Текст книги "Крестоносцы"

XXIV

Тем временем чех поскакал во весь опор прямо к охотничьему дому; он застал еще князя и ему первому рассказал обо всем происшедшем. По счастью, нашлись придворные, которые видели, что чех уехал без оружия. Один из них даже крикнул ему полушутя вдогонку, чтобы он прихватил какое-нибудь оружие, не то немцы его поколотят; опасаясь, однако, что рыцари успеют пересечь границу, прежде чем он догонит их, чех вскочил на коня и в одном кожухе помчался следом за ними. Это свидетельство очевидцев рассеяло всякие сомнения князя относительно того, кто мог убить де Фурси; все же он так встревожился и разгневался, что в первую минуту хотел снарядить погоню за крестоносцами, чтобы отослать их в цепях к великому магистру и потребовать наказания преступников. Впрочем, через минуту он понял, что погоня не смогла бы настичь их даже на самой границе.

– Я все-таки пошлю магистру письмо, – сказал князь, – пусть знает, что они тут выкидывают. Плохие дела творятся в ордене – в старину из послушания не выходили, а теперь всякий комтур самочинствует. Попущение Божие, но за попущением следует кара.

Он задумался, а через минуту опять заговорил, обращаясь к своим придворным:

– Никак только не возьму я в толк, за что они своего гостя убили. Будь чех при оружии, я бы подумал, что это он сделал.

– Ну зачем было чеху, – заметил ксендз Вышонек, – убивать рыцаря, который его никогда не видал в глаза? Да будь он даже при оружии, как бы мог он один напасть на пятерых рыцарей с вооруженными слугами?

– Это верно, – сказал князь. – Должно быть, гость поспорил с ними или лгать не хотел, как они требовали. Я и тут заметил, как они ему подмигивали, чтобы он сказал, будто Юранд первый напал на них.

– Молодец парень, – вмешался Мрокота из Моцажева, – коли руку изломал этому псу Данфельду.

– Говорит, что слышал, как хрустнули кости у немца, – сказал князь. – Очень может быть, что так оно и было, – вон каким храбрецом он себя показал в бору. Видно, и слуга и господин – оба хлопцы удалые. Не будь Збышка, тур бросился бы на коней. Он и лотарингский рыцарь все сделали, чтобы спасти княгиню…

– Это верно, что Збышко хлопец удалой, – поддержал ксендз Вышонек. – Вот и теперь, на ладан дышит, а вступился за Юранда и послал крестоносцам вызов… Только такого зятя и надо Юранду.

– Что-то Юранд в Кракове не то пел; ну а теперь, думаю, не станет противиться, – сказал князь.

– С Божьей помощью все образуется, – промолвила княгиня, которая вошла в эту минуту и слышала конец разговора. – Теперь Юранд не может противиться, дал бы только Бог здоровья Збышку. Но и мы со своей стороны должны вознаградить хлопца.

– Лучшей наградой для него будет Дануська, и я так думаю, что она ему достанется, потому если бабы захотят и упрутся на своем, так тут и Юранду с ними не справиться.

– А разве не по справедливости я уперлась? – спросила княгиня. – Будь Збышко пустой малый, тогда другое дело, а то верней его, пожалуй, на всем свете не сыщешь. Да и Дануся тоже. Ни на шаг от него не отходит, по лицу его гладит, а он терпит муки, а ей улыбается. Да у меня у самой, на них глядя, слезы иной раз так и польются. Верно говорю!.. Такой любви стоит помочь; Матерь Божия – Она ведь тоже с радостью взирает на людское счастье.

– Коли на то воля Божья, – заметил князь, – так будет и счастье. Да и то сказать, ведь из-за нее у хлопца чуть голова не скатилась с плеч, а теперь вот тур его помял.

– Ты не говори, что «из-за нее»! – с живостью воскликнула княгиня. – Ведь это она спасла хлопца в Кракове.

– Что правда, то правда. Но не будь ее, не напал бы он на Лихтенштейна, чтобы сорвать у него перья с головы, да и за де Лорша не стал бы голову подставлять. Что ж до награды, то я уже сказал, что оба они ее заслужили, и в Цеханове я об этом подумаю.

– Збышко больше всего обрадовался бы, когда б ему рыцарский пояс да золотые шпоры.

