Текст книги "Прокаженная"

XXVII

Сразу после заезда состоялось вручение наград. Перед красивым павильоном высокопоставленный чиновник городской управы оглашал имена удостоенных, потом с соответствующей короткой речью вручал им награды. В этот миг громко пели фанфары. Кони майората получили золотую медаль, врученную владельцу с превеликим почтением, множеством приятных слов и улыбок. Высокопоставленный чиновник прекрасно умел дозировать теплоту своих рукопожатий и слов. Панна Рита получила серебряную медаль, напутствуемая парой вежливых фраз и откровенно игривыми улыбками местного сановника. Участникам поскромнее награды вручали вежливо, но вовсе без речей.

Вечером, после того, как господа «из общества» посетили концерт и развезли дам, некоторая их часть собралась в веселом ресторанчике Гофмана.

Ярко освещенный зал был окутан дымом сигар и ароматами вин. Цыганский оркестр играл громкие, диковатые мелодии. Щелканье кастаньет в руках смуглых испанок мешалось с крикливыми голосами цыганских певиц. Их красочные одежды, горящие глаза, низкие вырезы рубах, порывистость движений создавали впечатление, будто веселая компания находится где-то перед вратами ада.

В одном из кабинетов за фортепиано сидел Брохвич и, воодушевленно жестикулируя, встряхивая растрепавшимися волосами, играл «Малгожатку». Его красивые темные глаза смеялись, белые зубы весело сверкали.

Внезапно он обернулся и позвал:

– Трестка, подпевай!

Молодой граф медленно подошел к нему, встал у фортепиано, умостил на носу пенсне и вперившись взглядом в угол, сделал шеей такое движение, словно поправлял некую машинку, скрывавшуюся в его горле.

Брохвич рассмеялся:

– Ну что, аппарат готов?

– Начинай! – буркнул Трестка, державшийся очень торжественно.

Малгожатка, ты достойна любви!

Малгожатка, мои чувства пойми!

Малгожатка, ты любви моей верь…

Раздался общий смех.

– Что такое? – удивился Брохвич.

– Трестка, в чью честь вы поете? – раздалось со всех строи.

– Трестка смешался:

– Что? Да просто пою «Малгожатку»…

– Браво, браво, Юрек! Лучшей песенки ты для него подобрать не мог!

– Да что такое? – не понимал Брохвич и вдруг тоже расхохотался. – Ну да, верно! Трестка, продолжаем! Малгажатка-Маргаритка-Ритка…

– Одурел ты, что ли? – крикнул Трестка.

– Ты ведь почти то же самое пел…

– Черт меня раздери! – зло крутнулся на пятке Трестка и решительно направился в угол зала, куда только что вглядывался с таким вниманием.

– С ума вы все сошли, – буркнул Вилюсь Шелига.

– А где же майорат? Он обещал быть, – сказал Жнин.

– Запаздывает – сказал Брохвич и продекламировал: – У каждого есть своя Малгожатка…

– Тихо! А то войдет и услышит… – оглянулся Жнин. – И надерет вам уши за себя и за меня, – буркнул в углу Трестка, но никто его слов не услышал.

Жнин поднял палец и, словно грозя кому-то, сказал, подчеркивая каждое слово:

– Это весьма выдающаяся девушка, только вот не позволяет исследовать температуру своих горячих глаз…

– Быть может, температуру ее глаз удастся сделать еще горячее, – пробормотал барон Вейнер.

– Да уж не вам! – запальчиво сказал Вилюсь.

– Боюсь, что и не вам тоже.

– У майората больше всех способностей к экспериментам с температурой.

– И, добавлю, шансов! Брохвич сказал:

– Господа, советую вам до прихода майората закончить о панне Стефании, иначе в этом кабинете температура поднимется так, что от нас останутся одни угольки.

– Неужели он так увлечен? – спросил Занецкий.

– Il l'adore![63]63
  Без ума! (франц.).


[Закрыть]Притом ее гордость держит его на коротком поводке. Это принцесса в обличий скромной шляхтянки.

– Но какое у всего этого может быть будущее?

– Уж Михоровский придумает, как все закончить!

– А-ля маркиза Помпадур? Да?

– Или – алтарь…

Молодой князь Гершторф поразился:

– Да что вы такое говорите? Насколько я знаю панну Рудецкую, любовницей майората она не станет, я женитьба… никогда Михоровский на ней не женится!

– А насколько вы знаете Михоровского? – спросил Брохвич.

