Текст книги "В семье"

Глава XXXII

Как удивлены были оба вечно опаздывающих племянника, когда на следующее утро, войдя по обыкновению в кабинет дяди для разбора корреспонденции, они увидели там и Перрину, спокойно занимавшую свое место, точно она с вечера и не уходила оттуда.

Талуэль не нашел нужным их предупредить и даже постарался нарочно прийти в кабинет как можно раньше, чтобы посмотреть, как отнесутся они к этому сюрпризу.

А сюрприз вышел очень удачным и доставил немало удовольствия господину «мне кажется», впервые в жизни не угадавшему, что именно должно было ему казаться. Если он и был взбешен незаконным вторжением в его права этой бог весть откуда взявшейся нищей девочки, то немалым утешением ему послужило то, что и другие поражены этим обстоятельством не меньше его. Какие взгляды, полные гнева и удивления, бросали Казимир и Теодор на Перрину! Видимо, они не могли понять, ради чего восседает эта девочка в святилище, куда они проникают только для того, чтобы выслушать приказания или доставить новости всегда суровому с ними дяде. Талуэль положительно ликовал, и веселая, насмешливая улыбка все утро не сходила с его губ.

Когда обычные утренние занятия в кабинете дяди были закончены, Талуэль вышел вместе с племянниками. Они, по-видимому, спешили к себе в кабинеты, чтобы наедине посоветоваться о мерах, которые следовало принять, чтобы как можно скорее выжить нового противника в лице так неожиданно явившейся девочки.

В эту минуту на дворе показался рассыльный с телеграфа.

– А, это, вероятно, ответная депеша из Дакки! – воскликнул Талуэль.

Он взял телеграмму и быстрыми шагами направился к кабинету господина Вульфрана.

– Угодно вам, чтобы я вскрыл депешу? – спросил он.

– Разумеется.

Талуэль вскрыл пакет и объявил, что телеграмма на английском языке.

– Передайте ее Орели и уходите! – проговорил Вульфран тоном, не допускавшим возражений.

Талуэль молча повиновался. Когда дверь за ним затворилась, Перрина вслух перевела депешу:

– «Сведения получил от французского негоцианта Лезерра; последние известия пять лет тому назад; по вашему желанию писал в Дэра к миссионеру отцу Маккернессу».

– Пять лет! – вздохнул старик. – Что произошло с тех пор? Как найти след по истечении пяти лет? Но что попусту тратить время на бесполезные жалобы! Надо пользоваться тем, что имеем. Пиши сейчас же депешу на французском языке к Лезерру и на английском к отцу Маккернессу.

Перрина быстро написала на французском языке депешу, прочла ее господину Вульфрану и так же быстро перевела ее на английский язык. Но когда она принялась за другую, к господину Лезерру, то задумалась над первой же фразой и попросила позволения сходить за словарем в кабинет мистера Бэнди.

– Ты, значит, не особенно хорошо знаешь орфографию?

– О, совсем плохо! А мне не хотелось бы, чтобы смеялись над этой депешей, которая пойдет от вашего имени.

– Значит, ты не в состоянии написать даже телеграмму без ошибок?

– Да, я уверена, что наделаю множество ошибок, особенно в словах с двойными буквами. По-английски для меня писать гораздо легче, чем по-французски.

– Ты разве не училась в школе?

– Никогда. Отец и мать, правда, учили меня, но урывками, когда нам удавалось провести хоть несколько дней в одном месте. Тогда я занималась, но это бывало очень редко.

– Ну, это не беда. Мы постараемся как-нибудь помочь этому горю, а пока сделай, как сумеешь, то, что нам нужно.

Во время обычного объезда фабрик господин Вульфран снова заговорил с Перриной.

– Ты уже писала своим родным?

– Нет еще, месье.

– Почему же?

– Потому что мне больше всего хочется остаться здесь, возле вас: вы так добры ко мне и столько сделали для меня.

– Значит, тебе не хочется уходить от меня?

