Текст книги "Излом необъявленной войны. Первая чеченская"

Глава 11. Пуля в сердце спасителя

Когда-то в центре Грозного стояла небольшая, но очень уютная, красивая русская православная церковь. В начале 1995 года лишь обгоревшие каменные стены, полуразрушенная колокольня, да одно чудом уцелевшее помещение ризницы напоминали о том, что всего несколько месяцев назад здесь находился храм Божий – храм Михаила Архангела.

Тем не менее и в дни жесточайших боёв в Грозном, и потом, несмотря на все ужасы чеченской кровавой мясорубки, в церкви Архистратига Божьего Михаила служба не прекращалась.

К тому времени церкви перевалило слегка за сто лет, ведь построена она была в 1892 году. Её позолоченные купола и колокол Благовест многое помнили из истории государства Российского. Помнили и первых прихожан – вольных казаков, селившихся на берегу реки Сунжи, и большевиков северного Кавказа, провозгласивших здесь советскую власть и неоднократно закрывавших эту святую обитель. Справедливости ради отмечу, что в восьмидесятые годы храм не закрывали. Я не раз посещал его, когда проходил офицерскую службу в Грозном.

А потом церковь предстала передо мной израненная, истерзанная войной. Ещё до декабрьских событий 94-го года какой-то злоумышленник бросил гранату в окно здания. Вдребезги разлетелись стекла, но иконы не пострадали. Наверное, тогда это было первое предупреждение от боевиков. В разгар январских боёв в городе бандиты укрывались во дворе храма. Стало ясно: разрушений не избежать. И мне трудно передать словами всё увиденное в церкви в те дни, вернее, то, что осталось от неё. Основное здание храма было почти полностью разрушено, колокол Благовест упал с колокольни и застрял в перекрытии. Лишь часть икон удалось спасти. Остальные сгорели. А ведь это святые реликвии XVIII века. Такая тяжёлая картина предстала перед моими глазами летом 1995 года, когда я вошёл во двор храма.

Мы привезли продукты ещё оставшимся прихожанам. Русским, украинцам, армянам. Отец Анатолий, священник и настоятель храма, коротко поприветствовав, посоветовал мне сфотографировать икону спасителя – Иисуса Христа, простреленную пулей. Русская 13-летняя девочка Света указала на след от пули.

– Это какое-то знамение нам, – сказал тогда отец Анатолий. – Какое-то предзнаменование, может быть. Вы представляете себе: те, кто был в этой церкви – ни убит, ни ранен не был! Все уцелели. Ранило одну прихожанку, когда она домой к себе ходила…

Во время боевых действий в Грозном в церкви находились 20 прихожан. Одна из них, Валентина Михайловна Рудакова, проживала в ризнице. Она не спала по ночам, перед её глазами – взрывы, стрельба, охваченные пламенем жилые дома, трупы людей на улице. Но, несмотря на все ужасы и кошмары войны, простые русские женщины помогали отцу Анатолию проводить службу. В городе шли бои, а в разрушенной церкви люди молились и обращались к Всевышнему только с одной просьбой, чтобы наступил мир и люди остались в живых, образумились, перестали бы убивать друг друга.

Первыми оказали помощь прихожанам воины российской армии. Помогали, чем могли. В первую очередь продуктами питания. Привозили тушёнку, рис, гречку, горох и другие продукты. А когда в городе наступило относительное затишье, в церкви появились первые военнослужащие. Они приходили сюда целыми взводами, принимали обряд крещения, ставили свечки за здравие своих боевых товарищей, поминали погибших.

У войны, как известно, свои законы. Но именно на той войне многие солдаты и офицеры, как ни парадоксально, духовно стали чище, обратились к религиозным истокам. И обычная с виду, но с крепкими духовными корнями церковь в центре Грозного стала для многих из них бесценным источником доброты, умиротворения и покоя. Здесь во время первой войны успели обвенчаться несколько молодожёнов, нашедших своё счастье в то тяжёлое время.

