Текст книги "Прокаженная"

XXIX

Два дня Стефа почти не разлучалась с отцом. Они вместе гуляли, вместе обедали. Вечером Стефа возвращалась в отель и попадала в объятия Люции, печально жаловавшейся, как ей скучно:

– Я без тебя не могу, мне так тоскливо! Люция уже называла Стефу по имени. Узы дружбы между учительницей и ученицей очень окрепли в последнее время.

В один прекрасный день пан Рудецкий нанес визиты пани Эльзоновской и пану Мачею. Он им очень понравился, умел держаться крайне вежливо, но с достоинством и своего рода почтением. Он был элегантно одет, умел держать себя в высшем обществе и произвел впечатление человека, обладающего хорошим вкусом. Пани Идалия нашла его «еще лучше», нежели при их первой встрече в Варшаве и принимала весьма радушно. Пан Мачей нашел в нем много симпатичных черт, трезвомыслие и веселость. Пан Рудецкий постоянно высматривал украдкой кое-кого еще, но во время его визита Вальдемара не было. Однако пан Мачей, словно отгадав мысли своего гостя, пригласил его назавтра на обед. К этим приглашениям присоединилась и пани Эльзоновская.

– Соберется несколько ближайших друзей, будет и мой внук, – сказал пан Мачей. – Хочу, чтобы вы познакомились.

На обед приехали Вальдемар, княгиня, панна Рита с братом и неотлучный Трестка.

Пан Рудецкий, подвергнутый испытанию, выдержал его с честью. За столом пани Эльзоновская наблюдала за ним, но пан Рудецкий держался превосходно. С Вальдемаром он поздоровался вежливо, оба не скрывали интереса друг к другу и были взаимно обходительны. Только пани Идалия укоризненно глянула на Вальдемара, когда он кланялся пану Рудецкому: так уважительно Вальдемар не приветствовал даже старых аристократов своего круга. Все остальные тепло приняли пана Рудецкого, даже Трестка отбросил свое обычное фанфаронство.

Избранное общество и учтивые беседы способствовали тому, что пан Рудецкий стал лучше понимать дочку, открыл, что круг этих людей и в самом деле притягивает.

С майоратом пан Рудецкий много разговаривал о конях, скачках. Коснувшись мимоходом университетов Бонна и Галле, они перешли к только что закончившейся выставке. Майорат умел направлять разговор, сдабривая его то хорошего тона шуткой, то долей необходимой иронии.

Трестка рассыпал много шуток, но юмор его был другого характера, чуточку буршевский, не портивший, впрочем, беседы.

Одним словом, небогатый шляхтич Рудецкий пришелся здесь «ко двору», завоевал симпатии магнатов и ничуть не выглядел вторгшимся в их общество выскочкой.

Вальдемар крайне его заинтересовал. Рудецкий невольно попал под его обаяние, но, вспоминая о дочке, не переставал тревожиться, считая компанию магната небезопасной для Стефы. Чуял, что девушка не могла остаться равнодушной, что на нее не могло не подействовать очарование майората. И заметил, что Вальдемар оказывает Стефе явное внимание, незаметное на первый взгляд, но достаточно целеустремленное и сильное, чтобы вскружить ей голову. Вспоминая разговор с дочкой в отеле, видя, что Стефа прекрасна и взволнованна, как никогда, старый шляхтич с горечью думал: «Она уже поддалась его чарам…»

Внезапно страшная мысль пришла ему на ум, и он взглянул на майората почти с ненавистью. Взор его таил угрозу.

«Не станешь ли ты несчастьем ее жизни?» – подумал старый шляхтич.

XXX

На раут к графу Мортенскому Михоровский и Брохвич приехали поздно. Оба они пытались сначала уговорить пани Идалию поехать с ними, но баронесса уперлась, будучи слегка нездорова. Все остальные дамы тоже остались в отеле. Вальдемар рассерженно пожимал плечами, но Брохвич махнул рукой:

– А, раскапризничались бабы! Поедем одни.

В особняке графа майорат вызвал всеобщий интерес, хотя держался сдержанно и в разговоры вступал редко. Князь Гершторф стал расспрашивать его о филантропической деятельности Товарищества; председатель граф Мортенский упрекал Вальдемара, что в своих глембовических реформах он перехлестывает через край.

