я ответила: «Да».

Хлопоты с выпечкой оказались неожиданно легкими – либо Томас был хорошим учителем. Через несколько минут мы бок о бок стояли у плиты. Мне поручили задачу для дурака – растопить сливочное масло, а Томас делал что-то ультрамудреное с сахаром и розовой водой. В голове у меня крутилось: «Вот как должно быть. Вот как должно было быть всю мою жизнь».

– Покупное? – с притворным ужасом воскликнула я, когда Томас вскрыл замороженное слоеное тесто.

– Тихо ты, – он подтолкнул меня локтем в бок.

Он начал выкладывать пласты теста в форму для выпекания, велев мне взять кисточку и промазать тесто моим растопленным маслом, и укоризненно цокнул языком, когда я мазнула его по руке.

– Перестань. А теперь посыпь фисташками… О нет… Ну что ж, кучей тоже хорошо. Пожалуй, это можно назвать пахлавой по-крестьянски. Тройка по рисованию, говоришь?

Я стащила фисташку. Томас шлепнул меня по руке.

– Ты вот что, – сказал он. – Я буду готовить, а ты рассказывай мне о путешествиях во времени.

Я чуть не подавилась фисташкой, которую уже разжевала. Не то чтобы я забыла – скорее рассеянно выбросила, как старый носок, знание о том, что я путешествовала во времени. Но Вселенная сама изогнулась, чтобы восстановить должный порядок, и на миг мне показалось, что Томас это понял.

– Я про твой проект на дополнительную оценку, – приподнял он бровь. Я задумалась, куда заведет меня эссе для миз Эдеванми. Далеко от Холкси, сказала она. И далеко от Томаса. – Там про путешествия во времени, правильно? Только про математику мне попонятнее – мы говорим про вперед или назад?

– И так, и этак, вообще-то, – ответила я, стащив еще орешек.

– Объясни поподробнее.

– Ну ладно. Если бы мы с тобой вернулись в какой-то момент прошлого, ну, хотя бы в…

– На одиннадцать лет назад, в то лето, когда меня выперли с ярмарки, – перебил Томас. – А что? Я до сих пор возмущен! Те свиньи молили о свободе.

Я засмеялась. Шестнадцать разбежавшихся свиней ловили Грей и отец Томаса, а сам Томас радостно смотрел на это из-под лотка с пирожными и тортами.

– Отлично. Пишем уравнение, куда вводим тебя, меня и наши координаты. Нам нужна мощность, как у десяти звезд, с ее помощью мы откроем трубу Красникова… – Я взглянула на Томаса, проверяя, слушает ли он. – Иначе говоря, мы печем вафельные трубочки канноли. Один конец – настоящее, и мы идем через него до другого конца – в прошлое.

– Го, это я понял, – мягко произнес Томас. – Я понимаю слово «труба».

Я покраснела.

– Значит, проходим через трубу, тоннель, канноли, что угодно – и, гм, вот и все. Математически это довольно сложно, но речь идет о том, как проделать тоннель в пространстве-времени.

– Два вопроса, – сказал Томас, беря нож и начиная резать пахлаву на маленькие ромбики. Я ждала, что нож вильнет, но так и не дождалась. – Что происходит, когда мы натыкаемся на себя в прошлом – «Застрели нас обоих, Спок!», помнишь? И ты не могла бы подать кастрюлю? Это не второй вопрос.

Я подала кастрюлю, заглянув в нее. Сахар растаял, превратившись в розовый сироп, который Томас принялся ровно выливать на слои пахлавы.

– Ты не можешь встретиться с собой в прошлом, – сказала я.

Томас поднял бровь.

– Точно?

– Я-а, из-за космической цензуры.

– Давай каждый раз, когда ты переходишь на научный язык, я таращу глаза, пока ты не объяснишь, о’кей?

– Ха-ха. У космоса свои законы. Если ты подойдешь настолько близко, чтобы заглянуть в черную дыру, тебя затянет. Вселенная хранит там свои секреты. Когда ты вернешься, шестилетнего тебя временно не будет существовать – Вселенная спрячет тебя в небольшой петле времени, пока не станет безопасно тебя выпустить. Вроде мини-канноли.

– А иначе – большой бабах?

– Остаться может только один, – подтвердила я.

– Хм. – Томас глядел на меня так, будто старался навсегда запомнить мое лицо. – Интересно.

Я подавила желание подкрепить свой научный авторитет, сказав: «Вот меня здесь сейчас не две, например». Вместо этого я окунула палец в сироп и начертила на столе липкую диаграмму:

– Начинаются флуктуации вакуума, потому что, говоря алгебраическим языком…

– Ла-ла-ла, – фальшиво пропел Томас. – Без алгебры, пожалуйста. Давай еще кулинарных метафор. Кто бы мог подумать, что ты столько знаешь о кондитерских изделиях? Это тоже не второй вопрос. А второй вопрос такой: а как потом вернуться домой?

– Вот это интересная часть. – Я отступила, пропуская Томаса с противнем. Отправив пахлаву в духовку, он установил таймер. – Можно остаться и жить линейно – ждать, пока время пройдет естественным порядком, и одиннадцать лет спустя оказаться в исходной точке. Но, сделав это, мы изменим Вселенную.

– Разве мы не хотим изменить Вселенную и очистить мое имя?

– Но ведь шестилетнего тебя, который тогда выпустил свиней, не существует! Он в маленькой канноли, парит в пространстве, пока Вселенная не убедится в своей безопасности.

– Значит, если остаться… то не будет нас-в-детстве? – переспросил Томас и показал руками, что у него взрывается голова.

– А потом мы-юные тоже исчезнем, потому что нас не должно будет там быть, – подтвердила я. – Иначе получится ситуация с концом мира, о которой ты говорил.

Объясняя это, я поняла: я не могу остаться. Мне нельзя здесь быть. Через пять дней меня не станет. Что бы ни случилось между нами сегодня, я должна вернуться. Найти другой тоннель, ведущий в будущее, и оставить этот понедельник неизмененным. Томас не будет помнить этот разговор, который и не произойдет никогда.

Я не могу отменить свою ложь. Даже если я скажу сейчас Томасу о Джейсоне, это ничего не изменит. Так какой же в этом смысл?

– А что будет, если мы этого не сделаем? – Он подался ко мне, ожидая ответа. – Если не останемся?

В кухне по-прежнему жарко, но из сада уже пахнет розами. Я ответила только через минуту:

– Тогда печем вторую канноли. Оставляем прошлое как есть и возвращаемся в настоящее – и ничто не изменится.

– Святые канноли, – восхитился Томас. – Глядите-ка, я понимаю науку. Только отцу не говори, а то обрадуется.

Мы замолчали, глядя друг на друга.

– Го, но зачем тогда вообще возвращаться, если все равно ничего нельзя изменить?

– Можно чему-то научиться, – сказала я. – Выяснить про себя что-нибудь.

– А куда бы ты отправилась? – спросил он. – Чему ты хочешь научиться? Только не говори: «Рисовать», потому что я уже полюбил твою Колбасу.

Я глубоко вздохнула и сжала руку в кулак, выставив мизинец. Томас зацепился своим мизинцем за мой.

– На пять лет назад, – ответила я, подтягивая его поближе. Я хочу убедиться, что мы занимаемся этим в каждой реальности. – Я сложила бы книги как следует, попрочнее, и выяснила бы, каково это – целоваться с мальчишкой. Пусть это не изменило бы будущее, но я бы знала, каково это.