Текст книги "В семье"

Глава XXV

Когда на другой день господин Вульфран вместе с директором вошел в мастерскую, Перрина была занята передачей инструкций старшего механика помогавшим ему рабочим: каменщикам, плотникам, кузнецам и слесарям. Отчетливо, без колебаний и повторений переводила она слова англичанина и передавала ему вопросы французских рабочих.

Господин Вульфран медленно приблизился к работающим, и голоса в ту же минуту смолкли; но слепой старик махнул палкой, давая знак не обращать на него внимания, и все опять пришло в движение.

– Знаете ли, Бенуа, – слегка наклонясь к директору, проговорил господин Вульфран, – из этой девочки вышел бы прекрасный инженер.

– Необыкновенно развитая девочка, – вполголоса ответил директор.

Слова эти, хотя и сказанные очень тихо, долетели до слуха Перрины, и ее сердце забилось сильнее.

– Поверите ли, вчера она переводила мне «Вестник Денди» ничуть не хуже мистера Бэнди, хотя ей в первый раз в жизни пришлось читать коммерческий раздел газеты.

– Вам неизвестно, кто ее родители?

– Талуэль, вероятно, знает, а я – нет.

– Только она, по-видимому, страшно бедствует.

– Я назначил ей пять франков на стол и квартиру.

– Я говорю про ее одежду: кофта ее превратилась в сплошное кружево; а такую юбку, как у нее, я видел только у цыганок. На ногах у нее туфли, которые она, должно быть, сама себе смастерила.

– А какое у нее лицо, Бенуа?

– Умное, честное, выражение глаз кроткое и мягкое.

– Откуда она попала к нам?

– Не знаю, только она не здешняя.

– Она сказала мне, что мать ее была англичанкой.

– Она совсем не похожа на тех англичан, которых мне приходилось видеть. Нет, у нее другое лицо, совсем другое. Еще она положительно красива, а ее нищенское одеяние еще больше подчеркивает ее природную красоту. В ней, знаете ли, есть что-то властное, какая-то природная самостоятельность. Послушайте, как она командует нашими рабочими, и они ее слушаются, несмотря на ее лохмотья.

Хотя до Перрины доносились только отдельные фразы, но и то, что ей удалось расслышать, настолько поразило и в то же время обрадовало ее, что она с трудом могла побороть свое волнение. Ей очень хотелось слушать, слушать без конца разговор директора с хозяином, но ей также нужно было слушать и то, что говорили рабочие и механики. Что подумал бы господин Вульфран, если бы вдруг она сказала какую-нибудь глупость, которая выдала бы ее невнимание?

К счастью, ее роль переводчицы скоро кончилась, и она могла на некоторое время считать себя свободной. В ту же минуту господин Вульфран позвал ее:

– Орели!

На этот раз Перрина поспешила отозваться на имя, которым она заменила свое собственное.

Как и накануне, господин Вульфран посадил ее возле себя и передал ей для перевода «Отчет Дендийского торгового товарищества». Перрина должна была перевести весь отчет от начала до конца.

Когда перевод был закончен, господин Вульфран, как и накануне, приказал девочке вести его по фабричным помещениям.

– Ты сказала мне, что потеряла мать. Давно это произошло? – идя по двору, спросил старик.

– Пять недель тому назад.

– В Париже?

– В Париже.

– А твой отец?

– Я лишилась его полгода тому назад.

Старик почувствовал, как при этих словах задрожала рука девочки в его руке. Было очевидно, она не только на словах любила своих близких, и воспоминание о них вызвало в ней волнение, которого она не могла побороть.

– Чем занимались твои родные? – продолжал господин Вульфран, в котором загадочная девочка пробудила любопытство.

– У нас была повозка, и мы торговали.

– В окрестностях Парижа?

– Нет, в разных странах; мы путешествовали.

– А когда умерла твоя мать, ты покинула Париж?

– Да, месье.

– Почему?

– Умирая, мама взяла с меня обещание, что я не останусь в Париже, когда ее не станет, а отправлюсь на север, к родным моего отца.