– Мне так хотелось бы навсегда остаться при вас. Я так вам благодарна за все сделанное, что не знаю, чем и как я могла бы за это отблагодарить.

– Очень рад. Но для того, чтобы ты действительно могла быть мне полезной, надо заняться твоим образованием. Ты будешь писать письма от моего имени, и в них не должны встречаться орфографические ошибки. Здесь живет превосходная учительница, мадемуазель Бельом, и на обратном пути мы заедем к ней, чтобы переговорить относительно твоих занятий. Она выше меня ростом и гораздо полнее и сначала занималась частными уроками, но ее наружность пугала маленьких девочек, а имя[20]20
  Имя женщины (Bel homme) в переводе с французского значит «красивый мужчина».


[Закрыть] было предметом насмешек взрослых. Это вынудило ее покинуть город и стать сельской учительницей. Сейчас ее школа считается лучшей в нашей округе, а сама мадемуазель Бельом пользуется всеобщим уважением. Я попрошу ее давать тебе уроки от шести до восьми часов вечера; в это время ты бываешь свободна.

– Я готова исполнить каждое ваше желание, и будьте уверены, что работы я не боюсь. А учиться я и сама желала бы больше всего на свете.

На обратном пути в Марокур фаэтон остановился у крыльца начальной школы для девочек. Мадемуазель Бельом вышла гостям навстречу, но господин Вульфран сам пожелал зайти в школу и там договориться обо всем с учительницей. Замыкавшая шествие Перрина украдкой рассматривала особу, о которой ей говорил господин Вульфран. Это была действительно великанша; но несмотря на ее величественную внешность, в лице ее было столько доброты и кротости, что о страхе, который она будто бы внушала своим ученицам, не могло быть и речи.

Могущественный владелец Марокура, само собой разумеется, не мог получить отказа; но если бы у мадемуазель Бельом и не было свободного времени, она нашла бы его и все-таки взялась бы заниматься с Перриной, потому что учить детей было ее страстью, единственным удовольствием в жизни. К тому же протеже господина Вульфрана очень понравилась ей.

– Мы сделаем образованную девушку из этой дикарки с глазами газели, – объявила мадемуазель Бельом в конце разговора. – Я никогда не видела газелей, но уверена, что у них должны быть именно такие глаза.

Несколько дней спустя, вернувшись в замок как раз перед обедом, господин Вульфран спросил мадемуазель Бельом, что она думает о своей ученице.

– Ах, это было бы большим несчастьем, если бы молодая девушка осталась без образования! – воскликнула та.

– Она умна, не правда ли?

– Умна?.. Она гениальна!

– Ну, а каков у нее почерк? – продолжал свои расспросы господин Вульфран, интересовавшийся главным образом тем, в чем особенно нуждался.

– Не особенно красив, но он исправится.

– А орфография?

– Слаба.

– Итак?

– Чтобы дать вам определенный ответ только на это, я могла бы заставить ее написать диктант. Но мне казалось, что этого мало, и я попросила ее описать мне Марокур, как она умеет, строк сто, не больше. И что же вы думаете? В какой-нибудь час времени, не отрывая пера от бумаги, она исписала четыре большие страницы. Я просто в восторг пришла, когда прочла это сочинение! Какой стиль, какая наблюдательность, какое мастерское описание природы! Если бы она писала не при мне, я подумала бы, что она это просто списала откуда-нибудь. Каллиграфия и орфография, конечно, оставляют желать лучшего, но это не беда – через несколько месяцев она будет писать так же правильно и хорошо, как и я. У нее есть душа, есть ум, а это самое главное; остальное придет само собой, поверьте мне. Когда у вас найдется свободное время, попросите ее прочесть вам ту страницу, где она описывает торфяные озера, и вы увидите сами, что я не преувеличиваю, а говорю правду.

Господина Вульфрана обрадовал такой лестный отзыв учительницы, и он подробно рассказал ей все, что слышал от Перрины о ее жизни на островке среди пруда, о том, как она сама делала себе посуду и готовила обед, которым даже как-то угощала Розали.

