Текст книги "Синее море, белый пароход"

15

Волны били в корму и подталкивали катер вперед. Иногда мы как будто летели по воздуху. Но после такого взлета катер валился в бездну, и мне казалось, что вот сейчас он коснется килем дна. Валы, нависавшие над кормой, были красивые и тяжелые. Пена клокотала на гребне. А на выпуклой стенке она собиралась в легкие кружева. И вся эта водяная громада, секунду повисев, била в корму, заливая палубу пенной бутылочно-зеленой водой.

По палубе катался рупор. Но жестяного звона его не было слышно из-за грохота моря. Отец догнал рупор и поднялся с ним в рубку. С кончика отцовского носа свисала капля воды. Сапоги его раскисли.

– Удача, – сказал Семен. Приходилось говорить с силой, чтобы слышали. – Удача – ветер в спину. – И он налег на штурвал, помогая Рыбину.

– Успеть бы в порт прорваться. – Губы у Рыбина перекосились, а над бровями блестел пот, похожий на капли ртути. – Из-за японцев погибать… Мама родная!..

Меня совсем укачало. Но тут впереди, сквозь мокрое стекло, сверкнул лучик света.

– Маяк! – закричал я, и судорога в горле прошла.

– И я вижу, – пропищал Юрик, сидевший на коленях отца.

– Теперь не промахнуться, – сказал Семен. – Обидно будет, если в мол врежемся.

– Эх, и зачем я завербовался на этот Сахалин?! – услышали мы тонкий голос Рыбина. Он прорвался в короткое затишье между накатами ветра, гулом и плеском воды, воем мотора, скрипом катера.

Угрюмый отец оставил Юрика на скамейке рядом со мной, подошел к дружку и положил руку на свободный рожок штурвала. И правильно сделал: маяк мчался на нас как метеор. Сквозь верченую мглу проступали сопки, похожие на богатырские шлемы.

Чтобы пересилить тошноту, я стал думать о доме. Мама, наверное, извелась. А бабушка не теряется. Она варит нам борщ, нашептывает молитвы о спасении наших душ и успокаивает маму. Забыл я сказать бабушке, чтобы она покормила рыбок на нижнем этаже. Рыбки-то ни в чем не виноваты.

Эх, катер-катерок, не подведи, милый!

Мы неслись прямо на маяк. Он стоял твердо, как оловянный солдатик среди разъяренных драконов, и подмигивал нам добрым электрическим глазом. А вокруг был мощный грохот. Это море дробилось о волнолом.

Еще несколько тугих пинков сзади, и свет маяка ударил в глаза.

– Право! – заревел отец.

Рыбин навалился на штурвал. Его грязные руки взбугрились мускулами. Семен и отец с обеих сторон помогали ему. Катер стал чуть боком к волне, чтобы метрах в двадцати от маяка скользнуть в бухту с водяной кручи.

Меня прижало к левой стенке, и все нутро мое подтянулось к горлу.

Через минуту катер выпрямился, и я выскочил на мостик. Больше я не мог бороться с тошнотой и кинулся на поручень. Как вдруг перед глазами мелькнуло что-то белое, и я увидел двух японцев возле маяка.

Они стояли на верхней ступеньке основания башни и размахивали белыми косынками. Волны перехлестывали через волнолом под ногами у них.

Я забыл про тошноту и закричал. Моя рука очутилась в кармане, где лежала ракета. Само собой как-то получилось, что я вспомнил о ней. И подумал в один миг, что надо дать сигнал японцам: «Видим вас». Конечно, Лесик изготавливал ее не для этого… Но я ребятам все опишу – они поймут.

Я поднял ракету над головой и дернул веревочный хвостик. Голубой бенгальский огонь полетел в сторону маяка. Японцы сильно замахали руками. До меня донеслись даже крики их, похожие на вопли чаек.

Я ворвался в рубку. Однако Семен уже раскручивал штурвал. Руки Рыбина обвисли и просто перебирали рожки штурвала вслед за Семеном.

Катер наш лег на правый борт.

– Не хочу назад! – запищал Юрик. – К маме хочу!

Отец, отступивший было от штурвала, вновь взялся за рожки. Но он крутанул колесо в противоположную сторону. Меня отбросило к левой стенке, где на скамеечке пищал Юрик. Я нашел в кармане «бога счастья» и сунул брату в руки. Юрик замолчал.