– Что ж, – добродушно улыбаясь, сказал князь, – пусть Дануся отнесет их ему, а когда хлопец поднимется на ноги, мы позаботимся, чтобы все было сделано, как обычай велит. Сейчас же пусть отнесет, потому что нет лучше лекарства, чем нежданная радость!

Княгиня при этих словах обняла мужа, не стесняясь придворных, и несколько раз поцеловала ему руку, а он, улыбаясь по-прежнему, сказал ей:

– Ну-ну… Хорошая мысль пришла тебе в голову! Вот и выходит, что Дух Святой и для баб крупицы разума не пожалел! Позови-ка Данусю!

– Дануська, Дануська! – крикнула княгиня.

Через минуту в дверях боковуши показалась Дануся с красными от бессонницы глазами; в руках она держала горшок с дымящейся кашей – этой кашей, которую ей только что дала старушка придворная, ксендз Вышонек обкладывал Збышку поломанные кости.

– Подойди ко мне, сиротка! – сказал князь Януш. – Поставь горшок и подойди.

Когда девушка с робостью подошла к князю – она всегда его побаивалась, – он привлек ее ласково к себе и стал гладить по лицу, приговаривая:

– Что, дитятко, беда пришла на твою головушку?

– Пришла! – ответила Дануся.

Печаль лежала у нее на сердце, и слезы в любую минуту готовы были политься из глаз, вот и заплакала она сразу, только тихонько, чтобы не прогневить князя, а он опять спросил у нее:

– Что же ты плачешь?

– Збышко болен, – ответила она, утирая кулачками слезы.

– Не бойся, ничего с ним не случится. Правда, отец Вышонек?

– Эх! На все воля Божья, но только не в гробу лежать, а скорее свадьбу пировать ему придется, – ответил добрый ксендз Вышонек.

А князь сказал:

– Погоди-ка! Я дам тебе лекарство, от которого ему станет легче, а может, он у тебя и вовсе выздоровеет.

– Крестоносцы прислали бальзам? – опустив кулачки, с живостью воскликнула Дануся.

– Тем бальзамом, который пришлют крестоносцы, ты лучше не возлюбленного рыцаря смажь, а собаку. Нет, я дам тебе другое лекарство.

Обернувшись к придворным, он крикнул:

– Живо, сбегайте кто-нибудь в кладовую, принесите сюда шпоры и пояс!

Когда через минуту ему принесли шпоры и пояс, князь сказал Данусе:

– Возьми отнеси Збышку и скажи ему, что с этого времени он опоясан. Умрет, так предстанет перед Богом как miles cinctus[74]74
  опоясанный воин (лат.).


[Закрыть], a выздоровеет, мы совершим обряд посвящения в Цеханове или в Варшаве.

Дануська при этих словах сперва упала к ногам князя, потом схватила одной рукой рыцарские знаки, другой – горшок и бросилась в горницу, где лежал Збышко. Княгине хотелось посмотреть, как дети будут радоваться, и она пошла за Дануськой.

Збышко был тяжело болен; однако, увидев Дануську, он обратил к ней свое побледневшее от болезни лицо и спросил:

– Воротился ли чех, моя ягодка?

– Что чех! – ответила девушка. – Я тебе получше новость принесла. Князь посвятил тебя в рыцари и вот что велел тебе передать.

С этими словами она положила около Збышка пояс и золотые шпоры. От радости и изумления у Збышка вспыхнули бледные щеки; он поглядел на Данусю, затем перевел взгляд на рыцарские знаки и, закрыв глаза, стал повторять:

– Как же это он посвятил меня в рыцари?

В эту минуту вошла княгиня, и Збышко тотчас догадался, что это ей он обязан таким счастьем; он приподнялся на руках и стал благодарить милостивейшую госпожу и просить у нее прощения за то, что не может упасть к ее ногам. Она велела ему лежать спокойно и сама помогла Данусе положить его голову на подушки. Тем временем пришел князь, а с ним ксендз Вышонек, Мрокота и несколько других придворных. Князь Януш издали сделал рукой знак, чтобы Збышко не двигался, затем присел около него и сказал следующее:

– Вот что скажу я тебе! Не надо удивляться, что награда ждет тех, кто совершает доблестные и славные подвиги, ибо если доблесть останется без награды, то и злодеяние останется без возмездия. Ты, не щадя жизни и здоровья, оградил нас от тяжкого бедствия, посему дозволяем мы тебе опоясаться рыцарским поясом и ходить отныне в чести и славе!