Церковь пытались восстановить ещё в 1996 году. Работы вели армянские строители из «Армпромстроя». Предлагали свои услуги и чеченцы из местных жителей. Пожилой мужчина, просивший не называть своего имени, готов был восстановить разрушенную колокольню. Священнослужители Московского Свято-Даниловского монастыря безвозмездно прислали 280 серебряных крестиков. Не осталось в стороне и российское правительство, выделив на возрождение храма 15 миллиардов рублей. Правда, деньги так и не поступили. Застряли где-то в кабинетах государственных чиновников. А затем федеральные войска были выведены из Чечни. Восстанавливать храм стало некому.

Уже во время второй чеченской войны я вновь оказался в разрушенном храме. Вместе с командующим Объединённой группировкой войск генералом Г. Трошевым мы присутствовали на службе в день Святой Пасхи. Встретился с Валентиной Михайловной Рудаковой. Как и несколько лет назад, она находилась при храме. Узнала меня. Подарила медный крестик, который я не снимал всю войну.

Трагически сложилась судьба настоятеля храма отца Анатолия, в миру Чистоусова, до рукоположения – офицера российской армии. Во время боевых действий его можно было видеть не только в храме, но и в жилых кварталах, где прятались мирные жители. Отец Анатолий, в своём подряснике, пробитом в нескольких местах пулями, смело шёл к людям: женщинам, старикам. Молился об их спасении.

В январе 95-го он оказался в районе железнодорожного вокзала. Его туда силой заставили прийти боевики. Свидетель тех событий, офицер спецназа ВДВ, мой хороший знакомый рассказывал, как они обороняли здание вокзала. Боевики решили воздействовать на десантников психологически. Главная роль в этом деле отводилась тогда правозащитнику, а позже депутату Государственной думы С. Ковалёву. При помощи громкоговорителя он призывал десантников сложить оружие, называя их «насильниками и убийцами». За малым те не открыли ответный огонь. Только потому, что увидели священника. Это был отец Анатолий. Его принуждали делать то же самое, что без всякого принуждения делал Ковалёв. Отец Анатолий отказался. Только молча перекрестил наших ребят.

Через год Анатолий Чистоусов был похищен боевиками и переправлен в Ачхой-Мартановский район. Там его держали в зиндане вместе с другим священнослужителем отцом Сергием. 14 февраля отец Анатолий принял мученическую смерть. Его расстреляли. Останки были эксгумированы лишь в июле 2003 года. В горах, недалеко от Старого Ачхоя, со всеми почестями захоронены они на его малой родине в Ставрополе, при часовне городского кладбища.

Благодаря таким людям, как отец Анатолий, мы, современники, имеем ещё одно твёрдое доказательство истинности православной веры, беззаветной преданности и служения Богу. На войне это проявлялось по-разному. В трудную минуту обращались к Всевышнему: открыто или молча, веря в него или нет. Не важно. Но именно здесь, в период боёв у многих возникло осознанное желание соприкоснуться с Богом.

Недавно я познакомился с обычным русским мужиком Сергеем Тихомировым. В первую чеченскую он честно и добросовестно воевал в легендарной 166-й бригаде, старшиной мотострелковой роты. Он мне поведал свою историю:

«После Чечни год не мог спать. В каких только госпиталях и больницах не лежал, не помогало. Ночи напролёт читал книги, даже техническую литературу. Впрочем, тяга к литературе помогла потом поступить на бюджетное отделение в университет и успешно его окончить. Так бы и сошёл с ума, но на жизненном пути появился батюшка. Видать, так настрадалась душа, что Господь смиловался и послал мне духовного наставника. Мы долго с ним разговаривали. Батюшка рассказал мне, как пришёл в храм. Дочь его сильно болела. Её привезли уже домой как безнадежную. Пять дней молился о выздоровлении. А на шестой проснулся под утро, кто-то дёргает его за рукав. Обернувшись, увидел дочь. Она стояла возле него и держала в руках стакан воды.

