Текст книги "В семье"

Глава XXXV

Ночью замок был полон движения и шума. Это собирались родственники почтить память умершего; из Парижа приехала жена покойного брата господина Вульфрана госпожа Пендавуан, которой печальную новость сообщил ее сын Теодор. Из Булони прибыла сестра убитого горем хозяина Марокура госпожа Бретоннё, узнавшая о том же из телеграммы Казимира, и, наконец, из Руана и Дюнкерка появились обе ее дочери с мужьями и детьми. Все они считали своим долгом принять участие в заупокойных молитвах «о бедном дорогом Эдмонде, которого все они так любили».

Перрина ожидала, что рано утром дамы зайдут к ней в комнату, но этого не случилось. Да и зачем им было это? Что бы такое могла она сделать, на какую услугу можно было бы рассчитывать? Здесь собрались ближайшие родственники господина Вульфрана, которым нет надобности обращаться к какой-то там девочке без роду без племени, из милости взятой в дом. Они – наследники, и станут хозяевами Марокура без ее содействия.

Не позвал Перрину и господин Вульфран, чтобы сопровождать его в церковь, как это бывало обыкновенно по воскресеньям. С первым ударом колокола к подъезду подали несколько экипажей; в первом из них поместился сам хозяин вместе с сестрой и невесткой; в другие сели остальные члены семьи.

Едва выехал за ворота последний экипаж, как вслед за ним, но только пешком, направилась в церковь и Перрина, боясь опоздать к началу обедни.

В церкви, где, как думала девочка, ей едва ли удастся протиснуться сквозь густую толпу молящихся, народу собралось очень немного. Семейство господина Вульфрана поместилось на хорах, а внизу стояли представители деревенской и фабричной администрации, кое-кто из торговцев, имевших непосредственные отношения с фабрикой, и, как исключение, несколько рабочих с женами и детьми.

Обыкновенно по воскресеньям Перрина занимала место рядом с господином Вульфраном, но теперь она не рискнула идти туда же и поместилась возле Розали, явившейся в церковь вместе с бабушкой, которая была в глубоком трауре.

По окончании панихиды, когда все выходили из церкви, к Перрине подошла мадемуазель Бельом.

– Вы пойдете пешком? – спросила она.

– Да.

– Тогда пойдемте вместе до школы.

Перрине хотелось идти одной, но она не решилась отказать учительнице и пошла рядом с ней.

– Знаете, о чем я думала, когда смотрела на господина Вульфрана? Когда он молился, мне все казалось, что он опустится на колени, поклонится – и больше уже не встанет. Этот удар его сразил, и, право, я даже порадовалась, что он слеп.

– Почему?

– А потому, что он не видел, как мало было народу в церкви: равнодушие рабочих только усилило бы его душевное горе.

– Да, их было очень мало, это правда.

– Но он-то этого, по крайней мере, не видел.

– А вы уверены, что он не заметил этого по безмолвной тишине, царившей в церкви? Слух очень часто заменяет ему зрение.

– Это было бы для него новым потрясением… Несчастный человек… Но, вместе с тем, и большим уроком, потому что мы можем требовать от других участия к нашему горю только тогда, когда сами принимаем участие в их скорбях или в страданиях… А господин Вульфран совсем забывал об этом… Он делал для рабочих только то, что он обязан был делать, относясь ко всем одинаково и справедливо… Но быть только справедливым – это все равно, что ничего не делать для другого, для своего ближнего… Очень и очень жаль, что господин Вульфран до сих пор ни разу не подумал иначе о своих рабочих, для которых он мог бы сделаться гением добра, вторым отцом, которого бы они действительно любили… И будь это так… Поверьте, нам не пришлось бы с вами увидеть сегодня… того, что мы увидели…

Хотя Перрина и не совсем ясно поняла, что именно хотела сказать мадемуазель Бельом, но ей тяжело было слышать упрек господину Вульфрану, да еще от такой особы, как учительница, которую она так уважала и любила, к которой так горячо успела привязаться.