В это время катер вновь повернулся носом к волнолому.

Руки Рыбина висели на штурвале. Штурвал застыл, потому что с обеих сторон давили на рожки отец и Семен. Раненая рука отца дрожала, но пальцы не разжимались.

На берегу, наверное, думали, что команда провела катер между краями волнолома и сошла с ума.

Но отец, Семен и Рыбин были в уме. Только двое были один против другого, а третий не знал, что делать, и вертел головой вправо-влево, вправо-влево.

– Развора… детей… утопи… хотите! – Это закричал отец. От напряжения на висках у него выступили упругие вены.

– Снимем люд… тог… азвернем! – откричался Семен. Нос его казался сплющенным, а бровь нависла на глаз, как у хитреца.

Катер делал плавный поворот, а бетонная стенка выпрыгивала уже перед носом. Но отец не видел этого и никак не хотел уступить. Его мокрая гимнастерка лопнула по шву на плече.

– Детей – на берег, тогда вернемся! – заорал отец, и лицо его невероятно исказилось.

Мол гудел, как огромная струна. Волны, наткнувшись на твердь, взметывались вверх, точно смертельно раненные в грудь кони.

Отец не выпускал штурвала из рук. И катер все еще шел наперерез бетонной стенке. Тогда я нащупал рожок штурвала под боком у Семена и налег на него. Нас встряхнуло. Катер шоркнулся бортом о бетон и пошел к маяку вдоль волнолома, все сильнее раскачиваясь. Впереди, сразу за маяком, прорывались в бухту водяные горы. Я живо представил себе, как такая стремительная гора ударит наш катер по носу, только он высунется за цоколь маяка. И у меня передернулись плечи, точно к спине прикоснулись иголкой.

Отец, Рыбин и Семен по-прежнему держались за штурвал. Но теперь они все трое глядели на японцев. Губы их сжались до синевы.

Японцы цеплялись за железную скобу – ступеньку маяка. Один стоял впереди, другой сзади. Оба согнулись, подставляя спины волнам. И разбитые волны окатывали японцев с головы до ног.

Семен не вытерпел и оторвался от штурвала. Он выскочил из рубки и встал к борту у кормы. Он замахал рукой японцам, чтобы они не терялись, а быстрей прыгали. И Семена захлестывали волны, переметнувшиеся через мол. Семен отфыркивался, как собака.

И вот нос катера сравнялся с японцами. У Рыбина от напряжения скривилась правая щека. Но катер уносило от бетонной стенки. Темный клин между бортом и волноломом разрастался. А японцы не прыгали. Они вытягивали шеи и раскачивались, но словно были прикованы к железной скобе.

Катер проходил. Его уже кренило на левый борт… На Семена страшно было смотреть. Он грозил кулаком японцам и что-то кричал.

– Да прыгайте! – заорал я что было силы.

И первый японец оторвался от скобы. Катер встряхнулся.

Японца подхватили Ивао и Ге, выскочившие из кубрика.

Второго японца в это время накрыла волна. И он остался стоять, словно воробей под ливнем.

Семен передвинулся до кормы, перелез через поручни. С перекладины полетела черная бахрома воды. Семен взялся за поручень левой рукой и накренился всем телом к японцу. Он протянул ему правую руку. Три пальца левой обжимали перекладину поручней. Мокрые клёши обвились вокруг ног.

Японец протянул Семену свою руку. Оставалось только прыгнуть… И в эту последнюю секунду под нами дернулся пол. Точно киль задел подводную скалу. И катер понесся боком от волнолома, от японца у маяка.

Семен исчез за кормой.

Рыбин крутнул штурвал так, точно пытался повалить быка за рога. Отец сразу, как скрылся Семен, оставил штурвал. Он откинул дверь рубки коленом и выпрыгнул с мостика на палубу. Мелькнули обшарпанные подошвы его сапог. Перед кормой отец поскользнулся и до поручней полз на коленях. Я понял, что он хочет спасти Семена.

Я догнал отца. Догнал потому, что Ге уцепился за гимнастерку его мертвым хватом.

– Не ходи, капитан, в море, конец! – громко уговаривал Ге отца.

Отец молча рвался за поручни. Тут подоспел я и повис у него на правой руке.