Когда он, наконец, умолк, собеседница его после короткого раздумья промолвила:

– Не находите ли вы, что умение приготовить себе все необходимое – это самое ценное качество в жизни?

– Разумеется. Это-то главным образом и поразило мен я в этой девочке, и потом еще сила воли. Попросите-ка ее рассказать вам о себе, и вы увидите, чего ей стоило добраться сюда.

– Ну, и она получила свою награду, потому что заинтересовала даже вас.

– Не только заинтересовала, но и привязала к себе, потому что я ничего так не уважаю, как твердость характера, которой я сам обязан своим положением. Вот поэтому-то я и хочу вас просить обратить как можно больше внимания на нравственное развитие девочки и на ее характер: это несравненно важнее исправления ее почерка.

– Будьте уверены, что я приложу все старания, чтобы оправдать ваше доверие, – ответила учительница.

Перрина оказалась очень прилежной и внимательной ученицей. Нужно было видеть, с каким вниманием слушала она объяснение грамматических правил, чтобы поверить: эта девочка учится не по принуждению, а по собственному желанию. Но глаза газели с еще большим интересом впивались в учительницу, когда та заводила речь о господине Вульфране и особенно о событиях, мало известных Перрине, или же рассказывала что-нибудь новое, о чем девочка раньше и не подозревала.

Не раз спрашивала Перрина у Розали, каким образом ослеп господин Вульфран и насколько серьезна была его нынешняя болезнь, и всегда получала довольно неопределенный ответ. Мадемуазель Бельом, часто говорившая об этом с доктором Рюшоном, не только подробно описала ей всю историю его болезни, но даже сообщила, что еще не потеряна надежда вернуть ему зрение при помощи операции. Если операцию до сих пор не делали, то только потому, что этого не позволяло общее состояние его здоровья. Необходимо прежде всего устранить причины нравственных страданий пациента, и тогда успех операции обеспечен. А это не так-то легко исполнить. Господин Вульфран очень трудный больной; он совсем не бережет себя, не исполняет предписаний доктора: тот не велит ему волноваться, а господин Вульфран из-за поисков исчезнувшего сына живет словно в лихорадке, от которой если что-то и может его вылечить, то только работа. Пока не будут закончены поиски сына, об операции нечего и думать.

Глава XXXIII

Известия, приходившие из Дакки, из Дэра и из Лондона, противоречили одно другому, особенно относительно событий за последние три года, и еще более запутывали дело. Но все это вовсе не обескураживало самого господина Вульфрана, не терявшего надежды не только найти следы, но и вернуть сына.

– Самое трудное сделано, – часто повторял он, – нам удалось узнать даже о том, что происходило больше двенадцати лет тому назад, а теперь-то мы его найдем. Правда, искать трудно, но тем приятнее будет добиться желанной цели.

Слова мадемуазель Бельом относительно болезни господина Вульфрана глубоко запечатлелись в памяти Перрины. Раньше она только слепо исполняла то, что говорил ей старик, но с этого времени стала ухаживать за ним, как сестра милосердия, окружая его самой нежной заботой. В сырые, дождливые дни верх фаэтона обязательно поднимался, и господин Вульфран надевал пальто, которое, вместе с кашне, на всякий случай всегда теперь ремнями привязывалось к передку экипажа. В холодные вечера окна столовой и кабинета всегда наглухо запирались той же заботливой рукой. Обход фабрик делался теперь медленными, размеренными шагами, так как, по словам учительницы, быстрая ходьба могла вызвать припадки кашля и даже сердцебиения. Тот же режим соблюдался и во время прогулки. Первое время господин Вульфран пытался сопротивляться всем этим мерам, но потом незаметно подчинился, и ему, по-видимому, даже нравилась такая заботливость преданной девочки.

Однажды вечером, гуляя пешком по деревне, они встретили мадемуазель Бельом, которая сочла своим долгом подойти и сказать несколько приветственных слов. Прощаясь, она проговорила, улыбаясь:

– Оставляю вас под охраной вашей Антигоны.