– Вельможный князь, – ответил Збышко, – я бы десяти жизней не пожалел…

От волнения он больше ничего не мог сказать, да и княгиня положила ему руку на уста, так как ксендз Вышонек не позволял ему говорить. А князь продолжал:

– Думаю, ты знаешь, что такое рыцарский долг, и достойно будешь носить эти знаки. Верой и правдой должен ты служить Спасителю Нашему и бороться с врагом рода человеческого. Земному помазаннику ты должен блюсти верность, избегать несправедливой войны и защищать угнетенную невинность, и да поможет тебе в этом Господь Бог и страсти Христовы!

– Аминь! – произнес ксендз Вышонек.

Князь поднялся, перекрестил Збышка и, уходя, сказал:

– Выздоровеешь, приезжай прямо в Цеханов, а я вызову туда и Юранда.

XXV

Спустя три дня от крестоносцев приехала женщина с герцинским бальзамом, а с нею из Щитно прибыл капитан лучников с письмом, подписанным братьями и скрепленным печатью Данфельда; в письме крестоносцы призывали небо и землю в свидетели обид, которые были нанесены им в Мазовии, и, грозя карой небесной, требовали наказания за убийство «любимого товарища и гостя». Данфельд приложил и жалобу от своего имени, в смиренных, но вместе с тем грозных словах требуя вознаграждения за тяжелое увечье и смертного приговора чеху. Князь на глазах капитана разорвал письмо, бросил клочки к его ногам и сказал:

– Магистр прислал сюда этих тевтонских псов, чтобы они снискали мою милость, а они только разгневали меня. Скажите им от моего имени, что они сами умертвили гостя, и оруженосца хотели умертвить, и что я напишу об этом магистру и присовокуплю, что ему надлежит прислать других послов, коли он желает, чтобы в случае войны с краковским королем я остался в стороне.

– Вельможный князь, – спросил капитан, – только ли этот ответ должен я отвезти могущественным и благочестивым братьям?

– Мало тебе этого, так скажи им еще, что не истинными рыцарями, но псами я их почитаю.

На этом кончилась аудиенция. Капитан уехал, князь в тот же день отбыл в Цеханов. Осталась только «сестра» с бальзамом. Недоверчивый ксендз Вышонек не хотел употреблять этот бальзам, тем более что больной прошедшей ночью спал хорошо и хотя, проснувшись утром, чувствовал слабость, но перестал уже гореть. После отъезда князя «сестра» тотчас послала одного из своих слуг будто бы за новым лекарством – «яйцами василиска», которые, как она уверяла, возвращают силы даже умирающим, а сама стала расхаживать по дому; смиренная, она не владела одной рукой и носила одежду светскую, но похожую на монашескую, – с четками и паломнической тыковкой у пояса. Она хорошо говорила по-польски и все выспрашивала слуг о Збышке и Данусе, которой при случае подарила иерихонскую розу. На другой день, когда Збышко спал, а девушка сидела в застольной, «сестра» пробралась к ней и сказала:

– Да благословит вас Бог, панночка. Нынче ночью после молитвы снилось мне, будто к вам сквозь метель пробивались два рыцаря; один дошел первым и окутал вас белым плащом, а другой сказал: «Я вижу только снег, а ее нету», – и повернул назад.

Дануся, которой хотелось спать, тотчас раскрыла свои любопытные голубые глазки и спросила:

– Что это значит?

– Это значит, что вы тому достанетесь, кто вас крепче всех любит.

– Это Збышко! – воскликнула девушка.

– Не знаю, я лица не видала, видала только белый плащ, а потом сразу проснулась от ломоты в ногах. Всякую ночь посылает мне Христос ломоту в ногах, а рука, по его воле, совсем у меня отнялась.

– Что же вам бальзам не помог?

– Не поможет мне, панночка, бальзам, потому что покарал меня Господь за тяжкий грех, а коли хотите знать, за какой, так я вам расскажу.