От графа его спас Брохвич, энергично сказавши:

– Я забираю Михоровского с заседания. Предстоит другое, гораздо более приятное – в дамском кругу.

– Ну, он мало дамам внимания уделяет! – сказал Гершторф.

– Зато они ему много. Там он – вечный председатель!

– Мы договорим после, – весело сказал Вальдемар. Отходя, Брохвич прошептал ему на ухо:

– Этим старичкам уже нечего делать среди дам, вот они и нудят… Знаешь, сейчас ты встретишь знакомую!

– Кого?

– Увидишь! Лазурное небо Италии, римские площади, сады Флоренции… Афины, Корфу…

– Что ты несешь?

Но Брохвич уже исчез куда-то. Удивленный Вальдемар отправился дальше. Он оказался в кабинете… и высокая шатенка протянула ему обнаженную руку.

Вальдемар взглянул на нее и вздрогнул:

– Вера?!

– Да, это я. Вы меня узнаете?

– Что вы здесь делаете?

– Приехала с мужем. Мы едем в Петербург.

Вальдемар смотрел на нее холодно, но с любопытством. Тень набежала на его лицо.

Маркграфиня порывисто схватила его за руку, приблизила к его глазам свои, горячие, подернутые поволокою:

– Ты мой навсегда! Я люблю тебя! Он отступил на шаг.

– Вера, мы не в Палаццо Сильва! Опомнись!

– Ты забыл меня? – ее глаза блеснули гневом. – Забыл!

– Маркграфиня, прошу вас, успокойтесь, – тихо сказал он.

Она выпрямилась:

– Я спокойна. Но хочу вам кое-что сказать. Завтра утром мы уезжаем, и долго не увидимся…

– Слушаю вас, – сказал он сухо.

Она взяла его за руку, увела в следующую комнату и прикрыла за ними дверь. Графиня закинула ему на шею прекрасные руки, прильнула губами к его губам, шепча:

– Я любила тебя и любить буду вечно! Жажду тебя! Приезжай в Рим, я твоя, навсегда!

Вальдемар чуточку грубовато отстранил ее:

– Вера, забудем о прошлом. Прошлое мертво…

– Ты зачерствел, слишком долго сидя в этой стране! Приезжай в Палаццо Сильва… помнишь палевый будуар?

Она все крепче обнимала его, обдавая лицо жарким дыханием:

– Вера, прошло четыре года; пора забыть и обо мне, и о палевом будуаре, – сказал он, откровенно скучая.

– А ты забыл?!

– Почти.

Она закинула голову и, полузакрыв глаза, улыбнулась.

– Ты очаровательна, – сказал майорат. – А как поживает герцог де Толедо?

– А почему ты о нем спрашиваешь? – поразилась графиня.

– Потому что он тоже может вспомнить палевый будуар…

Вера убрала руки с его шеи и отступила. Вальдемар преспокойно открыл портсигар и спросил:

– Ты разрешишь закурить?

– Бога ради! – гневно бросила она.

Разжигая сигару, майорат взглянул на нее: стоя к нему спиной, она рвала зубами кружевной платочек.

Михоровский вспомнил часы, проведенные с этой женщиной в роскошном палевом будуаре. Он уселся в низенькое креслице, непринужденно закинул ногу на ногу, выпустил клуб дыма и спросил:

– Ну что, кончено с платочком?

Вера живо подбежала было к нему, но остановилась, опустила голову и, раздирая в клочья остатки платка, хмуро глянула на него исподлобья. Губы ее дрожали.

Майорат испытующе смотрел на нее. Наконец, стряхивая пепел, сказал:

– Я вижу, ты разучилась топать ножкой. Знаешь, это тебе очень шло. А сейчас ты похожа на пансионерку.

Вера упала на оттоманку, закинула руки за голову и тихо смеялась. Тяжелая материя ее платья волнами ниспадала на ковер. Грудь вздымалась, лицо пылало, глаза ее искрились колючими огоньками.

Майорат спросил:

– Что тебя так развеселило?

– Твоя холодность.

– Ты не веришь в ее искренность?

– Ах! Я не ребенок и понимаю, что ты охладел ко мне, не видя четыре года. Вы, мужчины, все одинаковы: чтобы вдохновлять вас, нужно находиться при вас неотлучно.

– Гм! Зато ваша «верность» мало в чем уступает нашей ветрености, не так ли?