– Любовница… в конце концов, это возможно. Но алтарь! Михоровский – словно запертый на все замки сейф. Пока он сам не откроется, открыть его невозможно. И не заглянуть внутрь, не узнать, что там творится…

– Ну, если это сейф, то жар глаз панны Стефы он вынесет, – изрек Трестка.

– Да нет, она его прожжет! – пробормотал Брохвич. – Она добродетельна, как святая, но в глазах у нее таится дьявол темперамента – а это самая опасная разновидность дьяволов. Кокетливый дьявол не смог бы завоевать майората, но этот…

Жнин поднял голову:

– О да, темпераментом Стефа обладает! А что она принцесса – тем лучше! Наибольшим наслаждением будет овладеть ее короной. О, знай я, что это удастся, был бы согласен стать при ней пажом! Что вы меня пожираете взглядом? – спросил он, увидев злое лицо Вилюся.

– Жду, когда вы закончите монолог о панне Стефании, – грубовато ответил студент.

– А чем вам мой монолог… эге, пан Вильгельм! У вас такая физиономия, словно вы тоже не прочь в пажи! Ну-ну, не раздувайте так ноздри! Готов поклясться чем угодно, что вы в нее влюблены!

– Открыл Америку! – засмеялся Брохович. – Заплесневевшую старую истину считаешь своим открытием…

Жнин рассмеялся:

– Ах, вот как! Браво, пан Вильгельм! Нужно признать у вас отменный вкус. Если бы к нему еще и шансы…

– Тихо! Майорат! – шепнул Трестка.

Вилюсь насмешливо рассмеялся:

– Ну, быстренько ищите другую тему для разговора! Вальдемар вошел быстрым шагом и огляделся. Весело спросил:

– Ну, хорошо развлекаетесь?

– Неплохо! – ответил Брохвич.

– А почему Трестка такой грустный?

– Обиделся на экспертов, не одаривших золотой медалью волов его, – сказал Брохвич.

Однако вмешался Жнин:

– Да нет не в том печаль. Граф Трестка только что распевал «Малгожатку», и слова песенки побудили его к размышлениям…

– «Малгожатку»? – усмехнулся Вальдемар. – В точку попал!

Трестка уставился на него:

– А вы где были так долго?

– В конюшне. Саламандра прихворнула. Ветеринар говорит, от переутомления.

– Ну конечно! – хлопнул в ладоши Брохвич. – Из-за Трестки она заработала истерию. Глядя на скачки, я пожалел, что не обретаюсь в шкуре бедной Саламандры, на ее месте я уж так взбрыкнул бы, чтобы Трестка улетел не то что за барьер – за ипподром. Правда, чтобы подсластить пилюлю, я бы постарался, чтобы он приземлился прямиком на ложе панны Риты.

– Довольно, Юрек, оставь его в покое! – сказал Вальдемар. – Я хочу обратить ваше внимание на одно сегодняшнее событие, которое мне пришлось весьма не по вкусу… но что это? Здесь нет вина?

– Черт, а мы заболтались и о вине совсем забыли!

– Эй, слуги! – позвал Вальдемар. – Господа, съедим что-нибудь?

Все переглянулись.

– Мы же недавно ужинали.

– Я, пожалуй, съем устриц, – сказал Брохвич.

– Можно еще и омаров.

– Омаров, устриц и шампанского! – приказал Вальдемар лакею.

Брохвич потянул Вальдемара за рукав и шепнул:

– Вальди, ты только приглядись к этой банде цыганок! Пикантные, верно? Особенно вон та, увешанная цехинами, – глаза, что Везувий! А испанки? Ням-ням! Гофман уж постарался!

Вальдемар выглянул в зал сквозь полуоткрытую дверь и чуть пожал плечами.

– Кривляки, попугаи! – сказал он, угощая друзей сигарами.

– Ну, ты сегодня ужасно лаконичен! – обиделся Брохвич.

Вошли князь Занецкий-старший, зять княгини Подгорецкой граф Морикони и князь Францишек Подгорецкий. Следом величественно прошествовал в кабинет граф Барский. Внесли шампанское, все подошли к столу. Вальдемар выпил бокал и бросился в кресло. Молча закурил сигару.

– О чем же вы хотели нам рассказать? Что вам пришлось не по вкусу? – спросил молодой Станислав Ковалевский.

Майорат сказал:

– А вы, господа, ни на что не обратили внимания при вручении наград?

– Ну… Разве что на учтивую физиономию губернатора, когда он вручал тебе медаль, да на удивленные глаза Трестки, когда он понял, что ничего не получит, – сказал Брохвич.