Дануся утвердительно кивнула головой, и «сестра» повела свой рассказ:

– В ордене и послушницы есть, и женщины, которые не дают обета и даже могут быть замужними, однако братья могут положить на них послушание. Та, которая удостоится такой чести и такой благодати, получает от брата целомудренный поцелуй в знак того, что отныне она обязана служить ордену словом и делом. Ах, панночка, и меня ждала великая сия благодать, но в греховном своем ослеплении я, вместо того чтобы принять ее с благодарностью, совершила тяжкий грех и навлекла на себя кару Божию.

– Что же вы сделали?

– Брат Данфельд пришел ко мне и дал мне целомудренный поцелуй, а я сочла, что он чинит это по беззаконию своему, и подняла на него дерзновенную руку…

Она стала бить себя в грудь и несколько раз повторила:

– Боже, будь милостив ко мне, грешной!

– И что же случилось? – спросила Дануся.

– У меня тотчас отнялась рука, и с той поры я стала калекой. Молода была и глупа, – не знала! – и все-таки кара постигла меня. Даже когда женщине покажется, что монах хочет совершить с нею грех, она должна помнить, что он повинен только Божьему Суду, и не противиться, ибо кто противится ордену или крестоносцу, того постигнет гнев Божий…

Со страхом и омерзением слушала Дануся эти слова, а «сестра» продолжала вздыхать и изливать свои жалобы.

– Я и сейчас еще не старуха, – говорила она, – мне всего каких-нибудь тридцать лет; но Бог отнял у меня с рукой и молодость, и красоту.

– Если бы не рука, – возразила Дануся, – вам еще нечего было бы жаловаться…

Воцарилось молчание. Вдруг «сестра», точно что-то припомнив, сказала:

– Снилось мне, будто вас какой-то рыцарь окутал белым плащом. Может, это крестоносец! Они ведь тоже носят белые плащи.

– Не хочу я ни крестоносцев, ни белых плащей, – отрезала девушка.

Дальнейший разговор был прерван ксендзом Вышонеком, который, войдя в застольную, кивнул Данусе и сказал:

– Воздай хвалу Богу, и пойдем к Збышку! Он проснулся и хочет есть. Ему стало гораздо легче.

Так оно на самом деле и было. Збышку стало лучше, и ксендз Вышонек был уже уверен, что юноша выздоровеет; но неожиданное событие расстроило все надежды и замыслы. К княгине прибыли посланцы с письмом от Юранда, в котором содержались самые страшные и самые худые вести. В Спыхове сгорела часть городка; когда тушили огонь, самого Юранда придавило горящей балкой. Правда, ксендз Калеб, который писал письмо от его имени, сообщал, что есть еще надежда на выздоровление, но искрами и горящими угольями Юранду почти совсем выжгло единственный оставшийся глаз, так что он уже плохо видит, и его неминуемо ждет слепота.

Юранд просил дочь спешно приехать в Спыхов, потому что он хочет увидеть ее, пока свет у него совсем не отнялся. Он писал также, что теперь она должна остаться при нем, ибо у каждого слепца, просящего подаяния, есть свой поводырь, который ведет его за руку и показывает ему дорогу, так почему же он должен быть лишен этого последнего утешения и умирать среди чужих? В письме Юранд смиренно благодарил княгиню за то, что она заменила девушке родную мать, и в заключение обещал и слепым приехать в Варшаву, чтобы упасть госпоже своей в ноги и просить и впредь не оставить Данусю своей милостью.

Когда отец Вышонек прочел ей это письмо, княгиня некоторое время слова не могла вымолвить. Она надеялась, что Юранд, который пять-шесть раз в год проведывал дочку, приедет к ним на ближайшие праздники, и она с князем употребит все свое влияние, чтобы уломать его и добиться согласия на скорую свадьбу Дануси и Збышка. Меж тем это письмо не только разрушало все ее замыслы, но и отнимало у нее Данусю, которую она так же крепко любила, как и собственных своих детей. Ей пришло в голову, что Юранд может выдать теперь девушку за кого-нибудь из соседей, чтобы остаток дней прожить среди своих. Нечего было и думать о том, чтобы Збышко поехал в Спыхов, – ребро у него только начало срастаться, да и кто мог знать, как его встретят в Спыхове? Княгиня знала, что в свое время Юранд решительно ему отказал, да и ей самой говорил тогда, что по тайной причине никогда не даст согласия на брак дочери и Збышка. Удрученная, она велела позвать к себе старшего из присланных слуг, чтобы расспросить его о бедствии, постигшем Спыхов, и разузнать о намерениях Юранда.