На следующий день поехал в город к митрополиту за благословением. Так и стал батюшкой. И дочь, повзрослев, ушла в монастырь. Как-то проникновенны были слова митрополита, и со временем что-то начало во мне меняться. Стал приходить на службу в храм. Стал помогать священнослужителям»…

Да, у каждого своя дорога к храму. У Сергея Тихомирова, у бывшего офицера Анатолия Чистоусова, у десятков и сотен тысяч молодых ребят, прошедших суровое испытание чеченской войной. Прошли через горнило войны многие служители церкви. Их часто можно было видеть в горах и предгорьях Чечни, в окопах и блиндажах. Командиры, как правило, не препятствовали этому. Наоборот, искренне благодарили священников, которые, рискуя жизнью, приезжали на передовую, крестили солдат и офицеров, успокаивали их ожесточившиеся души.

Жизнь складывается по-разному. Но все или многие так или иначе приходят к Богу. Особенно после войны, кто выжил. Истерзанные души тянутся к Богу. Вольно или невольно. И не важно, какой ты веры – православный, мусульманин, католик или буддист. Любая вера призывает к человеколюбию. В конце концов, войну начинают те, у кого в душе нет Бога, а есть только злоба, зависть, нажива, жажда быстрого обогащения. Но все мы смертны, а у гроба карманов нет.

…Храм Михаила Архангела в Грозном восстановили в начале нулевых годов. Мне неизвестна судьба его прихожан: русской девочки Светы, Валентины Михайловны Рудаковой. Но до сих пор перед глазами стоит икона спасителя Иисуса Христа, пробитая навылет пулей…

В разрушенными войной церкви и городе Грозном. Как и тогда, сюда спустя четверть века приходят люди: русские и армяне, цыгане и чеченцы. Чтобы поставить свечи, помянуть погибших и умерших, в том числе и невинно убиенного отца Анатолия. Помолиться за мир и благополучие в наших домах и семьях. Так было и пусть так будет!

Глава 12. Живые и мёртвые

В 1996 году полковник Виталий Бенчарский пытался вести дневниковые записи. В тот период он уже состоял во временной рабочей группе Комиссии при Президенте РФ по военнопленным, интернированным и пропавшим без вести. Главной задачей этой комиссии было оперативное решение вопросов, связанных с выяснением судеб, а в ряде случаев возвращением на родину военнопленных и пропавших без вести. Вести дневник не всегда удавалось: работы навалилось много, выспаться толком и то не получалось. Поэтому и писать регулярно не хватало ни сил, ни времени. Однако кое-что удалось засвидетельствовать.

Как-то заместитель руководителя рабочей группы Константин Голумбовский предложил написать историю о том, как проходила работа группы, и попросил сдать дневники тех, кто их вёл. Бенчарский сдал. А потом пожалел. При расформировании группы все тетради пропали. Или были уничтожены? Осталась только память.

С тех пор прошло четверть века. Какие-то события и эпизоды (в те годы казалось – будничные) со временем обрели значимость и вес. Но обо всём по порядку.

Виталий Иванович Бенчарский в состав временной рабочей группы был включён в мае 96-го. До этого как представитель Минобороны искал пленных солдат и офицеров, живых и мёртвых. Общими усилиями удалось разыскать и освободить 353 человека. Не удалось бы этого тогда, пленники наверняка погибли бы. К сожалению, это часто случалось с теми, кого вызволить из чеченского плена своевременно не получалось.

Пропавших ребят искали с самого начала войны, когда появились первые пленные. Искали командиры всех степеней и рангов. Это была их обязанность не только по уставу, но и по совести, по-человечески. Конечно, если командир болел за своих подчинённых душой. Но нельзя забывать и о том, что командирам на войне приходилось решать и другие задачи. Особенно в бою. Поэтому, увы, розыск без вести пропавших, освобождение пленных нередко отодвигались на второй план и считались как бы сопутствующей задачей. Бывало, и просто сходили на нет.