– Ну, насколько я знаю, граф Трестка получил все же похвальный листок, – сказал Занецкий.

– Ха-ха-ха!

Вальдемар выпустил клуб дыма:

– Довольно шуток! Разве вас не удивили фанфары?

Князь Гершторф резко обернулся к нему:

– Фанфары! Ну, конечно! Они особенно выделяли титулованных призеров!

– Скандал! – вскочил Вальдемар с кресла. – Такого терпеть нельзя! Когда получал награду кто-то из нашего круга… или даже богатый нувориш, фанфары играли особенно долго и громко, оркестр словно с цепи срывался.

Когда награждали промышленников, простых граждан или малоизвестных участников из Варшавы, фанфары едва изволили отзываться, а пару раз вообще молчали. Стыд! Это вина нашего товарищества! Кто приказал так поступать? Участник есть участник, и точка! Если уж кто-то отличился и получает награду, должны звучать фанфары, Михоровский это, Таковский или Сяковский! Меж ними не должны были делать разницы – но сделали! И она бросалась в глаза! Обиженные не станут жаловаться в голос, но начнут перешептываться, а самые остроумные возьмут нас на язычок. Они к тому же знают, что в оргкомитете большинство – из нашего круга, и могут подумать, что ими попросту пренебрегают. Я говорил об этом председателю, но…

– А не говорил ли я вам? – спросил молодой князь Гершторф. – Граф Мортенский, некогда дельный человек, нынче не видит и не слышит, что у него делается под самым носом!

Михоровский пожал плечами:

– Что правда, то правда!

Князь Занецкий подошел к Вальдемару:

– Вы правы, промашка получилась, – и добавил тише: – Я вам давно говорил, что Мортенский поддерживает только высшие круги.

К ним приблизился граф Барский и сказал с таким выражением лица, словно только что велел обстрелять из орудий весь земной шар:

– Позвольте сказать, господа! Я весьма удивляюсь вашим словам, пан Михоровский. Должны оставаться некие различия между патрициями и плебеями. По моему мнению, директор оркестра своей затеей с фанфарами проявил большой такт.

– Что до участников, все получили по достоинству.

– Значит, для простой справедливости и беспристрастного суда вы места не находите? – взорвался майорат. – К чему тогда эксперты? Вывесим на выставке огромный щит с перечнем наших заслуг, а на достижения людей простых и внимания не стоит обращать! Если уж начали, закончим совершеннейшим свинством!

Граф Барский воздел голову еще величественнее. Глядя на Вальдемара, он менторским тоном изрек:

– Щиты с гербами у нас и без того имеются, не стоит вывешивать их лишний раз. На выставке мы всем открываем дорогу, можем оценивать их и награждать, но… соблюдая меру.

– Глупости! – буркнул Вальдемар. – У нас два пути, – продолжал майорат.-Либо способствовать развитию производителей из трудовых классов, либо не устраивать больше выставок.

– Решительно ставите вопрос! – вмешался граф Морикони, хмуря брови и так сильно потирая ладони, словно крошил что-то в них.

– Иначе нельзя. Без участия простых людей выставки станут напоминать карнавал для людей нашего круга. Развлечений будет масса, но не более того. А награды? Ну, конечно, мы ими осыплем друг друга. Выстави я свое старое пальто и стоптанные калоши, наверняка получу золотою медаль.

Брохвич и Трестка расхохотались, потом Трестка вмешался:

– А мне такая система нравится. Так легко будет получить золотую медаль!

– Ну, у тебя и сейчас есть похвальный лист.

– Сдается мне, исключительно благодаря деликатности экспертов.

– Ничего подобного, Трестка! Ты его заслужил. Если бы мне несправедливо присудили золотую медаль за коней, я бы ее вернул; но будь я тем пчеловодом, с которым поступили по-свински, уж я бы поучил экспертов уму-разуму!

– Экспертами по пчеловодству были дамы.

– И мужчины тоже! Быть может, в этом и была ошибка: они больше занимались флиртом, чем пчелами.

– Экий вы насмешник! – засмеялся князь Занецкий.

– Я говорю чистую правду! Любой может понять, что высшая награда по праву принадлежала этому пчеловоду, чем мне или множеству других. Имеющий глаза да увидит! У меня – деньги, образование, я знаком с новейшей культурой производства, а у него один лишь жизненный опыт, ум и крестьянская бережливость. Кто из нас потрудился больше? И при чем тут гербы, имена и общественное положение?