Она удивилась, когда по ее зову явился не старый Толима, который носил щит за Юрандом и обычно приезжал вместе с ним, а человек, совершенно ей незнакомый. Однако слуга сказал ей, что Толима жестоко изувечен в последней битве с немцами и борется в Спыхове со смертью, а Юранд, прикованный тяжелой болезнью к одру, просит дочь поскорее вернуться домой, так как зрение у него становится все хуже и дня через два он может совсем ослепнуть. Посланец усердно просил позволения увезти девушку, как только немного отдохнут кони; но вечер уже спустился, и княгиня решительно воспротивилась: от такой скорой разлуки сердце разорвалось бы пополам у нее, Дануси и Збышка.

А Збышко уже знал обо всем и лежал в горнице, сраженный вестью как громом; когда же княгиня вошла и, ломая пальцы, крикнула с порога: «Ничего не поделаешь, ведь это отец!» – он как эхо повторил: «Ничего не поделаешь», – и закрыл глаза, как человек, который ждет приближения смерти.

Но смерть не пришла, а сердце рвалось в груди от горя, и мысли проносились в мозгу черные, как тучи, гонимые вихрем, которые заслоняют солнечный блеск и гасят в мире всякую радость. Как и княгиня, Збышко понимал, что, если Дануся уедет в Спыхов, она будет потеряна для него. Здесь все сочувствовали ему, а там Юранд не захочет, может, ни принять его, ни выслушать, особенно если он связан обетом или есть у него иная тайная причина, столь же важная, как и церковный обет. Да и где уж ему ехать в Спыхов, когда он так болен, что едва может пошевелиться в постели? Несколько дней назад, когда он получил из рук князя золотые шпоры с рыцарским поясом, он думал, что радость поможет ему одолеть болезнь, и всей душой молился о том, чтобы поскорее подняться с одра и сразиться с крестоносцами, а теперь опять потерял всякую надежду, чувствуя, что, когда при нем не будет Дануси, у него пропадет желание жить и не станет сил бороться со смертью. Придет завтрашний день и послезавтрашний, наступят наконец Сочельник и Рождество, и по-прежнему будут болеть его кости, и по-прежнему будет он слаб, но не увидеть ему больше сияния, которое озаряет горницу, когда входит Дануся, и не радоваться больше очам его, глядя на нее. Как радостно и сладко было спрашивать несколько раз на дню: «Мил ли я тебе?» – и глядеть потом, как закрывает она стыдливо ручкой улыбающиеся глаза или, склонившись к нему, говорит: «А кто еще может быть мил мне?» Останется теперь только болезнь, и муки останутся, и тоска, а счастье уйдет – и не воротится.

Слезы блеснули в глазах Збышка и медленно покатились по щекам; он обратился к княгине и сказал:

– Милостивая пани, думается мне, что никогда уж больше не увижу я Дануськи.

А княгиня, сама удрученная, промолвила:

– Не диво было бы, если б ты умер от жалости. Но Бог милостив.

Желая хоть немного его утешить, она прибавила через минуту:

– Коли Юранд, не приведи Бог, умрет раньше тебя, опекунами станем мы с князем и тотчас отдадим за тебя Данусю.

– Когда он там умрет! – возразил Збышко.

Но в голове у него, видно, блеснула новая мысль, он приподнялся, сел на постели и сказал изменившимся голосом:

– Милостивая пани…

Но его прервала Дануська, которая вбежала в горницу вся в слезах и крикнула еще с порога:

– Ты уже все знаешь, Збышко! Ой, жаль мне батюшку, но и тебя мне жаль, бедняжечка!