У дверей школы она стала прощаться.

– Не хотите ли зайти позавтракать? – предложила мадемуазель Бельом, предполагая, и не без основания, что едва ли ее ученица займет место за семейным столом в такой день.

– Очень вам благодарна, но я, может быть, понадоблюсь господину Вульфрану.

– Тогда, конечно, идите. До свидания.

В замке Перрина узнала, что господин Вульфран, вернувшись домой, заперся в своем кабинете и никому не велел входить.

– Даже и позавтракать не захотел со своими родными, – добавил Бастьен.

– А они остаются?

– О, нет! После завтрака все уезжают, и я думаю, что он не выйдет даже проститься с ними. Он совсем убит! Господи, что теперь будет? Помогите нам, милая мадемуазель!

– Что же я могу сделать?

– Очень много. Господин Вульфран так любит вас, так доверяет вам.

– Любит? Меня?!

– Поверьте, я знаю, что говорю.

После завтрака все разъехались. Поздно вечером Бастьен передал Перрине приказание быть готовой завтра утром выехать с господином Вульфраном в обычное время.

– Он хочет приняться за работу, но только хватит ли у него сил? А между тем это было бы самое лучшее: работать – для него значит жить.

Утром в назначенный час Перрина была уже в передней, ожидая господина Вульфрана, который не замедлил появиться в сопровождении Бастьена, молча сделавшего девочке знак, что хозяин его тяжело провел ночь.

– Орели здесь? – спросил старик сильно изменившимся голосом, жалобным и слабым, как у больного ребенка.

– Я здесь, месье, – подошла к слепому Перрина.

– Поедем.

В экипаже старик сидел, согнувшись, уронив голову на грудь и не произнося ни слова. Так подъехали они к конторе, где на последней ступеньке лестницы стоял Талуэль, поспешно бросившийся к экипажу, чтобы помочь хозяину выйти.

– Мне кажется, вам пришлось собраться с силами, чтобы приехать сюда, – грустным тоном проговорил директор.

– Да, я чувствую себя совсем слабым и приехал только потому, что считаю это необходимым.

– Я именно это и хотел сказать.

Но господин Вульфран не стал его слушать и, подозвав Перрину, велел ей проводить себя в кабинет, где сразу началась разборка писем, которых за эти два дня набралась целая гора. Хозяин, против обыкновения, не принимал никакого участия в просматривании корреспонденции; согнувшись, сидел он в своем кресле, как глухой, и, казалось, спал.

Когда все письма были рассмотрены, директор и племянники, стараясь производить как можно меньше шума, вышли из кабинета, в котором осталась только одна Перрина.

Но старик, казалось, и не замечал, что служащие ушли; погруженный в свои думы, он по-прежнему сидел, согнувшись, в кресле, ничего не видя и не слыша. Вдруг он выпрямился, обеими руками закрыл лицо и голосом, полным горя и страдания, скорее простонал, чем проговорил:

– Боже мой, Боже мой!.. За что ты так жестоко наказываешь меня!.. Господи, помоги мне!

И вслед за тем он еще более сгорбился, еще ниже опустил голову на грудь. Это уже не был известный своей непреклонной волей и твердостью характера владелец Марокура, – теперь в кресле сидел убитый горем беспомощный старик, и, пожалуй, прав был Талуэль, когда говорил Перрине, что удар может быть так силен, что свалит его окончательно…

Глава XXXVI

В течение нескольких дней жизнь господина Вульфрана висела на волоске. Управление фабриками в это время всецело находилось в руках торжествующего Талуэля.

Наконец, организм поборол болезнь, и старик начал выздоравливать, но его душевное состояние осталось прежним, и оно-то больше всего беспокоило доктора.