– А почему ты пришла сюда пешком?

– Когда мама умирала, нам пришлось продать все, что у нас было ценного; все эти деньги ушли на ее лечение. После похорон у меня в кармане осталось всего пять франков тридцать пять сантимов, а с этими деньгами нечего было и думать ехать по железной дороге. Тогда я решилась идти пешком.

Господин Вульфран как-то по-особенному зашевелил пальцами.

– Простите меня, месье, я, кажется, надоела вам…

– О, нет, дитя мое! Напротив, я очень доволен, что ты храбрая девочка. Я люблю людей с твердым характером, храбрых, решительных, таких, которые не поддаются отчаянию, и если мне доставляет удовольствие встречать эти качества у мужчин, то тем приятнее их находить в ребенке твоего возраста. Итак, значит, ты отправилась в путь, имея всего сто семь су в кармане…

– Нож, кусок мыла, наперсток, две иголки, нитки и дорожную карту, – уточнила Перрина.

– Ты умеешь ориентироваться по карте?

– Поневоле пришлось этому научиться, разъезжая по большим дорогам… Это все, что мне удалось спасти из нашей повозки.

Он перебил ее:

– Тут направо должно быть большое дерево…

– Да, месье, со скамейкой вокруг него.

– Пойдем туда; нам будет лучше на скамейке.

Когда они уселись, Перрина продолжала свой рассказ, не стараясь уже больше сокращать его, так как видела, что он интересен господину Вульфрану.

– Тебе не пришло в голову просить милостыню? – спросил слепой, когда она дошла в рассказе до выхода из леса, где на нее обрушилась гроза.

– Нет, месье, никогда.

– На что же ты рассчитывала?

– Ни на что: я надеялась, что, продолжая все идти вперед, пока у меня хватит сил, я, может, и спасусь.

Только когда силы меня совершенно покинули, я впала в отчаяние, потому что не могла этого вынести; если бы я ослабела часом раньше, то наверняка погибла бы.

Потом Перрина рассказала, как пришла в себя, как к ней пришла на помощь старьевщица, и, наконец, коротко рассказав о времени, проведенном с Ла-Рукери, перешла к своей встрече с Розали.

– Из разговора с ней я узнала, что на ваших фабриках дают работу всем желающим, и решила попытать счастья; меня приняли и назначили в мотальню.

– Когда же ты пойдешь дальше?

Она не ожидала этого вопроса и на минуту смешалась.

– Да я и не думаю уходить отсюда, – после короткого раздумья ответила она.

– А твои родные?

– Я их не знаю; я даже не уверена, примут ли они меня, потому что они были в ссоре с моим отцом. Я шла к ним только потому, что больше мне не у кого было просить защиты. Но раз я нашла здесь работу, мне кажется, что самым лучшим для меня будет здесь и остаться. Куда я денусь, если они меня не примут? Идти искать новых приключений я боюсь, а здесь, я знаю, не умру с голода.

– А эти родные справлялись о тебе когда-нибудь?

– Никогда.

– В таком случае ты поступаешь очень благоразумно. Но если ты не хочешь идти наудачу, не зная, как тебя примут, и боясь остаться на улице, тебе все-таки следовало бы написать своим родным. Кто знает, дитя, быть может, они будут счастливы принять тебя и встретят с радостью. Тогда ты найдешь там семью и поддержку, которых у тебя не будет, если ты останешься здесь; а ведь ты, я думаю, и теперь уже знаешь, как тяжело живется сиротке-девочке твоих лет.

– Да, месье, очень тяжело, и уверяю вас, что, если бы я нашла открытые объятия, я с радостью бросилась бы в них; но если они отнесутся ко мне так же, как относились к моему отцу…

– Разве твои родные имели серьезные причины быть недовольными твоим отцом?

– Не знаю… Отец мой был таким добрым, нежным, так любил всех, так горячо любил маму и меня, что я не понимаю, чем он мог навлечь на себя такой гнев семьи.