В работу включались родители пленников. В первую очередь матери. Впервые я увидел их во Владикавказе, в расположении 503-го мотострелкового полка. Они жили в офицерском общежитии. Когда формировалась военная колонна в Чечню, с собой брали солдатских матерей. Нерадостная картина, скажу я вам. Печальная, а порой просто душераздирающая. Получалось, что государство послало их сыновей на войну, а когда они попали в беду, от них отвернулось. По ряду обстоятельств выходило, что их бросили на произвол судьбы.

С этим не могли смириться матери, жёны и близкие родственники. Продав всё ценное, что у них оставалось (квартиры, машины, дачи), они мчались в Чечню искать своих детей, мужей, братьев.

Ездили по республике. Как правило, за свои деньги. Ходили по населённым пунктам, общались с местными жителями. Случалось, получали от них информацию, а иногда и помощь. Мир не без добрых людей. Они лазили по горам, порой попадали под обстрелы, получали ранения, некоторые – смертельные. Встречались с боевиками и полевыми командирами. Подобные встречи ничего хорошего им не сулили. Чаще всего они заканчивались безрезультатно. А сколько было случаев, когда русская женщина, которой едва исполнилось сорок лет, слышала в свой адрес лишь пошлости и оскорбления, не получая ничего, кроме бесконечных обещаний и обмана. Им приходилось терпеть разного рода унижения, надругательства. И ради спасения близких они проходили все эти круги ада. Упорно шли снова и снова, добивались встреч с боевиками, которые удерживали заложников и пленных.

Я их встречал потом в Ханкале. Понурые, молчаливые, поседевшие, но не сломленные женщины. Не всем из них повезло. Кто-то находил своих сыновей живыми (в результате обмена или освобождения), кто-то получал печальную весть о гибели и искал уже место захоронения. Бывало, отчаявшись на мгновение после бесконечных и безрезультатных поисков, кто-то покидал Чечню, так и не узнав ничего стоящего о судьбе своего сына или мужа. Но затем снова возвращался.

Так вот, с Виталием Бенчарским мы познакомились как раз в Ханкале. Прилетели мы туда с Сергеем Говорухиным, который снимал документальный фильм о Чечне и потому его очень интересовала судьба матерей и пропавших солдат. Но об этом разговор впереди.

Весной 1996 года число попавших в плен и без вести пропавших увеличилось. В состав временной рабочей группы по их розыску добавились новые люди, среди которых был и полковник Бенчарский. Трудностей в их работе хватало с лихвой! Во-первых, нигде, ни в каких учебниках и методических пособиях не сказано, где искать и как освобождать пленных, а тем более заложников. Их предшественники накопленный опыт передавать просто не успевали. В день прибытия новичков в группу у них, как правило, заканчивалась командировка. Тут уже не до опыта, скорее бы домой! Что успевали рассказать на словах до вылета в Моздок, и то хорошо!

Бенчарский – опытный, бывалый офицер. За его плечами – ответственные, командные ступени. Он научился общаться с людьми в разных, очень сложных обстоятельствах. А начинал свою офицерскую службу в Чеченской республике (в советское время она называлась Чечено-Ингушская АССР), в 42-й гвардейской мотострелковой дивизии. Восемь лет прослужил в этих местах. Сначала в Шали, затем в Грозном. Знал обычаи и менталитет местных. Всё это очень помогло потом в работе.

– Хотя, – как сам признавался потом Бенчарский, – учиться приходилось методом проб и ошибок. Только наука эта уж больно горькая. Зато в другой жизни, если она будет, конечно, станем уже опытными.

Офицеры временной рабочей группы находились не в окопах. На военной базе в Ханкале им была выделена специальная комната в штабе, даже с примитивной оргтехникой. В атаку ходить не надо. «Но уж лучше бы ходить», – так считали офицеры. Не каждый может выдержать морально и психологически. Но выдерживали, понимая, что солдатским матерям и родственникам погибших и пленённых в тысячу раз тяжелее. Много добрых слов говорил мне Виталий Иванович о других офицерах группы поиска – В. Пилипенко, А. Черепахе, В. Скобцове, В. Шкляре. Большую помощь оказывал майор В. Измайлов. С его помощью удалось вызволить из плена 200 человек, включая детей.