Перрина не раз старалась заговорить с Рюшоном о господине Вульфране, но доктор ограничивался односложными, ничего не значащими ответами, – может быть, потому, что считал Перрину почти ребенком, который его едва ли поймет. Зато он гораздо откровеннее был с Бастьеном и мадемуазель Бельом, от которых девочка и узнавала все, что ей было нужно.

– Жизни опасность не грозит, – говорил старый слуга, – но доктор очень желал бы, чтобы хозяин принялся за работу.

Мадемуазель Бельом была далеко не так лаконична и, приходя на урок, слово в слово передавала своей ученице то, что ей говорил доктор, с которым она встречалась почти ежедневно и, конечно, как и все в деревне, непременно заводила речь о господине Вульфране. Но все эти беседы всегда сводились к одному и тому же:

– Тут нужен какой-нибудь сильный толчок, что-нибудь такое, что потрясло бы больного и отвлекло его мысли. Организм пока не надломлен, и при удаче все могло бы еще поправиться настолько, что, пожалуй, можно было бы рискнуть даже сделать операцию.

С возвращением физических сил возобновились и ежедневные объезды фабрик, которые, как и прежде, старик совершал вместе с Перриной. Но теперь он всю дорогу большей частью молчал, лишь изредка отвечая на замечания своей спутницы, с которыми она иногда позволяла себе обращаться к нему. Доклады директоров выслушивались теперь очень невнимательно, и владелец Марокура все чаще адресовал их Талуэлю.

Перрина приходила в отчаяние и думала, что эта апатия не пройдет никогда. Но однажды, после полудня, когда они подъезжали к Марокуру, возвращаясь с объезда фабрик, в воздухе разнесся звук сигнального рожка.

– Стой! – воскликнул господин Вульфран. – Это, кажется, сигнал пожара.

Экипаж остановился. Теперь резкие звуки рожка слышались уже ясно.

– Да, это пожар. Ты видишь что-нибудь?

– Клубы черного дыма.

– Что горит?

– Из-за деревьев не видно.

– Справа или слева?

– Скорее в той стороне, где фабрика. Пустить Коко полной рысью?

– Нет, только немного побыстрее.

По мере приближения к Марокуру звуки рожка доносились все отчетливей, но теперь уже можно было различить, что горит не фабрика, а что-то посреди деревни, так как дым поднимался именно оттуда.

– Не спешите, господин Вульфран, – крикнул им встретившийся крестьянин, когда они уже въехали в деревню, – это не у вас… Горит домик Тибурсы.

Тибурса была старая женщина, следившая днем за детьми, которых по малолетству нельзя еще было определить в приют; жила она недалеко от школы, в маленькой, грязной, полуразрушенной избушке, выстроенной где-то на задворках.

– Поезжай туда! – приказал господин Вульфран.

Перрина повернула лошадь, направив ее вслед за бежавшими на пожар людьми. Скоро стал виден не только дым, но и пламя, красными языками поднимавшееся над домами, и в воздухе запахло гарью. Толпа была так велика, что проехать было нельзя – из боязни раздавить кого-нибудь из любопытных, сбившихся в одну общую массу. Старик приказал остановиться, вышел из экипажа и в сопровождении Перрины пешком направился к горящему дому; здесь их встретил Фабри в блестящей пожарной каске: именно он командовал бригадой добровольных пожарных из фабричных работников.

– Нам удалось одолеть огонь, – доложил он господину Вульфрану, – но дом сгорел целиком, и погибло несколько детей.

– Отчего произошел пожар?

– Старая Тибурса, по обыкновению, заснула, а дети постарше начали играть со спичками. Когда внутри загорелось, они в испуге выскочили из дома; то же сделала и обезумевшая от страха Тибурса, позабыв захватить маленьких детей.

Немного спустя они отправились в кабинет, куда вскоре после этого явился и Талуэль, сообщивший господину Вульфрану, что многие дети нашлись у соседей, к которым их кто-то отнес и затем, под влиянием охватившей всех паники, забыл об этом. Таким образом, погибло лишь двое детей, погребение которых назначили на завтра.