– Вероятно, для этого была какая-нибудь серьезная причина: но ведь, что бы они ни имели против него, не могут же они поставить в вину тебе; дети не отвечают за проступки своих родителей.

– О, если бы это было так!

Она произнесла эти слова таким взволнованным голосом, что господин Вульфран был поражен.

– Ты сама видишь, как в глубине сердца ты мечтаешь быть принятой ими.

– Но я так боюсь, что они оттолкнут меня.

– Вряд ли это случится. Скажи мне, у твоих дедушки и бабушки были еще дети, кроме твоего отца?

– Нет.

– Почему же ты думаешь, что они не будут счастливы принять тебя вместо сына, которого уже нет в живых? Ты едва ли знаешь, как тяжело жить на свете одиноким!

– О, как хорошо я знаю это…

– Одиночество юности, у которой впереди вся жизнь, вовсе не похоже на одиночество старости, у которой впереди только могила.

Перрина все время следила за выражением лица своего собеседника.

– Ну, – продолжал слепой после короткого молчания, – как же ты думаешь поступить?

– Не подумайте, месье, что я колеблюсь: волнение не дает мне говорить. Ах, если бы я могла быть уверена, что меня примут, как дочь, а не оттолкнут, как чужую!

– Дитя, ты совсем не знаешь жизни. Помни одно: что старость еще больше, чем детство, не может оставаться в одиночестве.

– Разве все старики думают так же, месье?

– Если они этого не думают, то чувствуют.

– Вы полагаете? – проговорила Перрина, не отрывая от него глаз, вся дрожа.

– Да, они это чувствуют… – как бы про себя пробормотал он.

Потом, словно желая отогнать от себя тягостные мысли, слепой вдруг поднялся и своим обычным тоном сказал:

– В контору.

Глава XXVI

Когда вернется Фабри? Этот вопрос Перрина беспрестанно задавала себе, так как с приездом инженера должна была закончиться ее роль переводчицы при англичанах. А затем, когда приедет Фабри и поправится мистер Бэнди, будет ли она продолжать свои занятия у господина Вульфрана? Второй вопрос был, пожалуй, поважнее первого.

В четверг утром, придя на работу вместе с англичанами, Перрина увидела в мастерской Фабри, осматривавшего произведенные во время его отсутствия работы. Она скромно отошла в угол, не рискуя вмешиваться в беседу инженера с механиками, как вдруг старший из них сказал, указывая на нее:

– Хорошо еще, что нам дали эту девочку в помощь, а то мы до сих пор сидели бы сложа руки.

Фабри внимательно посмотрел на Перрину, но не успел ничего ответить, потому что в эту минуту вошел господин Вульфран в сопровождении директора. Последний сейчас же начал докладывать ему о положении работ и о замечаниях, сделанных инженером; но хозяин, по-видимому, остался не совсем доволен данными ему объяснениями и с раздражением проговорил:

– Досадно, что здесь нет этой девочки!

– Она здесь, – отозвался директор и сделал Перрине знак подойти.

– Почему же ты осталась здесь, а не вернулась в Марокур? – спросил господин Вульфран.

– Я думала, что не имею права уходить отсюда без вашего приказания, – ответила Перрина.

– И ты права; ты всегда должна быть здесь, когда я прихожу.

Он остановился на минуту, как бы в раздумье, а затем продолжал:

– Впрочем, ты будешь мне нужна и в Марокуре. Ступай туда сегодня вечером, а завтра утром приходи в кабинет; там я скажу, что ты будешь делать.

Когда Перрина перевела его приказания механикам, он ушел и больше не возвращался; чтения газет в этот день не было.

Ну, так что же? Стоит ли думать об этом, если ее будущее теперь обеспечено? Ведь он сам сказал: «Ты мне будешь нужна и в Марокуре».