Барский потрогал шею, словно опасался апоплексического удара, и приглушенным голосом изумился:

– Неслыханно в устах аристократа! Что за кощунство!

Вальдемар громко засмеялся, поднял руки и, подражая пафосу графа, воззвал:

– О, смилуйся, граф!

Граф выпрямился, величественный, но удивленный:

– Что? Вы vraiment?[64]64
  Серьезно? (франц.)


[Закрыть]

Вальдемар смеялся, расхаживая по комнате. Брохвич шепнул ему на ухо:

– Посмотри! Барского обуяло магнатское безумие. Сейчас его удар хватит.

Занецкий старший, коснувшись руки Барского, спокойно сказал:

– Отложим дискуссию! Дорогой граф, выпьемте лучше вина.

И потянул тяжело дышавшего магната к столу. Увидев полные бокалы, Барский успокоился. Майорат посмотрел на него и произнес с усмешкой:

– Все у нас этим и кончается…

Зазвенели бокалы. Брохвич, обняв за плечи Михоровского и Жнина, шепнул:

– Посмотрите только на Вилюся!

Студент стоял в полуоткрытой двери, подавшись вперед, побледнев, затуманенными глазами пожирая поющих цыганок. Вытянув шею, он таращился на них с любопытством новичка и напоминал подстерегающего мышь кота.

Вальдемар усмехнулся:

– Сущие конфетки, верно? Неплохой цветничок!

Но Вилюсь его не слышал.

Брохвич, тихонько подкравшись к юноше, сильным толчком выпихнул его за порог.

Ошеломленный Вилюсь внезапно оказался посреди зала.

Две цыганки бросили в него цветами и закружились вокруг в чардаше.

Вилюсь казался совершенно одуревшим.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся граф Барский.

Ему вторил Морикони.

Вальдемар скривился:

– Юрек, что за глупости? Брохвич заходился от смеха:

– Да ты только посмотри на него! Как он от них шарахнулся!

Трестка затащил Вилюся назад в кабинет. Юноша скорее был возмущен, чем зол; но он уже осушил несколько бокалов и потому исподлобья воззрился на Брохвича.

– Смотрите, Трестка в роли няньки! – хохотал Брохвич. – Ничего удивительного, Вилюсь – его будущий шурин…

– Оставьте его в покое! Юрек, ты сегодня совершенно шальной, – сказал Михоровский.

Князь Гершторф поднял бокал:

– Господа, выпьем за сегодняшних обладателей наград, и в первую очередь за майората!

– Нельзя – нет панны Риты, а ее тоже наградили!

– От ее лица выпьет граф! – засмеялся Вальдемар, чокаясь с Тресткой.

– Тогда уж – и за мой похвальный лист!

– Непременно!

Посыпались новые тосты. В зале гремела музыка. Пылкая, дикая мелодия чардаша будоражила кровь. Брохвич подошел и широко распахнул дверь.

В кабинет проникали запахи вина, помятых цветов и крепких духов. В зале развеселились не на шутку – громкий смех, болтовня, песни цыганок отдавались в кабинете. Несколько мужчин подошли к двери и неотрывно смотрели в зал.

Черноволосые темпераментные испанки потрясали кастаньетами, их черные глаза рассыпали искры. Красочные, как бабочки, женщины очаровывали красотой движений, соблазняли. Песни, музыка, шум, стук кастаньет и своеобразный запах разгоряченного зала дурманили. Серые глаза Михоровского заискрились, в них блеснул огонь. Горячая кровь уже вскипела в нем. Он сделал шаг вперед, пытался иронически посмеяться над собой, но притяжение зала оказалось сильнее. Внезапно перед ним мелькнули ясное личико Стефы и ее большие темно-фиалковые глаза, затененные пышными ресницами, словно светящие в ночи звезды. Он вздрогнул… видение растаяло. Лицо его изменилось, он равнодушно посмотрел в зал, отвернулся и пожал плечами.

Майорат хлопнул в ладоши. Появился лакей. Михоровский велел подать пальто.

– Вальди, ты уходишь? Бросаешь нас? – удивился Брохвич.

– Потешный ты, Юрек! Доброй ночи!

– Я ухожу с майоратом, – сказал молодой Гершторф.

– И я, и я! – раздалось несколько голосов.

– Ну, тогда и я с вами! – крикнул Брохвич.

Трестка тоже встал, будя задремавшего Вилюся.

Вскоре кабинет опустел.