Когда Талуэль ушел, молчавшая до сих пор Перрина решилась вдруг заговорить с господином Вульфраном.

– Вы не думаете быть на этих похоронах? – дрожащим от волнения голосом спросила она.

– Зачем? Разве были мои рабочие на панихиде по моему сыну?

– Они не пришли разделить с вами ваше горе, а вы сочувствуете им в постигшем их несчастии. Это было бы ответом, который все они прекрасно поймут.

– Ты еще не знаешь, до какой степени неблагодарны рабочие.

– Они не благодарны вам за деньги, которые вы им платите, потому что они их зарабатывают. Поверьте мне, месье, что их тронет ваше участие в их горе: денежная помощь это не то, что сердечное сочувствие.

Старик молча выслушал Перрину, не сделав ни одного замечания, словно не придавая никакого значения тому, что говорила его маленькая спутница. Но вечером, когда они, возвращаясь в замок, проходили по веранде, слепой остановился и подозвал директора.

– Пошлите сказать священнику, что расходы по погребению детей я беру на себя. И попросите его, чтобы служба происходила как можно торжественней. Я сам буду в церкви.

Талуэль просто окаменел от изумления.

– Объявите также, – продолжал господин Вульфран, – что всем желающим быть завтра в церкви дается отпуск; этот пожар – большое несчастье.

Но это было только начало. На другой день, когда после обычной разборки корреспонденции служащие стали расходиться, господин Вульфран попросил Фабри остаться.

– Есть у вас теперь срочная работа на фабриках?

– Нет, месье.

– Тогда съездите в Руан. Я узнал, что там устроены образцовые детские ясли, в которых использовано все лучшее из того, что только есть. Я прошу вас подробнее изучить организацию этого дела: самое устройство, систему отопления и вентиляции, определить, какой потребуется первоначальный расход и каково будет их ежегодное содержание. Потом узнайте у лица, устроившего их, какие ясли были взяты им за образец, и изучите их. Только, пожалуйста, сделайте все это как можно скорее: я хочу, чтобы не позже, чем через три месяца, можно было открыть ясли при каждой из моих фабрик. Не дай Бог, чтобы еще раз повторилось подобное несчастье! Я надеюсь на вас.

Вечером, во время урока, едва успела Перрина рассказать учительнице об утреннем событии, в библиотеку вдруг вошел господин Вульфран.

– Мадемуазель Бельом, – сказал он, – я пришел просить вас от своего имени и от имени всего здешнего населения оказать нам услугу, значение которой для нас будет неизмеримо, но которая потребует и с вашей стороны большой жертвы. Дело вот в чем: я намерен устроить при каждой из моих фабрик ясли, и прошу вас принять на себя заведование ими. Лучшей руководительницы для такого важного дела я не могу найти.

В подобных просьбах не отказывают, и как ни тяжело было мадемуазель Бельом расстаться со своей школой, она должна была согласиться, хотя жертва с ее стороны была действительно велика.

– Нечего делать, я согласна. Но если бы вы знали, как трудно мне расстаться со школой!

– Школа дает детям многое, очень многое, – возразил господин Вульфран, – но сохранить им жизнь и здоровье, по-моему, гораздо важнее, и вот почему вы не должны отказываться.

– Я и не отказываюсь, хотя заранее знаю, какой тяжелый труд мне предстоит… Я почти не знакома с этим делом, и, чтобы поставить его как следует, надо будет многому поучиться… Ну, это ничего! Я ваша, ваша всем сердцем, и у меня просто слов не хватает, чтобы выразить вам всю мою признательность, весь мой восторг…

– Если вы говорите о признательности, – перебил ее слепой, – то благодарите не меня, а вашу ученицу, потому что это она чуть не насильно заставила меня обратиться на тот путь, на котором, к стыду моему, я так поздно делаю только первый шаг…

– О, месье, сделайте же еще несколько шагов! – радостно воскликнула молчавшая до сих пор девочка.