Так рассуждала Перрина, шагая по дороге, по которой она уже однажды проезжала в экипаже вместе с Гильомом, направляясь в Сен-Пипуа. Что она теперь будет делать? Тысячи предположений появлялись у нее, но она ни на чем не остановилась. Одно только было ей ясно, что в мастерскую она больше не вернется. Каждый новый день теперь будет все больше приближать ее к цели, которую завещала ей умирающая мать; надо только действовать так же осторожно, как и прежде, ничего не ускоряя и стараясь в то же время быть достойной внимания тех людей, чьим мнением она дорожит.

Размышляя таким образом, Перрина незаметно дошла до Марокура, изредка останавливаясь, чтобы сорвать какой-нибудь красивый цветок или полюбоваться чудесным видом на луга и озера. Не раз от нетерпения она готова была пуститься бегом, но сейчас же сдерживала себя и даже нарочно замедляла после этого шаг. К чему спешить? Надо взять за правило никогда не поддаваться первому впечатлению и действовать всегда строго обдуманно.

Свой остров она нашла в том же состоянии, в каком его оставила. Все ее драгоценности были целы и лежали на своих местах, а крыжовник почти совсем созрел, так что к ужину у нее получился превосходный десерт.

После ужина, в ожидании наступления ночи, Перрина вышла из шалаша и уселась на берегу в камышах. Она отсутствовала недолго, а какие за это время произошли перемены! Теперь уже не было той таинственной тишины, так поражавшей ее в первые дни жизни на островке, когда безмолвие ночи нарушалось только криками запоздалых птиц да шелестом камыша и листьев, потревоженных легким ночным ветерком. Еще днем, возвращаясь из Сен-Пипуа, Перрина видела, что на лугах начался сенокос, и из долины до нее доносились тысячи разнородных звуков: лязг кос, скрип колес, ржание лошадей, хлопанье бичей и гул людских голосов. Скоро косари дойдут и до ее прудика, и тогда прощай ее уютное гнездышко! Перрине придется его покинуть. Но какая бы ни была для этого причина – сенокос или охота, – не все ли равно? Так или иначе, ей придется искать себе другое убежище.

Как ни печальны были мысли девочки, они не помешали ей крепко уснуть на своей скромной постели из папоротника и проснуться только с восходом солнца…

Едва прозвучал третий свисток, Перрина была уже около решетки, раздумывая, идти ли ей прямо в кабинет или подождать во дворе.

Она выбрала последнее и около часа простояла у дверей. Наконец, показался Талуэль, который своим обычным грубым тоном спросил ее, что она здесь делает.

– Господин Вульфран приказал мне прийти сегодня утром в контору.

– Двор не контора!

– Я жду, когда меня позовут.

– Ступай за мной.

Перрина поднялась вслед за директором. Взойдя на веранду, Талуэль сел верхом на стул и движением руки подозвал к себе девочку.

– Что ты делала в Сен-Пипуа?

Она рассказала, в чем заключалась ее обязанность.

– Значит, господин Фабри приказал что-нибудь не так?

– Я не знаю.

– Как же это ты не знаешь? Разве ты не поняла, что говорилось при тебе?

– Конечно, нет.

– Вздор! Ты просто не хочешь говорить. Не забывай только, кто тебя спрашивает! Ты знаешь, кто я такой?

– Директор.

– Иначе говоря, хозяин. Через мои руки проходит все, и поэтому я должен все знать; тех же, кто меня не слушается, я выгоняю. Помни это!

Теперь перед Перриной был именно тот человек, о котором говорили при ней работницы на чердаке: жестокий хозяин, тиран, притеснявший рабочих и желавший быть главным на фабриках не только в Марокуре, но и в Сен-Пипуа, в Бакуре, во Флекселле – везде.

– Я тебя спрашиваю, какую глупость сделал господин Фабри? – продолжал он, понижая голос.

– Я не могу вам этого сказать, потому что не знаю сама; но я могу повторить вам распоряжения господина Вульфрана, которые я переводила англичанам.

И Перрина слово в слово повторила слова господина Вульфрана.

– Это все?

– Все.

– Господин Вульфран заставлял тебя переводить письма?