Перрина сейчас же спросила господина Вульфрана, кто такая была эта Антигона, но, оказалось, что и он знал не больше ее. Немного позже, во время урока, она спросила об этом мадемуазель Бельом, и та не только рассказала ей, но и предложила прочесть переложенного для юношества «Эдипа в Колоне»[21]21
  «Эдип в Колоне» – трагедия Софокла (ок. 496–406 г. до н. э.), знаменитого афинского драматурга.


[Закрыть].

После ужина, в кабинете, где они обычно проводили вечерние часы, Перрина еще раз, но уже вслух, прочитала трогательную историю, которая очень понравилась ее слепому слушателю.

– Да, все верно, – проговорил Вульфран, – но ты для меня даже больше, чем Антигона, потому что Эдип был для нее не чужим человеком, а родным отцом.

Взволнованная Перрина молча взяла руку старика и поцеловала ее.

– Спасибо тебе, добрая девочка, – продолжал он, гладя ее по голове, – ты останешься с нами, если даже вернется мой сын. Я непременно расскажу ему, что ты для меня сделала.

– Не так много, хоть мне и хотелось бы сделать гораздо больше…

– Впрочем, я уверен, что и он отнесется к тебе так же, как и я. Мой сын очень хороший, сердечный человек.

Перрина давно уже собиралась спросить у господина Вульфрана, как мог он расстаться с сыном, которого так горячо любил, но каждый раз волнение не давало ей говорить, хотя разрешение этого вопроса и имело для нее громадное значение. В этот вечер она почувствовала в себе прилив какой-то особенной храбрости и решила заговорить об этом.

– Не позволите ли вы мне, – робко начала она, – спросить вас о том, о чем я давно уже думаю и никак не могу дать себе ответа?

– Говори.

– Как же вы могли расстаться с сыном, которого так любите?

– Тебе это трудно будет понять, потому что ты еще ребенок. Я всегда любил и теперь очень люблю моего сына, но долг отца заставил меня подвергнуть его этому наказанию: нужно было показать ему, что моя воля для него закон. У него начали проявляться дурные наклонности, которые могли иметь самые пагубные последствия. Я отправил его на короткое время в Индию в качестве представителя моего торгового дома, чтобы не оскорбить его самолюбия и дать ему возможность одуматься и исправиться. Мог ли я предполагать, что он влюбится там в эту девушку и затем женится на ней без моего согласия? Разумеется, я не мог признать ее своей дочерью и запретил сыну приезжать ко мне, пока он не расстанется с ней.

– Но если вы не желали принять сына после брака, почему хотите найти и вызвать его сюда теперь?

– Да просто потому, что теперь изменились обстоятельства! За эти тринадцать лет мой сын, я думаю, достаточно успел осознать все безрассудство своего поступка и сам, наверное, ждет только первого удобного случая расстаться с этой женщиной. Потом и здесь все сильно изменилось: здоровье мое заметно пошатнулось, я болен, ослеп, и вернуть мне зрение можно будет только тогда, когда я окончательно успокоюсь. Ну, скажи теперь, пожалуйста, неужели мой сын, как только узнает обо всем этом, не бросит ради меня эту женщину, которой, впрочем, вместе с ее дочерью, я обеспечу не просто безбедную, а богатую жизнь. Если я люблю моего сына, так поверь, и он любит меня не меньше и приедет, как только узнает правду, а он узнает все во что бы то ни стало.

– А если он любит свою жену и дочь?

– Я запрещу ему думать о них, и он бросит все и приедет ко мне.

– Разве можно запретить любить кого-нибудь? Я любила моего отца не потому только, что мне приказывали любить его, а потому, что считала его лучшим из людей, человеком, который и меня любил больше всех остальных детей, может быть, гораздо лучших, чем я. Я его любила всегда, любила и тогда, когда он играл со мной, целовал меня, рассказывал мне разные истории, нянчился со мной, как с маленьким ребенком. Я любила его и тогда, когда работа заставляла его уходить от меня и молча заниматься своим делом. Любила, когда он лежал больной, умирающий, и, кажется, еще больше люблю его теперь, хотя и знаю, что больше уже не увижу его. Так же сильно любил и он меня и мою мать, и вовсе не потому, что кто-нибудь позволял или запрещал ему это.