– Ты ревнуешь к де Толедо?

– Нет. Коли уж ты решила вернуться ко мне, я прощаю ему все.

– Ты чересчур уверен в себе! С чего ты решил, что я вернулась к тебе?

– Но ты же здесь. И даешь это понять совершенно недвусмысленно.

– Сначала мне пришлось бы как следует изучить письма заменивших меня. Сколько их после меня было?

Майорат сказал не без цинизма:

– Наверняка не меньше, чем до тебя… и, несомненно, меньше, чем гостей в палевом будуаре.

Маркграфиня изящно потянулась. Забрасывая руки за голову, разнеженно сказала:

– Ты великолепен, как встарь. Вот только куришь какую-то дрянную сигару, не иначе, это она делает тебя другим, совсем не тем, что в Риме. Что поделать, я понимаю: эта страна холодит кровь в жилах. По-настоящему прекрасных женщин тут не найти – знаю я этих северных дам… Уверена, они тебе давно надоели.

– Совершенно верно, – бросил он равнодушно.

Вера мягкими движениями тигрицы переместилась ближе к нему; рука ее нетерпеливо похлопывала по бархатной подушке дивана:

– Султан мой, поезжай на зиму в Рим! Я же сказала, что люблю тебя по-прежнему. Поедешь?

Майорат покривил губы. В глазах у него плясали чертики.

– Зачем? Исключительно для того, чтобы дать пощечину герцогу и обновить палевый будуар?

Он склонился и с проказливой усмешкой заглянул ей в глаза.

– Я твоя, – шепнула она.

– Вот видишь? Наш север тебя не заморозил.

Он посмотрел на Веру. Нельзя было остаться равнодушным к этой женщине, по-прежнему прекрасной, преданной ему, невыразимо притягательной. И все же некий холод остужал охвативший его жар.

Маркграфиня положила руку ему на колено и зашептала:

– Мой лев! Помнишь, как я тебя называла? Mon lion.[65]65
  Мой лев (франц.)


[Закрыть]

Другой рукой она обняла его и прошипела сквозь зубы:

– Оставь эту холодность, я начинаю злиться! И откинулась на диван гибко, словно змея:

– Ну, не смотри так на меня! С такой насмешкой! У тебя прибыло стали во взгляде, ты сейчас словно лев над жертвой. Великолепный, но страшный!

Майорат засмеялся, не скрывая иронии:

– Лев? Ха-ха… Не бойся, Вера, мои когти для тебя больше не страшны…

В голосе его прозвучало нечто холодное.

Маркграфиня подняла голову, с любопытством глядя на него блестящими глазами. Тихо, с беспокойством сказала:

– Тебя кто-то останавливает… Скажи, кто это? Новая султанша? Я чувствую, она есть…

Майорат сломал в кулаке сигару. С него, он чувствовал, достаточно. Встал, подошел к ней. Глаза его горели и были поистине страшными.

– Вера! – вырвалось у него.

Маркграфиня встала, простерла к нему руки. Вальдемар перехватил ее запястья и яростно отбросил. Она упала на украшенную кружевами подушку и тихо прошептала:

– Пусть теперь нас покроет мгла…

Вальдемар склонился над ней и сказал спокойнее:

– Только вас одну. Я удаляюсь. Желаю хорошо повеселиться в Петербурге.

Вера вскочила и села. Лицо ее побагровело.

– Уходишь?!

– Да.

Он раскланялся и вышел.

В зале молодой граф Мортенский спросил его:

– А где моя кузина, майорат?

– Маркграфиня Сильва находится в красном кабинете. – Ответил Вальдемар равнодушно.

– Прекрасна по-прежнему, верно? – шепнул граф с циничной улыбкой.

– Помада в таком количество портит самые прекрасные губы, – сделал гримасу Вальдемар.

– Чего же вы хотите? Четвертый десяток на носу!

Майорат отошел, а молодой граф лисьим шагом направился в сторону кабинета.

XXXI

– Папа, значит, вы решительно не хотите идти на концерт и на бал? – спросила Стефа пана Рудецкого.

– Решительно! Завтра мне уезжать домой, а еще многое не сделано.

Стефа насупилась:

– А я-то думала… Хотела быть с вами. На балу будет столько незнакомых мне людей, к тому же почти все они – из высшего общества…

– Ну, там будут и люди попроще; участники выставки. Как-никак это открытый бал на какие-то там благотворительные цели, так что хватит и не таких «бархатных». Бал начнется сразу после концерта?

