Текст книги "Крестоносцы"

XXXIII

Великий магистр со своей свитой и польскими рыцарями ехал по грунтовой дороге через Хелмжу до Грудзёндза, где он задержался на сутки, чтобы рассмотреть дело о рыбной ловле, возникшее между правителем замка, крестоносцем, и местной шляхтой, земли которой прилегали к Висле. Оттуда на ладьях крестоносцев все поплыли по реке в Мальборк. Зындрам из Машковиц, Повала из Тачева и Збышко все время находились при магистре, которому любопытно было, какое впечатление произведет на польских рыцарей, особенно на Зындрама из Машковиц, могущество ордена, когда они всё увидят собственными глазами. Это было важно для магистра потому, что Зындрам из Машковиц был не только могучим рыцарем, страшным в поединке, но и весьма искушенным воителем. Во всем королевстве не было лучше военачальника, никто не умел лучше его построить войско для битвы, не знал лучше его способов сооружения и разрушения замков, наведения мостов через широкие реки, никто не разбирался лучше его в «бранном оружии», то есть вооружении различных народов, и во всяких военных хитростях. Зная, что в королевском совете многое зависит от этого мужа, магистр полагал, что если удастся поразить Зындрама богатством ордена и численностью войска, то войны еще долго не будет. Вселить тревогу в сердце всякого поляка мог прежде всего самый вид Мальборка[110]110
  Мальборк был разрушен до основания прусским королем Фридрихом Вторым после падения Речи Посполитой. – Примеч. авт.


[Закрыть], ибо никакая другая крепость в мире не могла сравниться с этой твердыней, заключавшей Высокий и Средний замки и предзамковое укрепление. Плывя по Ногату, рыцари издали увидели рисовавшиеся в небе могучие башни. День стоял светлый, прозрачный, и башни ясно были видны; когда же ладьи подплыли поближе к крепости, еще ярче засверкали шпили храма в Высоком замке и громоздящиеся один на другой уступы высоченных стен; лишь часть их была кирпичного цвета, остальные были покрыты той знаменитой светло-серой штукатуркой, которую умели приготовлять только каменщики крестоносцев. Громады стен превосходили все, что польские рыцари видели когда-либо в жизни. Казалось, дома вырастают над домами, образуя на низменном от природы месте целую гору, вершиной которой был Старый замок, а склонами – Средний и разбросанные предзамковые укрепления. От этого огромного гнезда вооруженных монахов веяло такой несокрушимой силой и могуществом, что даже продолговатое и обычно угрюмое лицо магистра при виде его на минуту прояснилось.

– Ex luto Marienburg – из глины Мариенбург[111]111
  Мариенбург – немецкое название Мальборка.


[Закрыть], – сказал он, обращаясь к Зындраму, – но этой глины не сокрушить никакой человеческой силе.

Зындрам не ответил; безмолвно озирал он башни и высоченные стены, укрепленные чудовищными эскарпами.

А Конрад фон Юнгинген, помолчав с минуту времени, прибавил:

– Вы, рыцарь, знаете толк в крепостях; что скажете вы нам об этой твердыне?

– Твердыня сдается мне неприступной, – как бы в задумчивости ответил польский рыцарь, – но…

– Но что? Что можете вы сказать против нее?

– Но всякая твердыня может переменить господина.

Магистр нахмурил брови:

– Что вы хотите этим сказать?

– Что веления и предначертания Бога скрыты от людских очей.

И он по-прежнему задумчиво глядел на стены, а Збышко, которому Повала точно перевел ответ Зындрама, смотрел на него с удивлением и благодарностью. Его поразило в эту минуту сходство между Зындрамом и жмудинским вождем Скирвойлом. У обоих одинаково большие головы словно ушли в широкие плечи. У обоих была могучая грудь и одинаково кривые ноги.

Но магистр не желал, чтобы последнее слово осталось за польским рыцарем.

– Говорят, – сказал он, – что наш Мариенбург в шесть раз больше Вавеля.

– Там, на скале, куда меньше места, чем здесь, на равнине, – возразил пан из Машковиц, – но сердце у нас в Вавеле больше.

Конрад в удивлении поднял брови:

– Я вас не понимаю.

– Что же, как не храм, является сердцем всякого замка? А наш кафедральный собор втрое больше вашего.

С этими словами он указал на небольшой замковый храм, на куполе которого сверкало на золотом фоне мозаичное изображение Пресвятой Девы.

Такой оборот разговора опять не понравился магистру.

– У вас на все готов ответ, только странны мне ваши речи, – проговорил магистр.