– Что же ты хочешь этим сказать?

– Простите меня, но я говорю то, что сама думаю и чувствую.

– Поэтому-то я и слушаю тебя, и вижу, что, несмотря на всю неопытность, ты говоришь так, как и следует говорить хорошей девочке.

– Тогда, месье, я буду продолжать. Если вы любите своего сына и хотите, чтобы он был при вас, то и он тоже имеет право любить свою дочь и не желать расставаться с ней.

– Он не имеет права и не станет даже колебаться, кого выбрать: дочь или отца. Впрочем, в Индии девушки рано выходят замуж, а с богатым приданым, которое я дам этой маленькой индуске, она легко найдет себе жениха. Тогда ему все равно придется расстаться с дочерью, потому что она должна будет жить с мужем. Кстати, когда Эдмонд уезжал в Индию, мое состояние было далеко не таким громадным, как теперь. Когда он узнает – а я постараюсь, чтобы он узнал, – какое его здесь ждет положение во главе промышленности всей страны, какая широкая будущность открывается перед ним, то маленькой индуске не удержать его.

– Но эта маленькая индуска, может быть, вовсе не так плоха, как вы себе представляете.

– Индуска-то?

– В книгах, которые я вам читала, сказано, что индусы в целом гораздо красивее европейцев.

– По-моему, это просто фантазии путешественников.

– Однако же все они говорят, что индусы очень стройны, гибки и грациозны, с безупречным овалом лица и прекрасными, глубокими глазами. Они же называют индусов честными, трудолюбивыми и необыкновенно кроткими и терпеливыми людьми, которые к тому же отличаются незаурядными умственными способностями.

– Как ты хорошо запомнила!

– Разве не следует запоминать то, что ты читаешь? Из всего того, что я вам читала, вовсе нельзя сделать вывод, что маленькая индуска глупа или безобразна, как вы предполагаете.

– Мне-то какое дело? Я ведь все равно никогда ее не увижу!

– Но если бы вы захотели узнать ее, может быть, она заинтересовала бы вас, и вы полюбили бы ее…

– Никогда! При одной мысли о ней и ее матери я прихожу просто в бешенство.

– Если бы вы знали ее… Может быть, ваше раздражение не было бы таким…

Старик с гневом сжал кулаки; Перрина испуганно вздрогнула, но тем не менее продолжала:

– Я хотела сказать, что, может быть, она окажется совсем не такой, какой вы ее себе представляете, потому что отец Фильдэс пишет, что мать этой девочки была женщиной умной, доброй, красивой…

– Отец Фильдэс совсем не знал той, о ком писал, – нахмурился господин Вульфран.

– Зато он все это сообщает со слов людей, знавших ее, а мнение большинства в этом случае значит гораздо больше, чем мнение одного человека. Наконец, если бы вы приняли ее к себе, разве она не стала бы заботиться о вас лучше, чем я?

– Не наговаривай на себя!

– Я говорю только правду.

– Правду?

– Да, по крайней мере, так, как я это понимаю.

Затем, сложив руки, точно слепой мог ее видеть, Перрина проговорила взволнованным голосом:

– Ах, месье! Неужели вам не хочется иметь возле себя любящую внучку?

Господин Вульфран вдруг выпрямился во весь свой рост.

– Я уже тебе сказал, что она никогда не будет моей внучкой! Я ненавижу ее так же, как и ее мать: они отняли у меня сына и держат его возле себя… Если бы не они, разве он не был бы уже давно здесь, со мной? Разве не из-за них мы с сыном так поссорились?