– Да, в том же зале. Мы вообще не будем на концерте, приедем сразу на бал.

Пан Рудецкий распрощался с дочкой до завтра. Хоть он и уверял, что на бал не пойдет, на самом же деле отправился туда – но как зритель на галерею. Он хотел увидеть Стефу в окружении, которому не очень-то доверял, понаблюдать за ней издали, не выдавая своего присутствия.

Он пораньше пришел на концерт в зал большого отеля, нашел себе и хорошее место в креслах, и хорошее место на галерее. Среди публики на концерте сидело много разодетых для бала дам, но аристократок среди них пан Рудецкий не обнаружил.

Концерт ему не особенно понравился – он знал толк в хорошей музыке, и здешние музыканты его не порадовали. Но убранство эстрады ему понравилось. Там был березовый лесок из настоящих деревьев, сцена была выстлана натуральным мхом, меж деревьями стояли кресла и пюпитры для музыкантов. Они прибыли из столицы, но игра их оставляла желать лучшего.

– Только что громко, – ворчал пан Рудецкий под нос. – А мелодия где же, Боже милостивый?

Певица еще меньше ему понравилась.

На эстраду вышла молодая панна отнюдь не слабого телосложения, в белом декольтированном платье.

Она вышла, придерживая платье, поклонилась. Закинула голову и запела.

Пан Рудецкий поглядывал на нее не без опаски. Во-первых, обнаженный бюст ее приобретал все более багровый оттенок. Во-вторых, ей так перехватывало дыхание, что иные из слушателей даже потянулись к собственным воротничкам, дабы убедиться, что они не душат шею.

Вдруг к уху пана Рудецкого наклонился сидевший рядом молодой человек и, указывая на полные руки певицы, сказал отнюдь не шепотом:

– Пане, это у нее руки или ноги? Что-то распознать не могу никак…

И, не дожидаясь ответа, весьма довольный собой и своей шуткой, рассмеялся.

Во время перерыва многие вышли в коридор и на лестницу, ведущую к ложам. Там уже начиналось движение, знаменовавшее подготовку к балу. Бегали лакеи, из кондитерской несли торты и пирамиды конфет в хрустальных вазах. Тащили корзины цветов для украшения зала. Пан Рудецкий с любопытством ко всему этому приглядывался.

Глядя на лихорадочную суету слуг, на их рвение, прямо-таки вдохновением исполненное, пан Рудецкий подумал, что именно так слуги всегда и трудятся, обслуживая забавы аристократии: работают они за деньги, но при этом еще и преисполнены гордости, что именно их для этого используют. Размышления его прервал стук колес кареты у подъезда. Несколько лакеев ринулись к дверям.

«Начинают съезжаться, пора отправляться на пост», – подумал пан Рудецкий. Вошли двое, громко разговаривая друг с другом; лакеи бросились снимать с них пальто.

– Что, не кончилось еще это вытье? – спросил один из них, молодой, стройный, но уже лысый.

Лакей согнулся в поклоне, наиприятнейше улыбаясь:

– Нет еще, с вашего позволения, ясновельможный пан граф, хоть уже и пора…

– Я не с тобой говорю, болван этакий, – обрезал ясновельможный.

Лакей вновь низко поклонился. Господа задержались у зеркала, потом медленно, размеренным шагом стали подниматься по лестнице, небрежно окинув взглядами пана Рудецкого.

Лакей, в выжидательной позе глядевший, как удаляются господа, резко повернулся и показал язык им в спины… но они уже скрылись в дверях, и вышло, что гримаса эта была адресована пану Рудецкому. Узрев свою ошибку, сконфуженный лакей поспешил ретироваться в ложи.

Развеселившийся пан Рудецкий отправился на галерею. Со своего места он мог видеть входную дверь, лестницу и часть верхнего коридора.

То и дело подъезжали новые гости. Отец Стефы, сидевший рядом с портьерой, мог видеть все, а в случае необходимости, чуть откинувшись за портьеру, был бы невидим снизу. Все до сих пор приехавшие были ему незнакомы. Один из них привлек особенное внимание пана Рудецкого. Это был человек старый, но державшийся прямо и величественно, во фраке в обтяжку. Лицо у него было бледное, словно восковое, на нем выделялись орлиный нос и огромные черные глаза. Поседевшие волосы были на старинный манер зачесаны буклями над ушами, гордо стиснутые узкие губы выражали магнатское высокомерие.