– Нет, месье, я переводила только газетные статьи.

– Запомни раз и навсегда: мне надо говорить правду, и только правду. Потому что иначе я все равно узнаю, и тогда… Прощай!

И он сделал в воздухе жест рукой, чтобы еще больше подчеркнуть значение последнего слова, которое Перрина и без того понимала очень хорошо.

– Отчего же мне не говорить правду?

– Теперь я тебя только предупреждаю.

– Я буду это помнить, месье, обещаю вам.

– Прекрасно. А теперь пойди и сядь вон на ту скамейку. Если ты понадобишься господину Вульфрану, то он, конечно, вспомнит, что велел тебе прийти.

Больше двух часов просидела Перрина на этой скамейке, боясь пошевельнуться – так напугал ее сердитый директор, – хотя и старалась делать вид, что все эти расспросы она считает делом совершенно естественным. Чего от нее хотел Талуэль, угадать было нетрудно! Он просто-напросто желал сделать из нее шпионку при хозяине, которая станет передавать ему все, что узнает, и даже рассказывать содержание писем, если ей придется их переводить.

Привлекательного в этом было очень мало, и роль, которую ей хотели навязать, даже пугала Перрину. Но в словах директора было и нечто хорошее: он, очевидно, знал или имел основания предполагать, что ей придется переводить письма и таким образом заменить при господине Вульфране мистера Бэнди, пока тот болен.

Наконец, появился Гильом, кроме обязанностей кучера исполнявший еще и должность рассыльного при господине Вульфране, и повел ее в кабинет, где она увидела хозяина, сидевшего за большим столом, заваленным связками бумаг; каждая отдельная кипа прикрывалась сверху пресс-папье с выпуклой буквой, чтобы рука могла узнавать их на ощупь; один конец стола был занят электрическими приборами и телефоном.

Не докладывая, Гильом ушел, притворив за собой дверь. Подождав с минуту, Перрина решила, что должна сообщить господину Вульфрану о своем присутствии.

– Это я, Орели, – робко проговорила она.

– Я узнал твою походку. Подойди и выслушай меня. Твой рассказ о том, что ты перенесла, а также твоя энергия вызвали у меня интерес к твоей судьбе. Кроме того, за это время я успел убедиться, что ты не глупа. С тех пор, как болезнь лишила меня зрения, мне необходим человек, который видел бы за меня и, кроме того, умел бы видеть то, что я ему укажу, и объяснить мне то, что сам заметит. Я думал найти это в Гильоме, но он не оправдал моего доверия. Хочешь ты занять возле меня место, которого не сумел занять Гильом? Для начала ты будешь получать девяносто франков в месяц и наградные, если, как я надеюсь, буду доволен тобой.

Задыхаясь от радости, Перрина ничего не ответила.

– Ты молчишь?

– Я ищу слова, чтобы поблагодарить вас, но я так взволнована, так смущена, что не могу даже говорить… Не думайте…

Он перебил ее:

– Не волнуйся, дитя… Я вижу, что не ошибся в тебе, и это меня радует. Теперь скажи мне: ты писала своим родным?

– Нет еще, месье, я не могла, у меня не было бумаги…

– Хорошо, хорошо! Теперь тебе можно будет это сделать. В кабинете мистера Бэнди, где ты будешь заниматься до его выздоровления, ты найдешь все, что тебе будет нужно. Напиши своим родным, какое ты теперь занимаешь положение в моем доме, и если они предложат тебе что-нибудь лучшее, то поезжай к ним.

– Позвольте мне остаться здесь.

– Я сам думаю, что теперь это для тебя, пожалуй, гораздо лучше. Прежде всего надо прилично одеть тебя; Бенуа говорил мне, что твоя одежда сильно поношена, а если ты будешь постоянно при мне, то нельзя же тебе ходить в рубище.

– О, месье, уверяю вас, что в этом я не виновата.