Отец перестал тянуть. Мы все глядели на бешеную гонку воды за кормой. Там не было видно ничего, кроме волн, волн и волн. Да и отнесло нас уже чуть ли не до середины бухты. Надо было развернуться, чтобы вновь подойти к тому месту…

Отец, наверное, подумал о том же. Он кинулся назад, в рубку, и катер развернулся, оставляя за кормой пенный водоворот. Мы снова пошли к молу, гремящему как тысяча пустых железных бочек.

Отец опять вышел на палубу и приник к борту. Солнечный луч, что ли, пробил тучи и скользнул по кудрям отца? Я поднял мутную голову. Лохматые тучи кувыркались над морем. Ни пятнышка солнца… Да это ж седая прядка волос у отца! Стала белой, как вата, прядка в чубе. Попадались раньше седые волоски в муравьино-черных кудрях отца. Но он каждое утро выдергивал седые перед зеркалом. А теперь как? Целый клок не вырвешь…

Катер стукнулся бортом о волнолом и пошел на сниженной скорости. Мы вымокли от водяной пыли и брызг, пока подошли к маяку.

Катер подпрыгивал, как деревяшка. Отец махал кулаком японцу и что-то кричал. По движению губ я догадался, что он ругается.

Японец прыгнул и растянулся на палубе. Тотчас же мачта описала дугу, и катер понесло в глубь бухты. Ветер отрывал белый флажок на мачте. Седая прядь сваливалась отцу на глаза. Он отводил ее в сторону и глядел в волны жуткими глазами.

Навстречу нам шел большой катер. Отец оторвался от поручней, чтобы сообщить в рупор о том, что погиб Семен.

Оба катера стали кружить по бухте. Ветер поднял волну и здесь. Мы висели на поручнях и глядели в бесконечные волны.

Передо мной уже все крутилось, как будто я сидел на карусели. И мне стала мерещиться рука из воды – ладонь светлая, а запястье загорелое. Она мерещилась сбоку, но если я переводил туда взгляд, исчезала. И я перестал вглядываться в воду лишь тогда, когда катер стукнулся о причал.

Я оторвал пальцы от мокрой трубки поручня. На пирсе толпились люди. Блестели плащи и козырьки фуражек. Задирались от ветра волосы. Я увидел, как вперед пробилась мама. Светлое мокрое платье облепило ей колени. Непонятно, зачем она несла на плече нераскрытый большой бумажный зонт? Наверное, просто забыла его раскрыть.

Мама заметалась по краю бетонной стенки. Она боялась прыгнуть. Рыбия выбежал из рубки, чтобы помочь отцу принять трап. Он обнял мокрого отца и заорал, перекрывая шум моря, свист ветра и говор толпы:

– Вася, друг, кого потеряли!..

Отец впился в дружка страшным взглядом. Руки его потянулись к Рыбину, словно задушить. И тот чуть осел. Но отец лишь отодвинул дружка и стал принимать трап.

Доски с перекладинами уперлись в палубу, и по ним сбежала на катер мама. Юрик, точно собачонка, кинулся к ней и забился лицом в мокрое платье.

– Мама, – заревел он, – Герка обманул меня… Никакого белого парохода нету!..

Я удивился не тому, что он выдал наши секреты, а тому, что он перестал картавить. И буква «р» играла у него на языке, словно у японца.

16

Ночью я тонул. Пил горькую воду и задыхался. Но в последний момент вспомнил, что тут, где-то рядом, плавает белый пароход. Я вынырнул из бездонной пучины и увидел совсем рядом белый пароход. Я схватился за борт и проснулся… Обеими руками я крепко держался за край пустой корзины.

Окна словно были завешены с той стороны синим японским шелком. Бабушка сказала мне, что все спозаранок ушли в порт. Юрик увязался за матерью.

Я чувствовал себя, как в тот раз, когда меня выволок из воронки Борька. Словно я в самом деле чудом спасся ночью от смерти.

А не мог ли спастись Семен?

Я вскочил с постели, натянул штаны и умылся. Кожа на носу шелушилась. Я лишь оплескал его водой.

– Сроду не видела таких бурь, – ворчала бабушка, накладывая в миску пшенную кашу. – Что в огороде деется!.. Табак весь повалило…

– Ну и хорошо, – ответил я, садясь по-японски за столик. – Иначе я сам его вытоптал бы.