Пан Рудецкий знал, что это Анджей Мортенский, председатель местного сельскохозяйственного товарищества и директор выставки. Рядом с ним стоял какой-то низкорослый пан, толстый и краснолицый, без усов, с пышными бакенбардами а-ля Мольтке.[66]66
  Вероятно, имеется в виду граф Мольтке-старший (1800-1891) – германский генерал-фельдмаршал.


[Закрыть]Руки он заложил за спину, стоял с таким видом, словно в грош никого здесь не ставил. Однако на графа он поглядывал с полным почтением, и в этот миг с губ у него не сходила счастливая улыбка. Когда граф обращался к нему, непременно чуточку свысока, руки пана внезапно оживали, и толстые красные пальцы беспокойно сновали у манишки. Он так униженно кланялся, делал столь умильную физиономию, что пану Рудецкому поневоле стало противно.

– Наверняка какой-нибудь мельник из графских поместий! Чтоб горожанин так гнулся!

Концерт никто уже не слушал. Все кинулись смотреть на съезжавшихся аристократов. Пан Рудецкий высматривал пани Эльзоновскую и Стефу, но они еще не появились. Зато прибыли граф Трестка и Вилюсь Шелига. Лакей метнулся к дверям – это вошел майорат Михоровский, сопровождая пана Мачея.

Движение прошло среди собравшихся. Те, кто помоложе, даже выскочили на лестницу. Председатель подался вперед. Он и старший Михоровский приветствовали друг друга крайне почтительно и уже не разлучались. Вальдемара окружили молодые аристократы. Пан Рудецкий внимательно разглядывал его из-за портьеры. Молодой майорат выглядел совершенно иначе, нежели в седле и за обедом – но, быть может, еще великолепнее, ибо безукоризненно сидевший фрак подчеркивал стройность и элегантность фигуры. Он решительно выделялся на фоне окружения. В нем с первого взгляда узнавалась высокая порода.

Приехали старая княгиня Подгорецкая в драгоценных черных кружевах и панна Рита. Княгине предложил руку председатель, Рите какой-то старательно изображавший английского джентльмена юнец, опередивший Трестку.

Барон Вейнер ввел триумфально сверкавшую драгоценностями графиню Чвилецкую. За ней выступала панна Михалина под руку с обругавшим лакея лысым графом и смешливая Паула, опиравшаяся на руку столь же смешливого юноши. Вальдемар с явным нетерпением поглядывал на входную дверь.

«Что же они не едут» – подумал и пан Рудецкий.

– Пане, что же музыка не стихает? – обратился к Рудецкому его сосед. – Бубнят себе и бубнят, а там аристократов понаехало, поди, тоже злятся.

– Кто-то кому-то должен уступить: музыканты аристократам или наоборот, – задумчиво ответил пан Рудецкий.

– Но пока что никто не уступает. А отсюда следует, что все эти господа к искусству мало расположены, да еще плохо воспитаны – и сами не слушают, и другим не дают.

Тут внимание их привлекла суета у дверей. Пан Рудецкий глянул туда и тут же спрятался за портьеру. На лестницу в сопровождении старого князя Гершторфа вступала пани Идалия в пышном бархатном платье и бриллиантах.

Вальдемар вел молодую княжну Подгорецкую. Люция шла с Вилюсем Шелигой. Стефа, окутанная облаком бледно-зеленого крепа, опиралась на руку Трестки. Забыв о предосторожностях, пан Рудецкий высунулся из-за портьеры, чтобы лучше все видеть. Стефа показалась ему попросту прекрасной. Когда она проходила мимо, мужчин, все головы обернулись следом. Пани Идалия в ответ на поклоны кивнула чуть высокомерно, а молоденькая княжна, стройная и премаленькая, – неописуемо изящно. Множество взглядов скрестились на Стефе и Люции – но главным образом на Стефе, потому что большинству из присутствующих она была незнакома. Однако Трестка, сопровождавший ее с прегордым видом, был знаком всем.

Появились граф и графиня Барские с дочерью. К ним тут же подбежал князь Занецкий.