Старик говорил пылко, отрывисто, меряя комнату тяжелыми шагами. Перрина еще ни разу не видела его в таком гневе. Вдруг он остановился перед ней и суровым голосом сказал:

– Иди в свою комнату и никогда, слышишь, никогда не затрагивай больше этого вопроса! Да и какое ты имеешь право вмешиваться в мои семейные дела? Кто это подучил тебя заговорить со мной об этом?

– О, никто, клянусь вам! Я спросила и говорила вам только то, что подсказывало мое сердце… Я по себе судила и о вашей внучке.

– Если ты не хочешь со мной рассориться, никогда больше не заговаривай со мной о них… Мне это тяжело, и тебе не следует меня раздражать… – уже более мягким тоном промолвил старик.

– Простите меня, – прошептала Перрина, едва сдерживая готовые вырваться рыдания, – разумеется, мне следовало молчать.

– Тем более, что все эти разговоры ровно ни к чему не приведут и ничего не изменят.

Глава XXXIV

Дэра было последним местом, откуда удалось получить более или менее подробные сведения о пропавшем. Дальше следы терялись, несмотря на самые тщательные поиски. Чтобы восполнить этот пробел, по распоряжению господина Вульфрана были разосланы объявления в наиболее распространенные газеты Калькутты, Дакки, Дэра, Бомбея и Лондона, а затем Каира, Александрии и Константинополя, так как в одном из писем говорилось о планах Эдмонда отправиться в Египет или Турцию. Сорок ливров награды обещалось тому, кто сделает хоть самое незначительное, но верное сообщение об Эдмонде Пендавуане, причем, во избежание какой-нибудь мошеннической проделки, все подобного рода известия предлагалось адресовать не владельцу марокурских фабрик, а одному банкиру в Амьене, который затем передавал письма по назначению.

Писем поступало огромное множество, главным образом от различных контор и агентов, предлагавших услуги сыска и просивших не замедлить с высылкой денег на расходы. Все они, конечно, обещали верный успех в самое ближайшее время, а на деле стремились только сорвать более или менее крупный куш. Всю эту корреспонденцию читала и переводила Перрина, в обязанности которой входило знакомить хозяина Марокура с содержанием каждого письма. Господин Вульфран внимательно слушал чтение письма или перевода и неизменно повторял:

– Что делать, опять неудача. Подождем, а пока будем давать объявления. Только так и можно будет добиться какого-нибудь результата.

Наконец пришло письмо, заслуживавшее того, чтобы на него обратили серьезное внимание. Неизвестный из Боснии писал, что если помещенная в одной из английских газет публикация верна и заинтересованные лица согласятся перевести на имя банкира в Сараево обещанные сорок ливров награды для выдачи автору настоящего письма, то им немедленно будут представлены сведения о господине Эдмонде Пендавуане, относящиеся к ноябрю прошлого года. О согласии на это предложение просили написать по адресу: «Сараево, до востребования, № 917».

– Ну, что, разве я не был прав? – весело проговорил господин Вульфран, обращаясь к Перрине. – С ноября прошло не так-то много времени… Теперь мы быстро его найдем…

В этот день, едва ли не в первый раз с тех пор, как начались поиски, он заговорил о своем сыне с племянниками и Талуэлем.

– Наконец я могу вам сообщить радостную новость: сегодня я получил сообщение об Эдмонде: в ноябре он был в Боснии.

Вечером он приказал Перрине достать в библиотеке книги о Боснии, стараясь по ним понять причину, ради которой его сын мог забраться в эту страну, где так мало развиты торговля и промышленность.

– Может быть, он был там только проездом, – заметила Перрина.

– Я тоже так думаю, и это еще больше подает мне надежду на его скорое возвращение сюда. По всей вероятности, он едет один, без жены и дочери. В Боснии им делать нечего, и они, надо думать, расстались с моим сыном гораздо раньше.

Перрина не возражала, хотя ей и очень хотелось высказаться; это рассердило старика.

– Что же ты молчишь? Ты ведь отлично знаешь, что я хочу знать все, что ты думаешь.