Когда она подошла к нему, он обнял здоровой рукой свою возлюбленную и заговорил:

– Как же мне жить без тебя, родная? Не для того ехал я через боры и реки, не для того обет давал служить тебе, чтобы теперь потерять тебя. Эх, не помогут мне ни жалость, ни слезы; не поможет и сама смерть; пусть могила моя порастет травой, а душа моя тебя не забудет ни в палатах у Иисуса Христа, ни в покоях у Господа Бога… И скажу я тебе: ничего нельзя поделать, а придется что-то придумать, иначе нам с тобой не жить! Ломит у меня кости, и терплю я страшную муку, так хоть ты упади к ногам княгини и проси смилостивиться над нами.

Дануся тотчас упала к ногам княгини и, обхватив их руками, спрятала свое ясное личико в складках ее тяжелого платья, а та обратила свои полные жалости и вместе с тем удивленные глаза на Збышка.

– Как же я могу смилостивиться над вами? – спросила она – Не пустить дочку к родному отцу? Но так можно навлечь на себя гнев Божий.

Збышко, который приподнялся было на постели, снова опустился на подушки и некоторое время не отвечал, потому что у него перехватило дыхание. Потом он медленно начал сдвигать на груди руки, пока наконец не сложил их как для молитвы.

– Отдохни, – сказала ему княгиня, – а потом скажешь мне, чего хочешь, а ты, Дануся, встань с колен.

– Отпусти колени княгини, но не вставай и проси ее вместе со мною, – промолвил Збышко.

Затем он заговорил слабым, прерывистым голосом:

– Милостивая пани… Отказал мне Юранд в Кракове… откажет он мне и теперь, но если бы ксендз Вышонек обвенчал меня с Дануськой – что ж, пускай бы ехала она тогда в Спыхов, все равно ведь ее у меня никто не отнимет…

Это было так неожиданно, что княгиня даже вскочила со скамьи, потом снова села и, точно не понимая, о чем идет речь, произнесла:

– Раны Господни!.. Ксендз Вышонек?..

– Милостивая пани!.. Милостивая пани! – просил Збышко.

– Милостивая пани! – повторяла за ним Дануська, снова обнимая колени княгини.

– Как же можно без родительского благословения…

– Закон Божий крепче! – ответил Збышко.

– Побойтесь Бога!

– Кто же нам отец, как не князь?.. Кто же нам мать, как не вы, милостивая пани?

А Дануся прибавила:

– Милостивая матушка!

– Это правда, что я была и остаюсь для нее матерью, – сказала княгиня, – да и Юранда я женила. Это правда. И если бы вы обвенчались, все было бы кончено. Может, Юранд и посердился бы, но ведь и он обязан повиноваться князю, своему господину. Да и можно было бы ничего ему не говорить, покуда он не захотел бы выдать Данусю за другого или отдать ее в монастырь… Если и дал он обет, так не было бы тогда на нем греха. Против воли Божьей никто не пойдет… Господи, да, может, Твоя это воля?

– Иначе не может быть! – воскликнул Збышко.

Но княгиня, все еще взволнованная, сказала:

– Погодите, дайте опомниться! Если бы князь был здесь, я бы сходила к нему и спросила: могу я отдать замуж Дануську или нет?.. А без него я боюсь… Даже дух у меня захватило, а тут и времени нет – завтра ей уезжать!.. Господи Боже! Уехала б она замужней, и все было бы хорошо. Но никак не могу я опомниться, и страх меня что-то берет. А тебе не страшно, Дануська, говори же?

– Я иначе помру! – прервал ее Збышко.

А Дануська поднялась с колен и крепко-крепко обвила руками шею доброй княгини, которая не только много ей позволяла, но и баловала ее.

– Без отца Вышонека, – сказала, однако, княгиня, – я ничего не могу вам сказать. Беги за ним поскорее!

Дануся побежала за отцом Вышонеком, а Збышко обратил к княгине свое побледневшее лицо и сказал:

– Что мне от Бога предназначено, то и будет, но за эту радость да вознаградит вас Бог, милостивая пани.

– Погоди благословлять меня, – возразила княгиня, – еще неизвестно, что будет. А ты должен мне честью поклясться, что, обвенчавшись с Данусей, тотчас отпустишь ее к отцу, чтобы, упаси Бог, не навлечь на себя и на нее отцовского проклятия.

– Клянусь честью! – сказал Збышко.