Концерт закончился. После долгих аплодисментов публика стала расходиться, но, не успела и половина из них покинуть зал, как туда уже бросились лакеи, хватая кресла и шумно выволакивая их в коридор. Воцарились гомон и суета. Из-за портьеры вышел Вальдемар, показал рукой в сторону двери и сказал кратко, спокойно, но решительно:

– С этим потом. Сначала – туда.

Лакеи бросились подавать верхнее платье уходящим.

Толчея в зале утихла. Люди покидали его спокойно, без ненужной сутолоки.

«Ого, как он справно! Это вам не лысый граф!» – удовлетворенно подумал пан Рудецкий.

А сосед в очках причмокнул:

– Ну, лихой! Это, чтоб вы знали, майорат… Михоровский из Глембовичей. Ба! Большой пан.

– А вы знакомы лично с майоратом? – спросил он.

– А как же! Здесь, на выставке, познакомились. Я, изволите знать, инженер. А майорат был членом комитета, и самым из них дельным, так что мне посчастливилось не раз с ним общаться. У него были на выставке огромные конюшни. Десять кобыл разных пород, со всех поместий, и тот прекрасный жеребец, чистокровный араб, на котором он так ловко ездил. Да вы наверняка, видели.

– За коней он получил золотую медаль.

– Они того стоят!

– И псарня получила награду. Видимо, у него весьма культурное хозяйство.

– Уж это точно! А ведь совсем молодой. Знаете, он раньше разъезжал по свету, как какой-нибудь набоб, погулял немало. А теперь сидит в своем имении.

Пан Рудецкий погрузился в раздумья.

В зале тем временем воцарился порядок. Садовники устанавливали благоухающие корзинки с цветами. Внезапно из будуара вышли Стефа с Люцией и, держась за руки, пробежались вдоль зала. За ними показались две паненки в возрасте Люции, маленькие, как куколки, в белых платьях. Это были княжны Подгорецкие, внучки княгини Подгорецкой из Обронного. Все четверо весело кружили по залу. Среди тепличных деревьев и цветов девушки казались белыми мотыльками. Стефа, выше ростом и смуглее остальных, вела хоровод. Обе княжны веселились со всем азартом новичков, увлекая за собой и Люцию, державшуюся чуть-чуть серьезнее. Они не обращали ни малейшего внимания ни на зрителей с галереи, ни на суетившихся слуг, почтительно уступавших им дорогу. В коридоре появился Вальдемар, бросил взгляд в зал и оказался среди веселящихся девушек.

– Вальди! Вальди! – закричали княжны.

– Паненки, хоровод! – приказал он весело. Схватил за руки Стефу и одну из княжон, остальные тоже взялись за руки, и все в ритме мазурки сделали несколько кругов по залу.

– Вальди, ты становись в середину, а мы споем! – предложила запыхавшаяся Люция.

– Не нужно, пошли! – сказал он быстро и увлек за собой, взглядом показав на битком набитую галерею.

Девушки сконфуженно разбежались. Вальдемар медленно пошел следом.

Оркестр заиграл вальс, дав тем самым знак, что бал начался. Но пан Рудецкий уже не смотрел на входящие пары, так захватила его сцена, свидетелем которой он только что стал.

– Они всецело ею завладели, всецело… – повторял он, рассеянно слушая соседа. А тот не унимался:

– Какова молодежь, а? Какая грация! А майорат! Он и швец, и жнец, и на дуде игрец! И пахать, и плясать! А красивей всех была та, в светло-зеленом. Интересно, кто такая? Княжна какая-нибудь, не иначе!

«Знал бы ты, что это моя дочка»! – подумал пан Рудецкий гордо.

Бал начался шумно, был полон веселья. Распорядителями в танцах были Вальдемар с графом Брохвичем и еще несколько молодых людей.

Яркие наряды дам перемежались черными фраками, в глазах рябило от драгоценностей и приколотых к платьям живых цветов. Запахи изысканных духов, цветы, колышущиеся веера создавали непередаваемую атмосферу бала. Блестели глаза, гибкие фигуры женщин, изящно опиравшихся в танце на руки мужчин, грациозно склоненные головки – все было исполнено прелести. Мужчины выглядели триумфаторами, их руки смело и уверенно обнимали гибкие станы партнерш. Некоторые, кажется, что-то шептали друг другу на ухо, захваченные уносившим их чарующим ритмом вальса.