– Куда же надо идти для этого?

– В одно место, куда я вас поведу сегодня вечером.

– Как же ты во всем заранее уверена!

– Ах, если бы я могла быть уверена!

– Так ты сомневаешься во мне?

– Не в вас, а в себе… Но это совсем не относится к моей просьбе пойти со мной туда, куда я вас поведу…

– Но скажи же, куда именно хочешь ты повести меня сегодня вечером?

– В одно место и всего на несколько минут.

– Так неужели же нельзя назвать мне это таинственное место, куда я должен идти?

– Если бы я вам сказала теперь, то на вас не произвел бы никакого действия ночной визит туда. Сегодня вечером будет тихо и тепло, и вам нечего будет бояться простуды. Согласитесь пойти со мной…

– Ей можно поверить… – заметила мадемуазель Бельом.

– Ну, хорошо, я пойду вечером с тобой. В котором же часу отправимся мы в нашу экспедицию?

– Чем позже, тем будет лучше…

В течение вечера господин Вульфран несколько раз заговаривал с Перриной о предстоящей экспедиции, пытаясь вызвать ее на объяснения.

– А знаешь, ты подстрекнула мое любопытство…

– Даже если бы я не достигла ничего другого, то и это было бы уже хорошо… Не лучше разве думать с интересом о будущем, чем сокрушаться о невозвратном прошлом?

– О каком еще будущем могу я мечтать? Для меня впереди нет ничего, кроме горя, одного только горя.

– Нет, месье, это не так… Подумайте только о том, что можно сделать для других, и у вас появится цель в жизни, появится желание жить, чтобы успеть сделать как можно больше… Начитавшись волшебных сказок, дети часто мечтают о появлении доброй феи, которая может исполнить все их желания. А ведь это вы чародей, у вас в руках есть все, чтобы сделать счастливыми тысячи людей…

Так проговорили они до поздней ночи. Наконец Перрина объявила, что пора идти. На дворе было очень тепло, тихо, и только зарницы порой освещали темную синеву неба. Когда они пришли в деревню, там все уже спали.

– Да мы перед домиком тетушки Франсуазы! – вдруг произнес господин Вульфран.

– Мы к ней и идем. Теперь я попрошу вас больше ничего не говорить и взять меня за руку. Только предупреждаю вас, что нам придется подниматься по прямой, довольно крутой лестнице. На последней площадке я отворю дверь в комнату, и мы там пробудем ровно столько, сколько вы пожелаете.

Подойдя к расположенному внутри двора флигелю, они стали подниматься по лестнице, которую Перрина отыскала при свете от вспышек зарниц. Достигнув второго этажа, она открыла дверь, о которой говорила раньше, и тихонько втащила за собой в комнату господина Вульфрана, а дверь заперла.

В темной комнате витал удушливый острый запах. Кто-то из квартирантов проснулся и спросил:

– Кто там?

Перрина пожала старику руку, давая понять, что отвечать не следует.

Затем тот же сонный голос продолжал:

– Будет тебе гулять, Ноэль. Ложись-ка ты лучше спать…

Теперь уже сам господин Вульфран рукой подал знак Перрине, что хочет уйти. Девочка открыла дверь, и они стали спускаться вниз по лестнице. Из комнаты вслед им донесся уже не один, а несколько голосов.

– Ты хотела меня познакомить с тем помещением, где ты провела первую ночь, когда пришла сюда, не так ли? – спросил господин Вульфран, когда они были уже на улице.

– Я хотела показать вам одно из многочисленных помещений Марокура и других деревень, где проводят ночи ваши работники: мужчины, женщины и дети… Я думала, что, если вы хоть одну минуту подышите этим воздухом, вы узнаете, сколько бедных людей гибнет только потому, что не имеют средств устроиться иначе.