– Не оправдывайся! Ты отправишься в кассу, где тебе дадут марку, по которой ты можешь взять у мадам Лашез все, что тебе нужно: одежду, белье, шляпу, обувь.

Перрина молча слушала, и ей казалось, что вместо слепого старика с суровым лицом она видит перед собой прекрасную фею с волшебным жезлом в руке.

Голос господина Вульфрана вернул ее к действительности:

– Ты можешь выбирать себе все, что хочешь, но помни, твой выбор даст мне возможность определить и твой характер. На сегодня ты мне больше не нужна. До завтра.

Глава XXVII

В кассе, куда Перрина отправилась после разговора с хозяином, ее встретило несколько пар любопытных глаз. Получив марку, она покинула фабрику, раздумывая, кто такая эта мадам Лашез, к которой ей теперь нужно идти.

Перрина была бы очень рада, если бы эту фамилию носила хозяйка того магазинчика, где она уже покупала себе коленкор на рубашку: с ней она была отчасти знакома и даже могла бы посоветоваться с доброй старушкой относительно выбора покупок.

А вопрос этот нужно было обсудить хорошенько, особенно после слов господина Вульфрана. Положим, она и сама не выбрала бы себе какого-нибудь слишком бросающегося в глаза туалета, но если костюм будет слишком скромный, кто знает, как взглянет на это господин Вульфран и не подумает ли он, что она взяла его только потому, что не сумела выбрать ничего лучшего. В детстве у нее бывали и очень хорошенькие платьица, в которые ее так любила наряжать покойная мать; но теперь, конечно, нельзя было и думать о чем-нибудь подобном, хотя опять-таки неизвестно, какой именно костюм должна она иметь: просто ли скромный, или же при этом еще и самый дешевый?

Мадам Лашез жила на Церковной площади, и магазин ее считался самым лучшим во всем Марокуре. В витринах, на соблазн прохожим, была заманчиво выставлена материя со всевозможными узорами, один лучше другого, кружева, ленты, шляпы, различные безделушки, которыми так любят украшать себя женщины; тут же на полочках были симметрично расставлены флакончики с духами и косметические принадлежности.

Обстановка внутри магазина еще больше увеличила смущение Перрины, и она несколько минут простояла в нерешительности, не зная, к кому ей обратиться: девочка в лохмотьях не могла быть желанной покупательницей, и хозяйка магазина, как и остальные мастерицы, точно не замечали ее. Наконец, чтобы привлечь их внимание, она приподняла немного руку, в которой держала конверт.

– Что тебе надо, девочка? – спросила тогда мадам Лашез.

Перрина молча подала ей конверт, на котором сверху было напечатано: «Марокурские фабрики. Вульфран Пендавуан».

Едва успела мадам Лашез вскрыть конверт, как лицо ее вдруг осветилось самой приветливой улыбкой.

– Что же вам угодно, мадемуазель? – спросила она, вставая из-за конторки и подвигая девочке стул.

Перрина ответила, что ей нужно платье, белье, обувь, шляпа.

– Все это у нас есть, и к тому же первого сорта. Не желаете ли вы начать с платья? Да, не так ли? Я покажу вам материю, и вы извольте выбрать.

Но Перрина отказалась выбирать материю, сказав, что ей нужно готовое черное платье, так как она носит траур.

– Это платье вам нужно для похорон?

– Нет.

– Поймите же, мадемуазель, что если платье нужно вам для выездов, то и фасон его, и материя, и цена должны быть подходящими для этой цели.

– Материя прочная и легкая, фасон самый простой, а цена самая дешевая.

– Хорошо, хорошо, – проговорила хозяйка, – вам покажут, Виржини, займитесь мадемуазель!

Это было сказано уже совсем другим тоном, и мадам Лашез с достоинством заняла свое место за конторкой, не желая лично заниматься покупательницей, предъявлявшей такие скромные требования.

Когда показалась Виржини, неся в руках кашемировое платье, отделанное кружевами и стеклярусом, девочка остановила ее:

– Это не подойдет по цене; покажите юбку с блузой из черного кретона[14]14
  Крето́н – плотная хлопчатобумажная ткань.