– В одном случае вы этого требуете, а в другом запрещаете: поэтому я и боюсь высказывать свои мысли, тем более что вы запретили мне говорить с вами об… об этой девочке… и ее матери… И я вовсе не хочу, чтобы вы на меня за это сердились.

– Я не буду сердиться; скажи мне, почему ты думаешь, что они тоже были с ним в Боснии?

– Во-первых, потому, что Босния вовсе не недоступная страна, в особенности для женщин, путешествовавших по горам в Индии, где людям грозит гораздо больше опасностей, чем на Балканских горах. А потом, если господин Эдмонд был в Боснии только проездом, то почему бы жене и дочери не сопровождать его, когда во всех письмах сообщается, что они всюду следовали за ним? Кроме того, у меня появилась еще одна мысль, но я не смею сказать… Боюсь расстроить вас…

– Не бойся, говори прямо…

– Вы уверены, что господин Эдмонд должен вернуться сюда… скоро? Вы так думаете только потому, что в ноябре он был в Сараево?

– Разумеется.

– А между тем его могут и не отыскать.

– Я не допускаю этого.

– Мало ли какие причины могут помешать ему вернуться… Разве не может он исчезнуть?

– Исчезнуть?!

– А что если он опять вернулся в Индию… Или уехал куда-нибудь в другое место, или же, наконец, переселился в Америку?

– Все твои «или» ни на чем не основаны.

– Конечно, месье… Я и сказала это только потому, что никогда не следует…

– Ну же!

– Ну, просто потому, что не следует очень надеяться на то что может и не сбыться… Не волнуйтесь, месье, умоляю вас! Со дня получения письма из Сараево вы начали сильнее кашлять и задыхаться, лицо ваше поминутно краснеет… Что же будет дальше, если ответ придет нескоро или будет… не такой, как вы хотите? Вы так уверены заранее, что я не могу не беспокоиться… Так тяжело переносить эти удары, когда надеешься на лучшее, и вдруг оказывается… Ах, я сама испытала это! Отец мой умер в тот самый день, когда и я, и мама, после долгих страхов, стали наконец надеяться на его скорое выздоровление… Он не перенес кризиса… Мы просто обезумели от горя… Этот жестокий удар, я уверена, убил и мою маму… Она не вынесла его, и через шесть месяцев я похоронила и ее… Вот поэтому-то я и говорю…

Но она так и не докончила последней фразы. Из глаз ее брызнули слезы, горло словно сдавило, и рыдания огласили комнату.

– Полно, полно, старайся не думать об этом, моя бедная девочка, – проговорил старик. – И все-таки, по-моему, нет никаких оснований ожидать одного дурного только потому, что к тебе так жестока была судьба. Думать так было бы даже грешно…

Перрина поняла, что слова ее не произвели никакого действия на господина Вульфрана; ему хотелось, чтобы сын вернулся, и он был уверен, что это так и будет, что бы там ни думали и ни говорили другие. И девочка с тоской спрашивала себя, что же будет с ним, когда придет письмо от амьенского банкира с ответом из Сараево.

Но вместо письма приехал сам банкир. Ему не раз уже приходилось бывать в Марокуре, и он без труда нашел кабинет господина Вульфрана. Здесь у двери он приостановился на минуту, точно обдумывая предстоящий разговор.

Но чуткий слух слепого уже доложил ему о посетителе, и из кабинета в ту же минуту послышался его голос:

– Войдите!

Больше медлить было нельзя, и банкир вошел в кабинет, приветствуя хозяина:

– Здравствуйте, господин Вульфран.

– Вы в Марокуре?

– Да, сегодня утром у меня было дело в Пиккиньи, и я завернул к вам, чтобы лично сообщить вам известия из Сараево.

Занимавшаяся за своим столом Перрина, хотя и не слышала имени прибывшего, сразу поняла, кто он такой. Страх сковал ей члены, и она осталась сидеть на своем месте.

– Ну? – спросил господин Вульфран голосом, полным нетерпения.