Глава XXXVII

Прошло тринадцать месяцев с того памятного для Перрины воскресенья, когда она, едва не погибнув в дороге от голода, оборванная, изнуренная, пришла, наконец, в Марокур, куда мать перед смертью велела ей идти и где она сама не знала, что ее ожидает.

Погода в этот день была такая же прекрасная, как и тринадцать месяцев тому назад: так же было тепло, все так же ярко светило солнце; но как Перрина, так и Марокур были уже не те, что прежде…

На опушке леса, на том месте, где бедная сиротка провела вечер первого дня, печально сидя на траве и рассматривая расположенные в долине фабрику и деревню, теперь стояло несколько красивых высоких зданий с почти уже готовой отделкой. Постройки эти предназначались для рабочих Марокура и окрестных деревень.

В самих фабричных корпусах почти ничего не изменилось; они достигли высшей степени своего развития, и задача владельца сводилась только к тому, чтобы поддерживать все в том же виде.

Но поблизости от главного входа, там, где прежде теснились бедные домишки, занятые двумя детскими приютами, вроде приюта бабушки Тибурсы, виднелась ярко-красная крыша большого роскошного дома, окрашенного в розовый и голубой цвета. Это были ясли, в которых дети рабочих находили не только временный приют, пищу и хороший уход, – здесь их бесплатно одевали и воспитывали до трехлетнего возраста.

Дальше, среди деревни, виднелись красные крыши целого ряда других зданий, тоже почти законченных, где устраивались и частью уже были устроены столовые, магазины, лавки, а также квартиры для одиноких мужчин и женщин.

Еще дальше шли разбросанные по долине небольшие отдельные домики, новенькие красные крыши и белые стены которых резко выделялись среди расположенных вокруг старых, покривившихся домов. Около каждого домика было отгорожено небольшое место для сада, где можно будет разводить фруктовые деревья и сажать овощи, необходимые в домашнем обиходе семейных рабочих, которым предполагалось сдавать такие домики, со всеми принадлежностями, всего за сто франков в год.

Были перемены и в парке при замке, и на тянувшейся за ним до самых торфяных выемок лужайке. Нижняя часть парка, остававшаяся до сих пор почти в природном диком виде, была отделена от главной части парка небольшим рвом, и посреди ее возвышалось большое деревянное здание с библиотекой и были живописно разбросаны киоски. Тут же на лужайке были устроены приспособления для различных игр и развлечений: гимнастические снаряды, кегли, тир для стрельбы из лука, арбалета и ружья, мачты для лазания, круг для велосипедных гонок, театр марионеток и даже эстрада для музыкантов.

Это был сад, куда собирались для развлечений рабочие со всех окрестных фабрик. Постройки были сделаны и во всех остальных деревнях, где находились фабрики господина Вульфрана Пендавуана, но общественный сад имелся только в Марокуре, так как владелец хотел, чтобы рабочие всех фабрик общались между собой и жили одними интересами. Простая библиотека, которая первоначально задумывалась здесь, превратилась в целый сад, где было все, чего только можно было пожелать, и господин Вульфран не мог даже хорошенько сказать, сам ли он это придумал или действовал под чьим-нибудь влиянием: все вышло для него так неожиданно и так далеко перешло намеченные границы. Хотя он, видимо, был очень рад, что это устроилось именно так, а не иначе.

Что касается Перрины, то за это время она успела приобрести расположение Талуэля, открыто перешедшего в ее лагерь после того, как он увидел, что господин Вульфран делает все, что задумает его маленький секретарь. Она приобрела настоящих друзей в лице мадемуазель Бельом, Фабри, доктора Рюшона и, наконец, уполномоченных от рабочих, в обязанности которых входило предварительное обсуждение всех проектов и наблюдение за постройками.

В это воскресенье ожидали возвращения Фабри, уехавшего несколько дней тому назад с секретным поручением от господина Вульфрана, о котором слепой никому не говорил ни слова. Утром от инженера была получена из Парижа депеша всего в несколько слов: «Сведения самые точные; официальные документы; буду в полдень».