– Помни же! А Юранду Дануся пускай пока ничего не говорит. Хуже, коли скажет, да точно обухом его по голове. Мы пошлем за ним из Цеханова, попросим, чтобы он приехал с Дануськой, и тогда уж я сама скажу ему, а нет, так князя упрошу сказать. Увидит он, что деваться некуда, и согласится. Не косился же он на тебя?

– Нет, – ответил Збышко, – не косился, да в душе он, может, и рад будет, что Дануська станет моей женой. И то сказать, коли дал обет, не грех будет, что не пришлось исполнить его.

Вошли ксендз Вышонек и Дануся, и разговор прервался. Княгиня тотчас стала держать совет с ксендзом; с жаром начала она рассказывать ему о замысле Збышка, но при первых же ее словах ксендз перекрестился в изумлении и сказал:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!.. Да как можно! Ведь Рождественский пост!

– Господи! Да ведь и впрямь пост! – воскликнула княгиня.

Воцарилось молчание; только по удрученным лицам княгини, Дануси и Збышка было видно, каким ударом явились для них слова отца Вышонека.

– Так мне вас жалко, что, будь у меня разрешение, я бы не стал противиться. И согласия Юранда не стал бы требовать, раз уж вы, милостивая пани, позволяете и ручаетесь за то, что и князь даст согласие, – вы ведь с князем отец и мать Мазовии. Но без разрешения епископа не могу. Будь здесь епископ Якуб из Курдванова[75]75
  Епископ Якоб из Курдванова. – Якуб Курдвановский из Кожкви – плоцкий епископ (1396—1425).


[Закрыть], может, он и разрешил бы, хоть и очень суров он, не то что его предшественник, епископ Мамфиолус, который на все отвечал: «Bene! Bene!»[76]76
  Ладно! Ладно! (лат.)


[Закрыть]

– Епископ Якуб из Курдванова очень любит и князя, и меня, – сказала княгиня.

– Вот и я говорю, что он не отказал бы, к тому же причина есть… Невесте уезжать надо, а жених болен и может умереть… Гм! In articulo mortis…[77]77
  В случае смерти… (лат.)


[Закрыть] Но без разрешения никак нельзя…

– Да уж я бы потом выпросила у епископа Якуба разрешение; как ни суров он, а мне бы не отказал… Ручаюсь, не отказал бы.

Ксендз Вышонек, который был человеком добрым и мягким, ответил ей:

– Слово помазанницы Божией – великое слово… Боюсь я епископа, но слово ваше – великое слово!.. Жених мог бы обещать что-нибудь на кафедральный собор в Полоцке… Не знаю… Все-таки, пока не придет разрешение, грех будет, и на моей только совести грех… Гм! Велик Бог милостию, и ежели кто не ради собственной выгоды согрешит, а над людской бедою сжалится, скорее простится ему этот грех! И все-таки грех будет… А ну как епископ упрется, кто даст мне тогда отпущение?

– Не станет епископ упираться! – воскликнула княгиня.

– У Сандеруса, – сказал Збышко, – того, что со мной приехал, есть готовые отпущения каких угодно грехов.

Может, ксендз Вышонек и не очень-то верил в индульгенции Сандеруса, но он рад был за это ухватиться, лишь бы только помочь Збышку и особенно Данусе, которую он знал с малых лет и очень любил. Подумав, что в самом худшем случае на него могут наложить епитимью, он обратился к княгине и сказал:

– Пастырь я ваш, но и слуга княжий. Как прикажете поступить, милостивая пани?

– Не приказывать я хочу, а просить, – возразила княгиня. – Ведь коли есть у Сандеруса отпущения…

– У Сандеруса-то они есть. Да вот как с епископом быть? В Плоцке на соборе он с канониками выносит нам суровые приговоры.

– Епископа не бойтесь. Слыхала я, что возбраняет он ксендзам носить мечи и самострелы да своевольничать, но добро творить не возбраняет.

Ксендз Вышонек поднял очи горé и воздел руки.

– Да будет по воле вашей.

Все развеселились, услышав эти слова. Збышко снова приподнялся, опершись на подушки, а княгиня, Дануся и отец Вышонек сели у его постели и стали «держать совет», как устроить это дело. Решили сохранить все в тайне, чтобы в доме ни одна живая душа ничего не знала; решили также, что и Юранд ничего не должен знать, пока сама княгиня не расскажет ему обо всем в Цеханове. Ксендз Вышонек должен был написать ему письмо от княгини с просьбой незамедлительно прибыть в Цеханов, где и лекарства для него найдутся получше, и не так он будет томиться в одиночестве. Решили наконец, что Збышко и Дануся исповедаются, а обвенчает их отец Вышонек ночью, когда все лягут спать.