– Чем табак провинился? – спросила бабушка, ставя передо мной кашу и молоко.

– Семен вчера назвал отца барыгой, – сказал я и замер над лункой в каше, залитой янтарным маслом. Мне, как в кино, представилось все вчерашнее…

– Не спал отец твой всю ночь, – ответила бабушка, – курил, а чуть свет ушел в порт…

Я молчал. Мои глаза видели Семена, который за кормой накренился к японцу. И бабушка спросила уж в который раз после вчерашнего вечера:

– Семен-то на одной левой руке и повис в последний момент?

– На одной левой, – ответил я хрипло, потому что опять подумал, что Семен мог выплыть.

– Пальцев ему не хватило, чтоб удержаться, – сказала бабушка и перекрестилась, старательно вдавливая щепоть в плечи.

– Может, он выплыл? – сказал я, отбросил ложку и встал.

Я подошел к двери на веранду и привалился к косяку. По синему бархату моря шли тени облаков.

– И кто вас неволил гнаться за ними? – сказала бабушка, качая головой. Руки она скрестила на груди.

– А кто их неволил удирать? – сказал я и тоже переплел руки впереди.

– Невиновные они, – ответила бабушка. Розовые пятна выступили на ее тяжеловатых скулах. – Дина исповедалась мне… Видела она, когда соскочила с постели, ту макитру, с углями что, на боку… С той стороны и пламя занялось. У них там хламу всякого набросано много было… Может быть, можно было залить еще, говорит, да испугалась она. И опомнилась не скоро…

Я спрятал руки за спину. Мой взгляд не стерпел бабушкиного – сорвался вниз. И так стоял я долго, рассматривая соломинки, веером торчащие из надорванного края татами.

Я думал, что надо обязательно починить татами. Никто не замечает этой пустяковой царапины, а солома расходится и расходится. И когда хватятся, будет поздно, придется выкинуть татами. А новых никто не сделает, кроме японцев. Но они уплывут от нас… Надо починить татами, пока не поздно.

– На все божья воля, унучек, – сказала бабушка, и сетка морщин у ее глаз всколыхнулась.

– Знаешь, бабушка, – я прижал большим пальцем ноги надорванный край татами, – наша воля на все… Семену, думаешь, легко было повернуть штурвал против воли отца?

– С божьей помощью, – бабушка вскинула глаза к потолку.

– С моей помощью! – закричал вдруг я, вцепился в рог невидимого штурвала и начал давить вниз, как вчера. У меня даже пот выступил на лбу.

Бабушка оцепенела. А я отпустил «штурвал» и сказал тихо:

– Что, если я помирюсь с Ивао?

Бабушка шагнула ко мне, обхватила мою голову морщинистыми руками и прижала к себе. На ухо упала горячая капля.

– Ах ты гриб мой тугоногий… – проговорила бабушка сквозь слезы. – Видел бы дед, какой унук у него…

Я освободился от бабушкиных рук и скосил глаза на деда.

– Думаешь, он одобрил бы? – спросил я.

Она кивнула в ответ.

Хоть и текли у нее слезы из глаз, уголки губ торчали вверх. Так она плакала от радости.

– Пойду, – сказал я. – Может, Семен все-таки выплыл.

Я сбежал вниз по расхлябанной лестнице и не остановился до самого порта.

Ветер свистел у меня в ушах.

У кустов и деревьев вдоль дороги поредела за ночь листва. Рогожные кули с вяленой селедкой, что были сложены в штабеля, тайфун разметал по подножию сопки. Кули напоминали стадо свиней в зеленой траве.

Возле управления толпились японцы, корейцы и наши рыбаки. Такая толпа собиралась в тот день, когда в порту давали зарплату. К дверям невозможно было пробиться.

Я застрял между рыжебородым рыбаком и корейцем.

– Стих лишь тайфун, сразу пошли искать его… – рассказывал рыжебородый, возвышаясь каланчой над японцами.

– Он берег хотел ходи, – горячо вмешался кореец и поддернул свои белые штаны.

– Не перебивай, Ким, – отмахнулся рыжебородый и продолжал обстоятельно рассказывать. – К берегу его прибило… Цел, только два синяка на лице… Морская капуста в волосах застряла…

Значит, не выплыл Семен. Чудеса случаются только во сне.