Предоставим слово полковнику Бенчарскому, который лучше всего расскажет об этой работе. Каждодневной, кропотливой, изнуряющей.

«На Ханкале была оборудована импровизированная гауптвахта. Она размещалась в подвале бывшего солдатского клуба части, а точнее, в тех развалинах, что от него остались. В советские времена здесь дислоцировались лётчики. Она служила не только для содержания провинившихся военнослужащих. Сейчас там находилось пять боевиков. Хотя из них реальными боевиками можно было считать только троих. А это был, как бы цинично ни звучало, „материал“ для обмена. Для спасения жизней наших солдат. Одного из них по решению командующего группировкой генерала Тихомирова отдали кому-то из руководства населенного пункта Шали. Это был его родственник. Оставались четверо. Я решил сходить посмотреть на них и поговорить с каждым. Зашёл туда, а там холоднее, чем на улице. Одеты они кое-как. Как там выживали, одному богу известно. Кормили их по остаточному принципу, т. е. кое-как. Курящим сигарет не давали. Тогда я взял несколько банок тушёнки, пару блоков „термоядерных“ сигарет, спичек и пошёл их проведать.

Кроме военнослужащих, там находились и местные жители. Среди них Айса Азиев – мужчина лет сорока, отец четырёх дочек. Он проживал с семьёй в Шатое. А когда его дом разбомбили и было уничтожено всё имущество, он с семьёй переехал жить к матери жены в село Гехи. На своих „Жигулях“ проезжал по дороге, ведущей из Гехи в Старые Атаги. Его остановили военные, обыскали машину и нашли несколько граммов наркотиков, которые он вёз на продажу. Его взяли и вместо того, чтобы передать правоохранительным органам, отправили на известную гауптвахту на Ханкалу.

Второй был молодой боевик. Звали его Резван, а вот фамилию не помню. Он приехал из Казахстана воевать за свободу Ичкерии. Его взяли в плен в бою под Шатоем. С ним так „поработали“ наши военные, что у него еле держалась душа в теле. Допрашивали с пристрастием. А что мог знать рядовой боевик? Находясь на гауптвахте, он, к сожалению, никакой медицинской помощи не получал. Я с ним поговорил. Он сообщил, что у него в Казахстане осталась маленькая дочка, и заплакал. Я его успокоил, как мог. Сказал, что скоро его обменяют (так потом и случилось), но тогда у меня никакой уверенности в этом не было, а сказал так, чтобы его успокоить.

Остальные двое никакого интереса не представляли и в памяти моей не остались.

После посещения гауптвахты я доложил командующему и попросил его дать распоряжение поставить хотя бы печку. Хоть они и пленные, но люди ведь. Такое распоряжение он, видимо, кому-то дал. Чем это обернулось, расскажу ниже.

В двадцатых числах января 1996 года через сотрудников ФСБ прошла информация о том, что Резвана хотят обменять на военнослужащих блокпоста 245-го полка, которых они захватили 14 декабря 1995 года под Шатоем.

Вопрос обмена решал подполковник Цыганенко Сергей Васильевич. В то время он был заместителем командира полка по воспитательной работе. Цыганенко приходилось налаживать взаимодействие с администрацией Шатоя, с религиозными деятелями. По своим каналам он выходил на боевиков и, в частности, на небезызвестного в округе Тауса Багураева. Через Цыганенко Таус запросил на обмен этого пленного. Но информация почему-то исходила от сотрудников ФСБ. Сергей Васильевич начал договариваться на 15 человек, но Багураев больше пяти отдавать не согласился. Потому что этот боевик особой ценности не представлял. А командующим была поставлена задача обменять его не менее чем на десять солдат.