Вальдемар пригласил Стефу. Впервые он обнимал ее, впервые чувствовал так близко, гибкую, покорную его движениям. Держал крепко, чувствуя биение ее сердца. Горячее дыхание девушки обжигало его, ее волосы раз и другой мимолетом коснулись его губ. И он склонился еще ближе, чтобы самому прикоснуться лицом к шелковистым прядям. Он видел длинные ресницы Стефы, нежный румянец, прекрасный профиль, пылающие губы, белую шею и обнаженные плечи в бледно-зеленом облаке крепа. Он был очарован девушкой, чувствовал, что и Стефа переживает нечто подобное.

Стефа танцевала прекрасно и свободно, но словно бы в забытьи. Ярко освещенный зал, цветы, прекрасная музыка – все это ошеломило ее, и она увлеченно танцевала. Грудь ее была переполнена незнакомыми прежде чувствами. Не глядя, она знала, что легко и изящно плыла по волнам неизмеримого счастья. Упоение кружило их в вихре вальса, их танец приковал к себе взоры внимательных наблюдателей.

Слеза навернулась на глаза пана Рудецкого, и он тихонько вздохнул. Не мог оторвать глаз от прекрасной пары, но в то же время чувствовал непонятную боль.

– Вырвать ее отсюда, увести, забрать! – зашумело у него в голове.

– Поздно!

Пан Рудецкий знал уже – поздно…

Внезапно звучный, дерзкий марш обрушился на зал, горяча кровь в жилах, отдаваясь в сердцах.

Пары поплыли по паркету. В первой – майорат с молодой графиней Виземберг, дочкой князя Гершторфа, которую майорату тоже некогда сватали. За ними – графиня Барская с князем Занецким, Трестка с панной Ритой, граф Брохвич со Стефой, Люция с молодым Жнином.

Запал возрастал, звучный голос объявлявшего фигуры танца майората разносился по залу. Мазурка никого не оставляла равнодушным, бросала в бешеный вихрь. Неисчерпаемый в своей фантазии Вальдемар измышлял все новые и новые фигуры. Видя его столь развеселившимся, пан Мачей лишь удивлялся про себя, но пани Эльзоновская поспешила вслух объявить, что давно уже не видела майората в таком запале.

Мазурка длилась долго, и майорат не позволял ей убавить бешеный темп; в конце концов, хотя сам он был полон жизни, танцоры попросили его смилостивиться. Зал опустел. Большинство гостей отправились в буфеты, а самые знатные – в кабинет наверху, где для них был сервирован особый стол. В зале появились вооруженные щетками слуги и принялись подметать пол, словно арену перед выходом гладиаторов.

В верхнем кабинете веселились. Слева у Стефы оказались Трестка и панна Рита, справа незнакомый молодой человек с моноклем, и напротив – Вальдемар с графиней Барской. Оказавшись в добром соседстве, Стефа была в самом хорошем расположении духа. Она весело препиралась с Тресткой, успевая в то же время смеяться в ответ на комплименты молодого человека с моноклем. Часто в разговор вмешивался Вальдемар, и оживленный, полный шуток и смеха разговор плыл широкой рекой.

Графиню раздражало внимание Вальдемара к другим дамам, и она прилагала все усилия, чтобы удержать его при себе. Не раз черные глаза графини неприязненно устремлялись на Стефу. Инстинктивно графиня чувствовала опасность, грозящую ей со стороны этой девушки. Панна Барская в своем ярко-желтом платье, смуглая, с черными, как ночь, глазами и волосами, казалась цыганской принцессой, с дикой ревностью сражавшейся за свою добычу.

Когда она переводила взгляд с майората на Стефу, глаза ее вспыхивали.

Пожиравший ее взглядом князь Занецкий шептал:

– Демоническая девушка! Но прекрасная!

Он совершил неосторожность: сидевшая рядом с ним графиня Паула услышала и сказала язвительно:

– Майорат не любит в женщине демонических черт. Ее, в свою очередь, сердило, что сидевший рядом князь всецело поглощен Барской.

Занецкий, вместо того, чтобы впасть в уныние, безмерно радовался. Он призвал бы к майорату всех ангелов небесных, лишь бы тот своей холодностью к демонам в женском облике позволил бы ему самому демона такового завоевать.

Стефа заметила неприязненно вспыхивавшие глаза графини, но ничуть тому не огорчалась и чувствовала себя свободно и весело.