В носу у меня заскребло, точно я надышался табачной пыли. Отталкиваясь локтями, я выбрался из толпы и пошел куда глаза глядят.

Очутился возле баржи. Горячий песок жег ступни. Я зашел в прибой. Теплая вода омывала ноги, пощипывала ранки. Море ластилось ко мне, как котенок. И ненависть к морю стала проходить. Что море, если мы сами виноваты, и я прежде всего. Я был ослеплен и подтолкнул Семена к погоне. Эх, вернуть бы вчерашний день!..

Я разделся, отбросил одежду на сухой песок. Ноги сквозь воду казались короткими и толстыми. Будто чужие, шли они по песчаному дну, обходили островки водорослей: не люблю скользких прикосновений.

Когда вода поднялась до пупка, я нырнул. Пятна заколыхались на дне. От моей тени пытался удрать большой рак. Я схватил его за панцирь и, вынырнув, кинул на берег.

Проплыв между баржей и скелетом сгоревшего катера, я перевернулся на спину. В небесной глуби надвигались друг на друга два чистых, как стеклянная вата, облака. Они столкнулись и полетели дальше вместе. Почему черные тучи сталкиваются с громом и молнией, а эти облачка встретились, как брат с братом?

Я перевернулся и увидел: на барже стоят двое. Ивао был в черном кительке, черных брюках и такой же фуражке с маленьким лакированным козырьком. Сумико глядела на меня из-под руки. Ветер трепал широкий рукав ее белой кофты.

У меня ослабели руки и ноги от взгляда Сумико. Я ушел под воду, но там собрался с силами и вынырнул. Я встал в воде, чтобы они узнали меня и, если хотят, ушли.

Но они не уходили. Значит, они не так уж ненавидят меня… И я поплыл к барже по-собачьи, чтобы поднять больше брызг. Пусть видят, что плыву к ним, и если все-таки ненавидят меня, то уходят.

Однако они остались. Может быть, оттого, что все еще считали баржу своей.

Я подплыл к осевшей ночью корме и вскарабкался на просмоленные доски палубы.

Они глядели в воду, а я смотрел на берег. Я повернулся к ним спиной, хотя надо было стать животом к солнцу, потому что спереди я загорел плохо. Мы стояли так минут пять. Потом я чуть скосил глаза на Сумико. И в этот момент она тоже посмотрела на меня. Получилось, будто мы думали об одном и том же. Я обрадовался и выпалил:

– Вода теплая… Хочешь, научу плавать?

Ивао повернул ко мне свои очки.

– Мидзу нуруи, – повторил я ему и начал по-японски уговаривать их искупаться.

Ивао снял очки и растерянно глядел то на меня, то на сестру. Без очков он был какой-то другой, потешный.

Я объяснял, что плавать научить очень просто. Надо раскачать Сумико и кинуть в воду. Пусть барахтается, как щенок.

– Давай, – согласился наконец Ивао. Он ответил по-русски.

Сумико не стала дожидаться, пока мы окончательно договоримся. Она спрыгнула на песок и отбежала от баржи.

Я кинулся за нею, но поскользнулся на куче морской капусты.

Сумико присела от смеха. Тогда я вскочил и побежал прямиком по пляжу. Сумико убегала своим путем, у самой воды, поэтому я быстро настиг ее и загнал в воду. Она плеснула в меня ладонями, я ответил метким плеском. И пошло… Мы заливали друг друга каскадами воды. Зеленые капли били в мою упругую кожу, вспыхивая на солнце. Сумико закрыла глаза, и это ее погубило. Я отошел чуть вбок, и она стала бить в пустоту. Зато я захлестал ее водой. Волосы, кофта и шаровары прилипли к ней. Однако Сумико упорно сражалась со мной и не хотела звать на помощь брата. Но Ивао в конце концов не выдержал и вмешался. Мне пришлось удирать от них вплавь.

Пока мы плавали с Ивао, Сумико выжала свою кофту и шаровары. Она развесила их на барже и влезла в воду. Мы подплыли к ней и стали учить плавать. Но Сумико боялась глубины.

Мы уговаривали ее выплыть на глубину, пока не посинели, пока я не увидел вдруг траурный костюм Ивао, разложенный на песке, и не опомнился. Тогда мы вылезли из воды и развели костер из сухих щепок.