Мы прилетели в Шатой 20 января. В полку провели совещание. Доложили генералу В. Шаманову, что обмен может состояться только на пять человек. Он сказал: не менять. Возвращаться обратно. Но, оценив риски, мы решили менять на пять человек. Я сказал, что даже на одного мы бы всё равно поменяли.

Обмен договорились произвести 21 января. Договорились, что при обмене будут присутствовать по пять человек с каждой стороны. Утром мы на МТ-ЛБ (отечественная боевая машина, многоцелевой транспортёр-тягач лёгкий бронированный. – Прим. ред.) выехали к месту обмена. Как только мы подъехали, с горы, как снежный ком, на нас посыпалась орава боевиков. Наш МТ-ЛБ гранатомётчик взял на прицел.

Подошёл Багураев. Он меня не знал. А у них каждое новое лицо вызывало настороженность и агрессию. Сначала он с нами разговаривал очень агрессивно. Заявил, что „вы не будете ходить по нашей земле. Мы воюем с вами за свободу Ичкерии“. Он напирал и выкрикивал всё новые обвинения. Так незаметно оттеснил нас с Сергеем к краю оврага. Мы терпеливо слушали. Деваться было некуда. Ситуация была явно против нас. И тут с горы к нам начал спускаться задним ходом УАЗ. Мы подумали, что везут пленных. УАЗ подъехал к нам на расстояние десяти метров. Они отбросили задний тент, а там пулемётчик прицеливается и выбирает удобное положение, чтобы открыть огонь.

Стало не по себе. До конца я не осознавал тогда всей степени опасности. Да и сделать уже ничего было нельзя. Оружия у нас не было, да если бы и было, то мы вряд ли бы смогли им воспользоваться в той ситуации. Правда у меня была граната Ф-1. Но граната в одном кармане, а запал в другом. У Сергея Цыганенко из оружия – только трость (он накануне ногу подвернул). Умирать, конечно же, не хотелось, но такого патологического страха сначала не было. Просто не верилось во всё происходящее. Вокруг было всё так красиво. Солнечный день. Сказочной белизны искрится снег в горах, яркое солнце, тишина. Слышно, как внизу журчит ручей.

Не верилось, что через секунду-другую всё оборвётся. Было какое-то дурацкое любопытство: успею ли увидеть, как пуля вылетит из ствола, или не успею. Как будто это не со мной происходит. Наверное, только ненормальный мог так подумать. Сергей Васильевич, обращаясь к Багураеву, сказал: „Таус, ты же обещал, что провокаций не будет“. На что Таус ответил: „А провокаций и не будет“.

Потом напряжение спало, и начался обмен. Вместе с Таусом был ещё один командир, который в отличие от Тауса по-русски разговаривать не мог (или не хотел). Они переговорили между собой и с кем-то ещё по телефонам спутниковой связи. Мы таких и не видели ещё. Когда Резван вылез из МТ-ЛБ, то сразу же ослеп от яркого солнца и снега. Таус посмотрел на него и сказал мне: „Полковник, зачем вы его привезли, лучше бы вы его у себя расстреляли. Как я его сейчас такого повезу и покажу людям?“ Правда, через неделю он там и умер. А до этого он сказал, что я меняю одного на одного, а четырёх вам отдаю за так.

С нами были родители. После обмена мы подписали бумаги. О том, что претензий у нас нет. У них были, а у нас нет. Но в той ситуации диктовать мы не могли. Если бы мы отказались от обмена или попытались что-то диктовать, могли и этих не получить и сами там остаться. А те ребята, как и остальные, могли погибнуть.

После обмена Таус в приказном порядке потребовал записать фамилии ещё 15 человек. Они просили любую информацию о них. Я когда услышал, то сказал, что они у меня записаны в тетради. Открыл, а там на листе перед этими фамилиями написано „ду́хи“ и перечислены фамилии. Они когда это увидели (по моей глупости), на нас снова начался наезд. Еле успокоились. Я сказал, что обязательно займусь, и мы уехали в расположение полка.