[Закрыть].

– Юбка вам будет немного длинна, а блуза немного широка, но если присобрать и подшить, все будет прекрасно; впрочем, у нас нет ничего другого.

Но Перрина была невзыскательна и нашла юбку и блузу очень милыми, тем более что хозяйка и Виржини уверяли ее, что после переделки костюм будет сидеть на ней прекрасно.

Чулки и рубашки выбрать оказалось гораздо легче, но когда Перрина сказала, что возьмет всего только две пары чулок и две рубашки, Виржини стала относиться к ней с таким же пренебрежением, как и ее хозяйка, и только из милости соизволила показать башмаки и черную соломенную шляпу, дополнявшие туалет этой маленькой дурочки. Даже когда Перрина спросила три носовых платка, эта новая покупка не изменила отношения хозяйки и Виржини к покупательнице.

– Куда вам прислать все это? – спросила мадам Лашез.

– Благодарю вас, мадам, я сама приду за этими вещами сегодня вечером.

– Не раньше восьми и не позже девяти часов.

Перрина не хотела, чтобы ей присылали эти покупки, потому что сама не знала, где проведет эту ночь. На островке уже нельзя было оставаться: бедняки, которым нечего беречь, могут, конечно, обходиться без дверей и замков, но люди богатые – как бы там ни смотрела мадам Лашез на Перрину – не могут жить в тех же условиях: богатство, в чем бы оно ни заключалось, нужно охранять. Вот почему, выйдя из магазина, Перрина прямиком направилась к дому тетушки Франсуазы, чтобы потолковать с Розали, нельзя ли будет снять у ее бабушки маленькую отдельную комнатку за небольшую цену.

Подходя к калитке, Перрина увидела Розали, быстрыми шагами выходившую на улицу.

– Вы уходите?

– А вы, значит, свободны?

Розали должна была идти в Пиккиньи по срочному поручению и, как бы ей того ни хотелось, не могла вернуться к бабушке, чтобы помочь подруге договориться насчет комнатки. Но так как у Перрины целый день был свободен, то Розали предложила ей идти вместе в Пиккиньи, обещая по возвращении найти ей уголок в их доме.

– Подумайте только, какая у нас с вами будет прогулка! – прибавила она.

Перрина согласилась, и подруги, весело болтая, зашагали в Пиккиньи. Исполнив поручение, они отправились гулять, бродили по лугам и лесам и только к вечеру вернулись в Марокур. Подходя к дому, Розали вдруг посерьезнела и тревожно проговорила:

– Что-то скажет теперь тетя Зенобия?

– Разозлится!

– Ну, не беда! Мне было очень весело. А вам?

– Если вам было весело, то мне тем более! У вас есть родные и знакомые, с которыми вы можете разговаривать, а я постоянно одна… Для меня наша прогулка была настоящим праздником.

– Очень рада.

К счастью, тетя Зенобия была занята в общей столовой, и Перрине пришлось заключать сделку с самой бабушкой Франсуазой; за двенадцать франков в месяц добрая старушка уступила ей комнатку с одним окном, украшенную небольшим туалетным столиком с зеркальцем, а за обед и ужин взяла только пятьдесят франков.

В восемь часов Перрина пообедала одна за своим столиком в общей столовой, а в половине девятого отправилась в магазин за вещами. Вернувшись домой ровно в девять часов, она сейчас же решила лечь спать, чтобы пораньше встать завтра, и с каким-то особенным наслаждением повернула ключ в замке, запирая на ночь свою маленькую комнатку. Настоящее было так хорошо, что в этот день Перрина даже и не думала о грядущем: пусть будет что будет.

Когда на другой день она вошла в кабинет господина Вульфрана, ее поразило и сильно смутило строгое выражение лица слепого; видно было, что он чем-то сильно недоволен. Но чем же? Что сделала она дурного, за что можно было бы ее упрекнуть?