Я нашел своего рака, насадил его на палочку и сунул в костер. Ивао принес несколько лент морской капусты и поджарил их.

Когда капуста свернулась в трубочки, Сумико раздала нам ее. Рака мы разделили на три части. Розовые жгутики мяса были вкусные. Мы заедали их горькой морской капустой.

17

– Давайте еще раз искупнемся, – предложил я после отдыха.

Сумико замотала головой. Она сказала мне, что пора идти провожать на кладбище «росскэ капитан». Ивао при этом кивал круглой головой. Его родимое пятно пересекли три морщинки.

Я быстро надел штаны, желтую майку с растянутыми лямками и перешел пляж по прямой. Сумико сначала хотела вернуть меня. А потом все глядела, прижав руку к груди. Наверное, думала про мины и бомбы…

Пришлось ждать, пока они оденутся и пройдут пляж кружным путем по берегу.

Мы рядом шли по городу, по самой середине главной улицы. Японцы, корейцы и русские оглядывались на нас. Сумико не поднимала ресниц. Она шла, сильно наклонившись вперед: пугни – и побежит. Но я-то не дал бы никому ее обидеть. Кинулся бы с кулаками на любого, кто даже засмеялся бы над нами.

Возле управления народу прибавилось. У входа стояла машина с отброшенными бортами. К кабине была привалена тумбочка, покрашенная суриком. Несколько человек держали венки из пихты, в которой проглядывали живые цветы. Кореец Ким надел венок на себя и мурлыкал грустную песенку.

Из толпы вдруг выскочил к нам Юрик. Его штанишки держались на одной лямке. Он крутил в руках половинку бинокля.

– А мне вот что дядя Рыбин подарил, – захвастался он, отчеканивая «р». – Дядя Рыбин сказал, что я буду моряком.

– Моряк – с печки бряк, – ответил я.

Юрик полез на меня с кулаками. Я хотел отпустить брату по шее «макаронину» – теперь он выздоравливал, и пора было хлопать, как и полагается, меньшего брата, – но Сумико прижала его к себе.

– Если бы я не болел, я бы ему показал! – хорохорился Юрик, поглядывая на меня из-под руки Сумико сизым глазом.

– Да, да, – соглашалась Сумико, – показар.

Юрик дал ей посмотреть в бинокль, а потом выудил из кармана «бога счастья», чтобы тоже похвастать.

Сумико схватила божка и прижала к груди. Она показала его Ивао. Тот радостно залопотал. Юрик понял цену этой игрушки и решил отобрать ее обратно. Он встал на носки и потянулся, но я схватил его за лямку и отволок ближе к машине. Прижав брата к помятому крылу, я зашептал ему на ухо:

– Это ее игрушка, понял?

– Зачем вам игрушка? – спросил Юрик, сморщив нос.

– Эта штука счастье приносит, понял? Счастье-е-е…

– Врешь ты все, – сказал брат. – Про белый пароход наврал… «Оранжад» – толстый зад.

– Я тебе не наврал… – зашептал я. – Все объясню…

Но мне не дали еще что-нибудь наплести брату. Толпа перед дверями раздалась. Нас отжали. Я лишь мельком увидел колыхнувшийся угол красного гроба в дверном проеме. Нам всё загородили.

Кореец Ким повесил венок на Ивао, а сам пошел пробиваться к гробу.

Ивао не знал, что делать с венком. Тогда я снял с него венок и предложил нести вместе. Мы встали впереди машины, за нами пристроились еще три венка.

Так мы первые и несли венок до кладбища. А там нас опять оттеснили на самый край. Мы даже не слышали речи, которую говорил на могиле начальник порта. Его рука с фуражкой взлетала над головами, и козырек отблескивал, как черная слюда.

После начальника вышел японец в очках с золотой оправой и тоже что-то говорил, а под конец потряс руками над головой.

После речей в самой гуще толпы поднялись пять винтовок. Раздался залп, и в сопках долго грохотало эхо. Толпа стала редеть, и мы с Ивао понесли венок на могилу.

Над холмиком глинистой комковатой земли плакала японка. Я узнал ее. Это она учила Семена тогда танцевать… На ее согнутой шее выступали меловые бугорки позвонков. Волосы, как два вороньих крыла, свалились на щеки.