Страх пришёл позже. Я как-то первоначально не хотел об этом рассказывать, но потом, уже значительно позже, встретил в публикации у журналиста Владимира Снегирёва такое же его ощущение. Только он пережил это значительно раньше в Афганистане, когда его тоже чуть не расстреляли. Афганцы хотели расстрелять его только потому, что он русский. Спас его британский коллега. В „Российской газете“ от 18 мая 2017 № 106 в статье „Три товарища“ он написал: „Сказать, что тогда было страшно, я не могу. Страшно бывает, когда всё закончится и ты возвращаешься домой. Накрывает тебя потом“. Вот так „потом“ накрыло и меня. Когда я реально осознал, чем это могло закончиться, меня накрыло по полной. Конечно, не дай Бог кому-то ещё пережить такое. Лучше бы уж сразу.

Как позднее вспоминал полковник (теперь уже запаса) Сергей Цыганенко, тогда Таус нас бы расстрелял. После обмена Цыганенко ещё несколько раз с ним встречался, и Таус говорил ему прямо: „Я колебался тогда: кончить вас на месте или отпустить“. Хотел взять в плен. Сдерживало то, что возле населённого пункта Асланбек-Шерипов стоял танк на прямой наводке. Таус понимал, чем это могло закончиться для него и его отряда. Но он не знал, что командир 245-го полка ещё поставил на прямую наводку и артдивизион. Конечно, там бы и от нас ничего не осталось. Но это война. А ещё Багураев признался Цыганенко, что Дудаев посадил его на две недели в зиндан за то, что отдал им людей.

На 21 января в плену было 52 человека и 6 контрактников, многих из них осенью 1996 года расстрелял некто Константин Лимонов, бывший военнослужащий внутренних войск. Он перешёл на сторону боевиков, принял ислам и даже имя Казбек получил. Пытал и мучил своих же, тех, кто попадал в плен к боевикам. Впоследствии его передали российским органам правосудия. Нашлись и выжившие свидетели его активной деятельности на стороне бандитов. Был осуждён.

Цыганенко просил Тауса отдать остальных. За них потребовали продать 50 гранатомётов „Муха“. Цыганенко отказался. Потом этих пленных разбросали по разным лагерям, и многие из них погибли.

После обмена я вернулся на Ханкалу. Решил проверить, как обстоят дела с пленными на гауптвахте. Поставили печку или нет. Пригласил с собой сотрудника ФСБ. Приходим, а там ни печки, ни пленных. Спрашиваю старшего лейтенанта – начальника гауптвахты: „А где же пленные?“ Он ответил, что якобы их передали в ГУОШ. Я решил разобраться и попросил показать акт передачи. Старший лейтенант сказал: „Товарищ полковник, вы часто ездите в город, а пули летают с разных сторон“. Представитель ФСБ мне тут же сказал: „Пошли отсюда. Не связывайтесь с ними“. Старший лейтенант служил в части, подчиняющейся ГРУ. Как потом оказалось, чтобы не ставить печку, оставшихся пленных просто расстреляли.

Расскажу ещё об одном эпизоде. В населённом пункте Чири-Юрт была импровизированная тюрьма для наших пленных. Мы узнали о её существовании от командования 324-го мотострелкового полка, дислоцировавшегося в поле, недалеко от населённого пункта Старые Атаги. Нам сказали, что с начальником этой тюрьмы есть договорённость и её можно посетить. Там содержались 9 наших военнослужащих. И вот в один из дней я на вертолёте прилетел в полк. В Чири-Юрт мы поехали с заместителем командира полка по работе с личным составом (с ним, кстати, служила и его жена, единственная женщина в полку). Он накануне договорился с местной администрацией, чтобы нас пропустили. На въезде стоял блокпост, где без предварительного согласования не пускали ни наших, ни боевиков. Так якобы соблюдали нейтралитет. Мы были без оружия, нас досмотрели на блокпосте.