Когда они проходили через зал, одна из испанок заступила Михоровскому дорогу и, ударяя в кастаньеты, обдала его черным пламенем прекрасных глаз.

Майорат неприязненно отшатнулся.

На улице перед входом стояли ландо и кареты. Кучера почти все спали, клюя носами на козлах. Но Бруно из Глембовичей чутко бодрствовал. Вальдемар попрощался с друзьями и откинулся на подушки. Рядом с ним сел Брохвич.

Когда экипаж тронулся, Брохвич сказал:

– Вальди, ты невероятно изменился.

– Изменился, – словно эхо, отозвался майорат.

XXVIII

Назавтра пани Идалия со Стефой и Люцией возвращались с выставки в ландо Вальдемара. Он сам сидел впереди, рядом с Люцией. Когда они выходили из отеля, швейцар подал Стефе запечатанный конверт. Девушка радостно вскрикнула:

– Письмо от отца!

Распечатала конверт и быстро пробежала письмо глазами:

– Отец остановился в отеле «Европейский»… Он был здесь, но меня не застал… – она умоляюще глянула на пани Идалию. – Вы мне позволите увидеться с отцом?

– Конечно, но вы вернетесь к ночи?

– О да!

– Надеюсь, ваш батюшка нанесет нам визит…

– Я возьму второй экипаж и отвезу вас, – сказал Вальдемар.

– Спасибо, я поеду на извозчике.

Стефа попрощалась с паном Мачеем и Люцией.

– Вы упорно не хотите ехать со мной? – спросил Вальдемар.

– Я же сказала, возьму извозчика.

– Очень тактичная девушка, – сказала баронесса отцу, когда Стефа и Вальдемар покинули экипаж. – Вальди временами чересчур уж галантен.

– Ему вольно было предложить, ей отказаться, – сказал пан Мачей.

Провожая Стефу, Вальдемар обратил внимание на ее волнение и поинтересовался:

– Что с вами происходит, пани Стефания?

– Я давно не видела отца.

– Но вот уже несколько дней, как я вас не узнаю. Выставка странно на вас повлияла.

– Хорошо или плохо? – прикусила губу Стефа.

– Непонятно. Вы чем-то глубоко озабочены… Она подняла на него задумчивые глаза:

– Значит, вы заметили?

Подавая ей на прощание руку, Вальдемар сердечно шепнул:

– Будьте веселой… и верьте мне.

– В чем это? – гордо выпрямилась она.

– Вы знаете, только боитесь дать себе в том отчет, – чеканя каждое слово, сказал Вальдемар.

Лишь сев на извозчика, Стефа вздохнула с облегчением. Он отгадал, понял то, чего она больше всего боялась, скрывала даже от самой себя…

Она ощутила себя счастливой, словно гуляла среди лугов, полных благоухания. Знала, что заблудилась, но не искала других дорог. Зачарованный сад раскинулся перед ней, цветущий, благоухающий. Закрыв глаза, она упорно слушала чудесную музыку. Раньше она любила жизнь, теперь прямо-таки обожала ее. Она боялась, что кто-то отгадает по ее лицу ее мысли – и эти страхи в сочетании с сияющими глазами делали ее еще прелестнее.

– Стефа! – радостно вскрикнул пан Рудецкий, вскакивая при виде входящей дочки.

– Папочка!

Стефа долго расспрашивала отца о матери, о младших братьях и сестрах, о доме, соседях. Пан Рудецкий приглядывался к ней радостно, но испытующе. Наконец, он спросил:

– Ну, а как твои дела, детка? Письма-то ты пишешь веселые… А что оно на самом деле?

Стефа обняла отца и спрятала лицо на его груди:

– Все прекрасно, папочка! Люция очень милая девочка, и мы любим друг друга.

– Ну, а пани Эльзоновская? А этот ваш любимый дедушка, которым ты так восхищаешься? Как его зовут, вечно забываю?

– Пан Мачей.

– Ну да! Пан Мачей Михоровский… Говоришь, он тебя любит?

– Он самый лучший! Да и все они не такие, как о том часто думают.

– Потому что это – подлинные аристократы.

– О да! Настоящие магнаты! – воодушевленно воскликнула Стефа.

Пан Рудецкий, чуть отодвинувшись, окинул дочку взглядом:

– Смотрите, как они тебя завоевали! Волшебники какие-то. Но это им Бог дал счастье тебя узнать. Ты прекрасно выглядишь, похорошела… Я тобой любовался на скачках.

– Папа, вы там были?!