Подруги взяли под руки плачущую и повели ее, что-то нашептывая.

Мы прислонили свой венок к тумбочке со звездой. Ивао взял ком земли и медленно крошил его на могилу. И тут Юрик разревелся. А когда я сурово поглядел на брата, он стал лепетать насчет того, что он устал и хочет есть.

Пришлось просить отца, чтобы он взял Юрика на машину. Отец посадил его с собой в кабину и нас устроил в кузов.

На обратном пути я подумал, что мертвого Семена так и не видел.

В глаза мне бил ветер. Море кишело синими рыбами с зеркальной чешуей. Я не мог представить себе мертвого Семена. Он живой стоял у меня перед глазами. А что, если я попробую нарисовать Семена?!

Машина круто свернула в портовый переулок. Сумико качнулась. Я поймал ее руку. Она не вырвала ее. И так мы неслись, мне казалось, по воздуху. И я прямо осатанел, когда машина вдруг затормозила. Но из машины выглянул отец и велел мне отвести Юрика домой.

– Меня на поминки не взяли, – пожаловался брат, вылезая из кабины.

– Мал еще, – ответил я.

Мы с Сумико подхватили его за руки и повели в гору. Юрик поджимал ноги, чтобы мы его несли. Сумико улыбнулась. А я наддал брату коленом. Мне было не до шуток: я обдумывал картину…

Мне представлялось бушующее море. Пенный вал у берега бьет человека и хочет снести в глубину. Но человек плечом взрезает волну. Еще несколько шагов, и он упадет на песок. Слизняки присосались к телу, цепкие ленты водорослей обвили руки и горло, из глубины тянутся к нему хрящеватые щупальца осьминогов. Но человек крепко упирается в дно ногами. Еще десять шагов наперекор морю, и ноги увязнут в сухом песке…

Сзади раздался крик Ивао. Он махал нам рукой, чтобы мы его подождали.

Он склонился над разорванным рогожным кулем и набрал в обе руки вяленой селедки. Мы обождали его. Он, сопя, догнал нас и раздал селедку. Она была твердая, как камень, и несоленая. Но все же мы с удовольствием грызли ее до самого дома.

Солнце, как перезрелое яблоко, свалилось в море. В стеклах нашего дома полыхнули алые блики. Я отбросил селедочный хвост на грядку с табаком – и остолбенел… Табак весь выпрямился, цвел. Нежный пушок покрывал листья. Лишь по краям они кое-где пожухли.

– Гера, – позвал меня Юрик, – ты чего увидел? Гнездышко?

– Иди, иди, – крикнул я ему, – ничего тут нет!

Он недоверчиво шмыгнул носом и побежал за Ивао и Сумико. Задребезжали стекла двери.

Я оглянулся и выломил жидкий, но прочный прут. Ободрал его на ходу и продрался к рыбинскому ланку. И здесь табак стоял, как лес. Я взмахнул белым, словно клинок, прутом: жи-и-ик… Крайний стебель упал подкошенный… Ребята одобрили бы. В чем, в чем, а в этом они поддержали б меня. Жи-и-ик… Срубленный табак одуряюще пах… Жи-и-ик… На руки летели клочки листьев. Прут сверкал на фоне багряного заката. Жи-и-и-ик… Я вытер лицо ладонью, и кожу зажгло, как от крапивы. Защипало глаза. Надо было сбегать к колонке, умыться. Но я не мог покинуть поле боя.

Я посек весь рыбинский табак и спустился к своему дому. Выпрыгнул из кустов на грядку табака и начал быстро рубить, чтобы случаем не спугнула бабушка. Жи-и-ик, жи-и-и-ик, жи-и-и-ик… Глаза уже плохо различали, но ступнями ног я ощущал ковер из табачных листьев.

Закончив дело, я сходил к колонке, разделся и выпустил на себя ледяной серебристый пучок воды. Я извивался, как змей, но не отступал, пока не смыл с себя всю табачную горечь.

Я возвратился домой обессиленный. Бабушка говорила что-то, но я не понимал. Я очень устал за этот день. Что-то съел, добрался до постели и рухнул в коричневую бездну.