Пан Рудецкий оказался прав: она чувствовала себя прекрасно в кругу этих людей. Ее бальный блокнотик, куда записываются кавалеры на будущий танец, был переполнен фамилиями. «Михоровский» повторялось не один раз.

Ужин длился недолго; танцы вновь начались с удвоенным азартом.

Протанцевав со Стефой контраданс, Вальдемар отвел ее под огромные пальмы, усадил и сказал с ноткой грубоватости, всегда звучавшей в его голосе, когда он чего-то сильно желал:

– Покажите мне ваш блокнот.

Стефа подала ему светло-зеленый блокнотик с крохотным карандашиком того же цвета.

– Вы сами выбирали блокнотик?

– Мне его подарила баронесса. Он перелистал странички:

– Ого, да тут вписана целая армия! Неплохой список! Моя скромная фамилия тут совершенно потерялась. Что-что? Котильон – Брохвичу? Ну, котильон вы могли оставить для меня.

– Я не могла отказать пану Брохвичу. Бал словно битва: побеждает тот, кто приходит первым.

– Не всегда! Иногда пришедший вторым первого побивает. Именно это я и намереваюсь сделать…

Он посмотрел ей в глаза. Стефа смешалась, но ответила без колебаний:

– Так нельзя. Пан Брохвич обидится, и на то у него будут все основания.

– Вы только дайте свое согласие, а уж я сделаю так, что Юрек не обидится… Откажете мне? – он встал и усмехнулся: – Я отправляюсь к Брохвичу. Минутку подождите!

Едва он отошел, к Стефе подскочил молодой человек с моноклем:

– Не занят ли ваш котильон?

– Увы…

– Ах, пардон… Я опоздал. Всегда майорат…

– А ну-ка, что вы тут обо мне сплетничаете? – раздался за его спиной низкий голос майората.

Молодой человек пробормотал что-то по-французски и с поклоном удалился.

Вальдемар стоял перед Стефой, держа под руку Брохвича.

– Знаешь ли, Юрек, я тут атаковал блокнотик панны Стефании, и занятые тобой в котильоне позиции мне весьма не по нраву. Баталию я начинать не хочу, а посему льщу себя надеждой, что дело мы уладим полюбовно.

– Все зависит от меня, а я не согласен, – сказал Брохвич.

– Друг мой!

– Кое-что зависит и от меня, так что выигрываете вы, граф, – сказала Стефа.

– Благодарю! Что скажешь, Вальди?

– Не радуйся до времени! Прибегаю к последнему средству! Сейчас вы убедитесь, что победа останется за мной. Панна Стефания, вы еще в Слодковцах обещали мне самый первый ваш котильон. Этот и будет первым. Что до тебя, Юрек, ты вроде бы стремился овладеть рукою графини Мелании? Поспеши, ей наскучил Занецкий!

– Я отступаю с глубокой печалью в сердце… Порозовевшая Стефа подала Брохвичу руку:

– Простите, я и вправду забыла… Молодой человек пожал ее руку и поклонился:

– Я разбит, но поскольку девиз мой «ничего задаром», попрошу у вас последнюю мазурку.

Стефа с комической гримаской сложила руки:

– Увы! На нее записался пан Жнин.

– Тогда объявим еще одну мазурку, сверх программы. Вальди, ты это сможешь устроить как распорядитель.

– С превеликим удовольствием.

На последней страничке Стефа написала большими буквами: «Белая мазурка» – Ежи Брохвич».

Брохвич поклонился и отошел в сторону Барской.

– Вы довольны? – тихо спросил Вальдемар.

– Почему вы солгали? Я никогда не обещала вам котильон!

– А почему же вы поддержали мою ложь?

– Хотела спасти положение.

– А я хотел танцевать с вами. Раньше мне никак не удавалось преодолеть окружавшую вас баррикаду из фраков, и я прибег к коварству.

– Но что подумает Брохвич?

– Он поверил. А теперь – смотрите! – он кланяется графине и она к нему явно расположена.

Мимо прошел Барский. Он смерил высокомерным взглядом Стефу и майората, но увидел в глазах Вальдемара холод и поспешно удалился.

– Что вы о нем думаете? – спросил Вальдемар.

– О графе Барском? Он выглядит неприступным. А впрочем, я его мало знаю.