Збышко подумал было, не взять ли в свидетели брака оруженосца-чеха, но, вспомнив, что получил его от Ягенки, оставил свое намерение. На одно короткое мгновение как живая предстала она перед его взором, ему привиделось ее румяное лицо, ее заплаканные глаза, почудился ее просительный голос: «Не делай этого, не плати мне за добро злом, за любовь горькою обидою!» Глубокая жалость пронизала вдруг его сердце, он почувствовал, что причинит ей тяжкое горе, что не найдет она после этого утешения ни под згожелицким кровом, ни в глухом бору, ни в чистом поле, не найдет его ни в дарах аббата, ни в любви Чтана и Вилька. И сказал он ей мысленно: «Дай Бог и тебе, девушка, счастья, ничего не могу я поделать, хоть и рад был бы звезды для тебя с неба снять». И мысль о том, что он не в силах ничего изменить, принесла ему даже облегчение, и он снова обрел утраченное спокойствие и снова стал думать только о Данусе и о венчании.

Однако без помощи чеха он не мог обойтись; решив умолчать о предстоящем событии, он велел позвать своего оруженосца.

– Я сегодня, – сказал Збышко чеху, – должен исповедоваться и причаститься, так ты одень меня так, будто идти мне в королевские покои.

Чех испугался и испытующе посмотрел на Збышка; тот понял его и сказал:

– Ты не бойся, люди не только перед смертью исповедуются; а тут и праздники на носу, отец Вышонек и княгиня уедут в Цеханов, и ближе, чем в Прасныше, ксендза не найдешь.

– А вы, ваша милость, не поедете? – спросил оруженосец.

– Выздоровею, так поеду, но все это в воле Божьей.

Чех успокоился, достал из короба и принес тот самый добытый в бою белый, шитый золотом полукафтан, который Збышко всегда надевал в торжественных случаях, и красивый коврик покрыть ноги и постель; затем с помощью двух турок он приподнял Збышка, умыл его, причесал и повязал алой повязкой его длинные волосы; полюбовавшись на дело рук своих, чех помог господину опереться на красные подушки и сказал:

– Если бы, ваша милость, вы могли пуститься в пляс, так хоть свадьбу играй.

– Пришлось бы обойтись без пляски, – улыбаясь, ответил Збышко.

А княгиня в это время раздумывала в своей горнице, во что бы нарядить Данусю; для нее, как для женщины, это было делом чрезвычайной важности: не могла же она допустить, чтобы ее дорогая воспитанница пошла под венец в будничном платье. Служанки, которым тоже было сказано, что девушка будет исповедоваться и поэтому должна быть в белом, легко нашли в сундуке белое платье; но головку невесты убрать было нечем. Непонятная печаль овладела сердцем княгини, когда она об этом подумала.

– Где же мне, – запричитала она, – найти для тебя, сиротки, рутовый веночек в этом бору! Ни цветика тут, ни листика, разве только мох зеленый под снегом.

А Дануся, стоя с распущенными косами, тоже запечалилась, что нет для нее веночка; однако через минуту она показала на гирлянды из бессмертников, которыми были увешаны стены горницы, и сказала:

– Хоть из них бы сплести веночек, ведь ничего другого не найти нам тут, а Збышко возьмет меня и в таком венке.

Опасаясь дурного предзнаменования, княгиня сперва не хотела; но в доме, куда приезжали только на охоту, не было никаких цветов, и пришлось удовольствоваться бессмертником. Тем временем пришел ксендз Вышонек, он уже исповедовал Збышка и увел теперь на исповедь Данусю; потом спустилась глухая ночь. Слуги после ужина легли по приказу княгини спать. Посланцы Юранда улеглись кто в людской, кто в конюшнях с лошадьми. Вскоре на людской половине погасли, подернувшись пеплом, лучины, и в лесном доме воцарилась немая тишина; одни только собаки лаяли порой на волков в сторону бора.