– Был. Я приехал вчера утром, были срочные дела, и никак не удавалось с тобой увидеться раньше, да и не хотелось мне идти в ту ложу, где ты сидела. Я тебя видел издалека, а ты меня, понятно, в толпе не разглядела.

– А где вы сидели?

– Я просто проходил по площади, не было времени сидеть и смотреть. Увидел тебя и остановился. Но ты была всецело поглощена зрелищем. – Стефа порозовела. – Я попал к самому интересному: скакали кони майората. Отличные, должно быть, у него конюшни! А на этом прекрасном арабе, наверное, ехал сам майорат?

– Да, пан Вальдемар был на Аполлоне.

– О! Отличный конь, но и седок ему под стать. Он часто бывает в Слодковцах?

– Довольно-таки.

Пан Рудецкий задумался. Стефа опустила голову, обеспокоенная, оробевшая вдруг. Украдкой поглядывая на нее, отец сказал:

– Детка, расскажи, как все получилось с Эдмундом Пронтницким? Ты очень скупо об этом писала.

– Папа, это было так мерзко! К чему вспоминать?

– Но как же все-таки было?

Стефа вкратце рассказала, помимо воли распаляясь. Пан Рудецкий не спускал с нее глаз:

– Значит, в том, что тебя избавили от этого болвана, заслуга главным образом майората?

– Да, он не отвечал требованиям майората.

Пан Рудецкий усмехнулся: такой аргумент его не убедил. Он задавал себе вопрос: а может, и подошел бы Пронтницкий магнату, не будь тут замешана Стефа? В нем родились смутные подозрения…

Прогуливаясь по комнате и разговаривая с дочкой о будничных делах, он не спускал с нее внимательного взгляда. Это смущало Стефу. Меж ними словно встало вдруг нечто неприятное. Наконец пан Рудецкий, усевшись рядом с дочерью, взял ее за руку и не спеша заговорил:

– Стефа, знаешь, что поручила мне мама? Забрать тебя домой. Мы скучаем без тебя, детка…

Стефа покраснела, потом побледнела вдруг. Губы ее приоткрылись, словно она хотела кричать. Почти в испуге она посмотрела на отца:

– Домой? Меня? Папочка!

– Я приехал за тобой, – сказал пан Рудецкий. Девушка повесила голову. На ее бледные щеки упали тени длинных ресниц.

– Это невозможно! – воскликнула она.

– Почему?

– Потому что договор… с пани Эльзоновской… на год. Я дала слово…

– Но и мы не можем больше без тебя. Стефа порывисто прильнула к отцу:

– Я знаю, папочка, но это невозможно! Что они подумают? Нет, так нельзя! Папа! Я вас с мамой очень люблю… но домой! Прямо сейчас? Нельзя!

Она умоляюще смотрела на отца. Пан Рудецкий ласково привлек ее к себе, но на лице его отразилось беспокойство – подозрения его крепли…

– Бедная мама очень огорчится, она так тебя любит, – сказал он.

Стефа вскочила. Лицо ее пылало, глаза горели, подернутые слезами. Она сделала движение, словно хотела схватиться за голову обеими руками, нервно сжав губы. Пан Рудецкий удивленно смотрел на нее:

– Девочка моя, что с тобой?

– Ничего, папа! Я только хотела сказать, что вернусь к вам, если это обязательно, но…

– Стефа! – Рудецкий схватил ее в объятия. – Девочка моя дорогая! Я пошутил. Конечно, ты останешься, конечно, нельзя нарушать договор, коли уж мы дали слово… Я только хотел узнать… узнать… любишь ли ты нас по-прежнему.

– Папа! Ты еще сомневаешься? – воскликнула она с полными слез глазами.

Но в ее восклицании звучали уже и победные нотки.

Она обняла отца и жарко целовала его в лицо, в глаза, не в силах скрыть горячей благодарности. Боясь, что обидела его отказом, хотела загладить горячей сердечностью неприятную минуту.

Но пан Рудецкий, о многом догадываясь, притворялся, будто ничего не замечает.

После долгих ласк Стефа обрела прежнее веселое настроение. Рассказала несколько забавных историй из ее нынешней жизни, о поездке в Глембовичи, о потешном Трестке, смеялась, шутила, так что в конце концов и пан Рудецкий повеселел. Но глядя на нее, когда она с жаром рассказывала о блестящих аристократах, беспокойно думал: «Она очарована ими, этот мир манит ее… Странные люди – так умеют очаровать… Люди? Или один человек?»