Я долго падал и сильно ударился. До того сильно, что раскрыл глаза. Надо мной нависала ушастая голова Рыбина с выпученными глазами. Снизу тоже хорошо было видно, что челюсть его шире лба. Рыбин тряс меня за грудки. Из правой руки его свисал пучок табачных листьев.

– Ты?.. – спросил Рыбин и хлестнул меня по лицу этим пучком.

Я хоть спросонья, но ловко поднырнул под руку Рыбина и побежал вниз. Лестница шаталась – за мной по пятам прыгал Рыбин. Внизу я поскользнулся на листке табака и упал. Рыбин поймал меня за майку одной рукой и начал опять трясти, приговаривая:

– Чуял – беда… Ушел с поминков… Так и есть… Весь табак порешил, шантрапа несчастный!

И тут я вспомнил, где встречал Рыбина. На базаре в Хабаровске! Это он торговал цветными японскими мелками. У него было много коробок. Но за каждую он просил столько, что я отпрянул от него тогда. А он еще зубы оскалил: «Что, колется?»

– Это ты спекулянт несчастный! – закричал я и попытался вывернуться.

Но Рыбин так тряхнул меня, что чуть не сломались мои шейные косточки. И при этом я задыхался от водочного перегара, смешанного с запахом винегрета. Спасти меня было некому. В этот миг я подумал о Борьке, Скулопендре и Лесике. Они бы хоть отомстили за меня…

Рядом зашуршала дверь. Я дернулся из последних сил, чтобы Сумико не видела. Но Рыбин удержал меня.

– Ивао! – раздался из-за двери глуховатый окрик Кимуры. – Не вмешивайся в дела русских! Вернись назад! Приказываю тебе – вернись!

Но дверь откатилась, лязгнув. А потом вдруг Рыбин ойкнул и выпустил меня.

Я отскочил, но тут же от удивления повернулся: на левой руке Рыбина висел Ивао!

Он впился в руку отцовского дружка своими крепкими зубами. Рыбин тоненько взвыл и затряс левой рукой. Правой он замахнулся, но я перехватил ее на лету и тоже впился зубами.

Рыбин, наверное, охрип бы, если бы не подоспел отец. Грохнула сзади дверь, и раздался скрипучий окрик:

– Отставить!

– Это ты плохо придумал – трогать детей! – сказала вслед за отцом мама.

– Они сами впились в меня, как волченята, – ответил плаксиво Рыбин.

Мы с Ивао отцепились и стали по обе стороны от него в позе борцов. Одним глазом я косил на отца – не снимет ли он свой ремень. Но отец действовал, на удивленье, в ладу с мамой.

Рыбин протянул им табачный листик.

– Табак… весь дочиста порешил… Убить его мало, сынка вашего! – завопил он.

Мама вырвала у него этот листок, швырнула под ноги и показала рукой на дверь. Лицо ее стало синеватым, как чистый кварц.

– Вон! – сказала мама таким голосом, словно в горле ее был стальной шарик.

– Он и ваш табак порешил, – пробормотал Рыбин и кинулся к отцу: – Вася, друг, да что же это получается?..

У дверей всхлипнула Дина:

– Зачем ехали от папани-мамани? Чего не хватало? Дом – полная чаша… Нет, отделиться хотелось. Вот и отделился…

– К чертовой матери Сахалин этот! – выкрикнул Рыбин, тряся укушенной рукой. – Хватит. Ни одного заступника нет. Все против. Пошли в порт, Дина… С первым пароходом – назад! На-за-а-ад!

– Ну и катись, – ответил отец и ступил на лестницу. Мама следом застучала черными туфлями на низких каблуках.

– Табак этот душу мне переел, – заявила она в спину отца. – Уйду рыбу солить на рыбозавод… Семен звал, да не соглашалась тогда, дура…

– Давно бы… – ответил отец.

Я подмигнул Ивао и пошел вслед за родителями.

Сверху глядела на нас бабушка. Она сжимала в правой руке увесистую кочергу. Из-за бабушки выглядывал Юрик. Он прижимал к себе банку с рыбкой.

– Теперь я знаю, что делать, когда начинается тарарам, – сказал он мне, показывая банку. Лучистый кружок закачался в ней. – Только закричали, я рыбку – к себе.

– Со мной никого не бойся. – Я подтолкнул его к корзине. – Считай, что со мной ты живешь на белом пароходе.