Зашли в эту тюрьму. Руководил там местный житель Иса Мадаев. Он во время боевых действий возглавлял отряд боевиков или, как они сами себя называли, партизан из жителей Чири-Юрта. Активно не воевали. Соблюдали нейтралитет. Так он и остался командиром партизан. На то время.

Тюрьмой это здание можно было назвать весьма условно. Раньше там был детский сад. Потом его обнесли колючей проволокой, выставили охрану и разместили пленных российских солдат. С ними находились и матери, прибывшие для вызволения своих сыновей. Относительно приличные условия. Им были отведены две комнаты. Это были детские спальни. В одной комнате находились солдаты, а в другой – матери. В комнатах чисто. Женщины убирались. В углу в солдатской комнате стоял цветной телевизор советского производства. В другом углу лежали мешки с рисом и макаронами, готовили сами. Солдат использовали для хозяйственных работ. Солдаты и их матери были ограничены в свободном передвижении. Был там и участник штурма Грозного, но об этом стало известно после их освобождения.

Я обратился к Мадаеву: „Зачем вы их держите? Ещё и кормить приходится, когда у чеченцев самих есть нечего“. Он мне ответил, что без разрешения Масхадова отпустить их не может.

После возвращения в Ханкалу я обо всём доложил командующему группировкой войск генералу Тихомирову. От себя добавил, что пленников и их матерей можно освободить только силой. После моего доклада генерал Тихомиров поставил задачу командующему группировкой войск Министерства обороны, тогда ещё полковнику Владимиру Шаманову: любой ценой пленных освободить. Шаманов утром прилетел в расположение 324-го полка и выставил на прямую наводку орудия артиллерийского дивизиона полка (восемнадцать 122-мм орудий) и танки (около сорока Т-72). Вызвал старейшин и главу администрации и в ультимативной форме потребовал через два часа представить пленных и их родителей, иначе он даст команду на открытие огня. И через два часа пленные солдаты и их родители были доставлены в расположение 324-го полка, откуда на вертолёте перелетели на Ханкалу…

А в Старом Ачхое, в подвале местной школы также была оборудована тюрьма (так называемый следственный изолятор ДГБ Ичкерии), в которой содержались наши офицеры, прапорщики, солдаты. Были там и военнослужащие 131-й Майкопской мотострелковой бригады, взятые в плен в ходе боя в районе железнодорожного вокзала г. Грозного. Содержались военнослужащие 245-го мотострелкового полка. Там же находились священники отец Сергий (в миру Жигулин) и отец Анатолий (в миру Чистоусов), а также строители и энергетики. Мы пытались освободить и их, но ничего не получилось. Пленных увезли в горы. Война шаблонов не приемлет».

Вот только два примера разных, диаметрально противоположных путей освобождения и несколько зарисовок из жизни тех лет… Надо отметить, что в большинстве случаев попытки обмена и освобождения происходили с помощью переговоров. Долгих и мучительных. Увы, они не всегда приносили желаемый результат.

Кстати, договариваться приходилось с помощью нашего великого и могучего русского языка. Что и неудивительно: многие боевики в своё время служили в рядах Советской армии, в том числе и на территории Чечено-Ингушетии, как и сам Бенчарский. На тот момент язык, на котором велись переговоры, стал единственным звеном, что объединяло все стороны. В остальном приходилось мучительно искать точки соприкосновения и взаимопонимания, учиться договариваться с чеченцами. Бенчарский старался видеть в них не просто бывших сослуживцев или бандитов, а людей с другими взглядами. С этой позиции он и разговаривал с ними.

Свои плоды приносила и работа с государственной комиссией по освобождению насильственно удерживаемых военнослужащих, гражданских лиц и розыску без вести пропавших, которая была создана в своё время при правительстве Чеченской республики. Много времени, а ещё больше душевных сил отбирала работа с родителями, остававшимися в неведении о судьбе своих сыновей, у которых нервы были на пределе.