Но ей не пришлось долго раздумывать над этим, так как господин Вульфран заговорил:

– Почему ты не сказала мне правды?

– О чем же я не сказала? – испуганно спросила она.

– О том, что ты делала со времени своего прибытия сюда?

– Но уверяю вас, месье, что я сказала вам правду.

– Ты сказала мне, что жила у Франсуазы. А уйдя от нее, где ты была? Предупреждаю тебя, что Зенобия, дочь Франсуазы, у которой о тебе расспрашивали, сказала, что ты провела всего только одну ночь у ее матери, а затем исчезла, и никто не знает, что ты делала с тех пор.

Перрина слушала начало этого допроса с волнением, но теперь у нее отлегло от сердца.

– Один человек знает, где я была с тех пор, как покинула комнатку тетушки Франсуазы.

– Кто?

– Розали, ее внучка, которая может подтвердить вам то, что я сейчас скажу, если вы находите необходимым знать все, что я делала…

– Место, на которое я предназначаю тебя, требует, чтобы я знал о тебе все.

– Извольте, месье, я вам это скажу. Если вы хотите это проверить, то пошлите за Розали и раньше, чем я увижусь с ней, расспросите ее, правду ли я вам сказала.

– Да, пожалуй, так можно сделать, – сказал он гораздо мягче. – Ну, так рассказывай.

Перрина начала свой рассказ с ночи в ужасной каморке.

– Разве ты не могла выносить того, что выносят другие?

– Другие, вероятно, не жили так много на свежем воздухе, как я, потому что, уверяю вас, я вовсе не неженка и нищета научила меня переносить все… А там я просто задохнулась бы от недостатка воздуха.

– Разве комнатка Франсуазы так вредна для здоровья?

– Ах, месье, если бы вы могли ее видеть, вы не позволили бы вашим работницам жить в ней.

– Продолжай.

Перрина перешла к открытию острова, к мысли поселиться в шалаше.

– Ты разве не боялась?

– Я привыкла не бояться.

– Ты говоришь о последнем прудике, по дороге в Сен-Пипуа, налево?

– Да, месье.

– Этот шалаш принадлежит мне, и им пользуются мои племянники. Итак, значит, ты там спала?

– Не только спала, но работала, ела, даже угощала однажды обедом Розали, которая может вам об этом рассказать. Я ушла из шалаша только тогда, когда пришлось ехать в Сен-Пипуа, где вы приказали мне остаться переводчицей при англичанах, а сегодня ночью я опять ночевала у тетушки Франсуазы, где наняла теперь отдельную комнату.

– Значит, ты богата, если можешь угощать обедом подругу?

– Если бы я смела вам рассказать…

– Ты должна все рассказать мне.

– Имею ли я право занимать ваше время своей болтовней?

– С тех пор, как я ослеп дитя, время для меня уже не имеет прежней цены; оно кажется мне длинным, очень длинным… и пустым.

Перрина увидела, как облако грусти промелькнуло по лицу господина Вульфрана, и в ту же минуту у нее пропал всякий страх. Сердце ее переполнилось глубокой жалостью к этому старику, которого посторонние считали столь счастливым, столь щедро наделенным всеми земными благами.

И веселым голосом она начала:

– Но гораздо интереснее самого обеда тот способ, которым я раздобыла кухонную посуду и провизию, не имея ни одного су в кармане. Об этом, если позволите, я и расскажу вам сначала, чтобы вы могли ясно представить себе, как я жила в шалаше все это время.

На протяжении всего рассказа Перрина не спускала глаз со своего слушателя и с радостью видела, что ее болтовня вызывает вовсе не скуку, а, напротив, скорее любопытство и интерес.

– Надо же! Кто бы мог подумать! – прерывал он ее несколько раз.

Когда Перрина добралась до конца своей истории, господин Вульфран положил руку ей на голову.

– Ты славная девочка, – сказал он, – и я с радостью вижу, что из тебя выйдет толк. Теперь ступай в кабинет и займись, чем хочешь; в три часа мы поедем.