– К сожалению, известия эти вовсе не такие, как вы предполагали и как надеялись мы все.

– Предлагавший свои услуги оказался негодяем?

– Нет, по-видимому, это честный человек.

– Он ничего не знает?

– Напротив, доставленные им сведения слишком верны, к несчастью…

– К несчастью!?

Наступило молчание. По лицу старика видно было, как сильно он был взволнован.

– Значит, ничего не удалось узнать, что было с Эдмондом после ноября? – спросил он.

– Да, нового ничего нет.

– Но какие же получены вами известия?

– Позвольте мне прочесть вам официальные документы, засвидетельствованные французским консулом в Сараево, – вынимая бумаги из своего портфеля, ответил банкир.

– Ах, да не томите же вы меня! Говорите, что вы узнали?

– В начале ноября прошлого года господин Эдмонд прибыл в Сараево в качестве фотографа. Он путешествовал в повозке вместе с женой и дочерью. В течение нескольких дней он фотографировал желающих на городской площади. Неделю спустя он покинул Сараево и направился в Травник… Заболел… И прибыл уже больным в одну деревню, расположенную между этими двумя городами…

– Боже мой! – скорее простонал, чем проговорил старик. – Боже мой, Боже мой!

– Вы человек с твердым характером…

– Значит, мой сын…

– Мужайтесь, вам придется услышать страшную истину… Седьмого ноября… господин Эдмонд… Умер в Бузовиче от воспаления легких.

– Не может быть!

– Увы! Я тоже так подумал, когда получил письмо от того человека со всеми документами, перевод которых, впрочем, засвидетельствован французским консулом. Но тут же приложено и заверенное свидетельство о смерти Эдмонда Пендавуана, рожденного в Марокуре-на-Сомме, тридцати четырех лет от роду. Не правда ли, это весомое доказательство? Но, чтобы не было никакого сомнения, я вчера же, как только получил эти бумаги, телеграфировал нашему консулу в Сараево, и вот его ответ: «Документы верны, смерть удостоверена».

Но господин Вульфран уже не слышал, что говорил банкир. Погрузившись в свое кресло, он сидел, весь как-то согнувшись, с головой, склоненной на грудь, точно это был уже неживой человек.

Перрина была в отчаянии, решив, что он умер, как вдруг старик поднял голову. Лицо его было залито слезами, потоками струившимися из незрячих глаз. Затем вытянутая рука нажала одну за другой три пуговки электрических звонков, проведенных в кабинеты Талуэля, Теодора и Казимира.

Минуту спустя все трое уже были в кабинете.

– Вы здесь? – спросил господин Вульфран. – Я только что узнал о смерти моего сына. Талуэль, остановите везде работы на два дня и объявите, что завтра будут отслужены заупокойные мессы в церквах Марокура, Сен-Пиггуа, Бакура и Флекселля.

– Дядюшка! – в один голос воскликнули оба племянника.

Но он жестом остановил их.

– Оставьте меня, я хочу побыть один.

Все вышли, за исключением Перрины.

– Орели, ты здесь? – спросил господин Вульфран.

Ответом ему было рыдание.

– Пойдем в замок.

Как всегда, он положил руку на плечо Перрины, и таким образом они пробрались сквозь толпы рабочих, покидавших мастерские, и через деревню направились к замку. Печальная новость стала уже известна всем. Повсюду шли толки – как-то перенесет хозяин этот удар, уже и теперь согнувший его до неузнаваемости.

Те же мысли бродили и в голове Перрины, которая по дрожанию лежавшей на ее плече руки ясно представляла себе, что происходит теперь в душе господина Вульфрана, хотя он и не произносил ни слова.

Когда они вошли в кабинет, старик отпустил Перрину, промолвив:

– Скажи там, что я хочу побыть один, и пусть никто не входит и не разговаривает со мной.

А затем, когда Перрина уходила, прибавил:

– А я еще не хотел верить тебе…

– Если бы вы только позволили мне…

– Оставь меня! – сказал он сурово.