Но было уже около часа, а Фабри все не появлялся, что очень беспокоило господина Вульфрана. Наскоро закончив завтрак, он вместе с Перриной вернулся в кабинет и то и дело подходил к открытому окну послушать, не едет ли экипаж.

– Странно, что его нет до сих пор…

– Может быть, поезд опоздал.

И он снова подходил к окну и снова напряженно слушал. Перрина всячески старалась отвлечь его от окна, так как в саду и в парке в это время шла деятельная работа, и девочке вовсе не хотелось, чтобы старик догадался о ней по шуму: садовники переносили тропические растения и убирали зеленью и цветами весь балкон; цветами и флагами были украшены и все здания в общественном саду.

Наконец на дороге из Пиккиньи донесся стук колес экипажа.

– Это Фабри, – проговорил господин Вульфран слегка изменившимся голосом, в котором слышались и боязнь, и надежда.

Через несколько минут Фабри был уже в кабинете. Он тоже казался сильно взволнованным и, войдя, бросил на Перрину такой странный взгляд, который невольно смутил девочку.

– Поломка паровоза стала причиной моего опоздания, – сказал Фабри, поклонившись господину Вульфрану.

– Вы приехали, и это самое главное.

– Я привез такие доказательства, каких вы не могли даже и ожидать.

– Ну, так рассказывайте, рассказывайте скорее!

– Вы желаете, чтобы я говорил при мадемуазель?

– Да, если только добытые вами сведения таковы, как вы говорите.

Фабри в первый раз спрашивал, можно ли говорить при Перрине.

– Как и предвидел агент, которому вы поручили вести поиски, – начал инженер, не глядя на девочку, – особа, следы которой он терял несколько раз, прибыла в Париж. Там, проверяя метрические записи об умерших, нашли за июнь месяц прошлого года запись о смерти Мари Дорессани, вдовы Эдмонда Вульфрана Пендавуана. Вот выписка из книги.

И он вложил бумагу в дрожащие руки господина Вульфрана.

– Угодно вам, чтобы я прочел ее?

– Вы сверяли имена?

– Разумеется.

– Тогда продолжайте ваш рассказ; мы прочтем после.

– Я виделся с владельцем дома, – продолжал Фабри, – в котором умерла эта особа (его зовут Грен-де-Сель), говорил с присутствовавшими при смерти молодой женщины: уличной певицей, известной под именем Маркиза, и старым сапожником, дядей Карасем. Все они подтверждают, что она умерла от полного истощения. Я посетил также и лечившего ее доктора Сандриэ, который живет в Шаронне, на улице Риблет. Он мне сказал, что предлагал своей пациентке лечь в больницу, но та отказалась, не желая расстаться с дочерью. Наконец, был я на улице Шато-де-Рантье у тряпичницы Ла-Рукери, с которой виделся только вчера, так как она была в разъездах по деревням.

Фабри на минуту замолчал и, обернувшись к Перрине, с почтительным поклоном сказал:

– Я видел Паликара… Он здоров…

Поднявшаяся уже несколько минут тому назад Перрина смущенно вскинула на инженера глаза, из которых потоками струились слезы.

Фабри продолжал:

– Мне оставалось только узнать, что сталось с вашей внучкой. О ней мне рассказала Ла-Рукери, сообщившая и про встречу в лесах Шантильи, где бедного ребенка, умиравшего от голода, разыскал ослик.

– Ну, а ты, – обращаясь к Перрине, спросил глубоко взволнованный господин Вульфран, – не можешь ли ты сказать мне, почему эта девочка, которую ты так хорошо знаешь, не хотела мне назвать себя?

Перрина сделала к нему несколько шагов…

– Как ты думаешь, почему она не хотела обнять…

– Боже мой!

– Обнять своего дедушку?..