В это время они подъехали к реке. Отборная полиция ордена, видно, предупредила уже город и замок о прибытии великого магистра, и у реки, кроме нескольких братьев, Конрада ждали городские трубачи, которые всегда трубили в трубы при его переправе. На другом берегу ждали кони под седлом, и магистр со свитой проехали верхом город и через Сапожные ворота, мимо Воробьиной башни, въехали в предзамковое укрепление. У ворот магистра приветствовали: великий комтур Вильгельм фон Гельфенштейн, который только носил этот титул, так как обязанности его уже в течение нескольких месяцев исполнял Куно Лихтенштейн, находившийся в это время в Англии; затем родственник Куно, великий госпитальер Конрад Лихтенштейн, великий ризничий Румпенгейм, великий казначей Буркгард фон Вобеке и, наконец, малый комтур, начальник всех мастерских и правитель замка. Кроме этих сановников, магистра встречало много братьев, которые руководили церковными делами в Пруссии и всячески притесняли прочие монастыри и белое духовенство, принуждая последнее даже прокладывать дороги и колоть лед, а с ними целая толпа светских братьев, то есть рыцарей, не совершавших церковных служб. Рослые и сильные (слабых крестоносцы не принимали), широкоплечие, с курчавыми бородами и свирепым взглядом, они не на монахов были похожи, а скорее на кровожадных немецких рыцарей-разбойников. В глазах их сверкали отвага, кичливость и безмерная спесь. Они не любили Конрада за то, что он боялся войны с могущественным Ягайлом, на советах капитула открыто обвиняли его в трусости, рисовали его на стенах и подговаривали шутов насмехаться над ним. Однако при виде его они с притворным смирением склонили головы, тем более что магистр въезжал в сопровождении иноземных рыцарей, и толпой подбежали к нему, чтобы подержать за узду и стремя его коня.

Спешившись, магистр тотчас обратился к Гельфенштейну с вопросом:

– Есть ли вести от Вернера фон Теттингена?

Великий маршал, или командующий вооруженными силами крестоносцев, Вернер фон Теттинген, ушел в поход против жмудинов и Витовта.

– Важных вестей нет, – ответил Гельфенштейн, – но есть потери. Дикари сожгли деревни под Рагнетой и городки около других замков.

– Будем уповать на Бога, что одна великая битва сломит их злобу и упорство, – ответил магистр.

С этими словами он поднял очи горé, уста его шептали молитву о ниспослании победы войскам ордена.

Затем он указал на польских рыцарей:

– Это посланцы польского короля: рыцарь из Машковиц, рыцарь из Тачева и рыцарь из Богданца, они прибыли с нами, чтобы обменяться пленниками. Пусть замковый комтур укажет им покои для гостей, примет и попотчует их как подобает.

Рыцари-монахи, услышав эти слова, с любопытством уставились на послов, особенно на Повалу из Тачева, прославленного рыцаря, чье имя было знакомо некоторым крестоносцам. Кто не слышал о его подвигах при бургундском, чешском и краковском дворах, был поражен, увидев его огромную фигуру и рослого боевого коня, который бывалым воителям, в молодые годы посетившим святую землю и Египет, невольно напомнил верблюдов и слонов.

Некоторые рыцари узнали Збышка, который в свое время выступал на ристалищах в Мальборке, и приветствовали его довольно учтиво, памятуя, что могущественный и влиятельный брат магистра, Ульрих фон Юнгинген, выказывал ему свое искреннее расположение и приязнь. Меньше всего удивил толпу рыцарей и меньше всего обратил на себя ее взоры тот, кому в недалеком будущем суждено было нанести ордену сокрушительный удар, – Зындрам из Машковиц; когда рыцарь спешился, он показался всем чуть не горбатым – такая приземистая была у него фигура и такие высокие плечи. Глядя на его непомерно длинные руки и кривые ноги, молодые монахи насмешливо улыбнулись. Один из них, известный шутник, подошел даже к Зындраму с намерением задеть его, но, взглянув в глаза пану из Машковиц, потерял охоту шутить и отошел в молчании.

Тем временем замковый комтур повел гостей за собою. Они вошли сперва в небольшой двор, где, кроме школы, старого склада и седельной мастерской, находилась часовня святого Николая, затем через Николаевский мост прошли в собственно предзамковое укрепление. Некоторое время комтур вел их вдоль мощных стен, то там, то тут защищенных разной высоты башнями. Зындрам из Машковиц внимательно осматривал укрепления, а провожатый, не ожидая вопросов, охотно показывал различные здания, как будто в его планы входило, чтобы гости как можно лучше все рассмотрели.

– Огромное здание, которое вы видите слева, – говорил он, – это наши конюшни. Мы убогие монахи, но народ толкует, что в иных местах и рыцари так не живут, как у нас кони.

– Народ не почитает вас убогими, – возразил Повала. – Да у вас тут, верно, не одни конюшни, уж очень высокое здание, не водите же вы коней по лестницам.

– Внизу конюшни на четыре сотни коней, а наверху хлебные склады, – ответил замковый комтур. – Хлеба у нас на добрых десять лет хватит. До осады дело никогда не дойдет, а если бы и дошло, так голодом нас не возьмешь.

С этими словами он повернул направо и снова через мост, между башнями святого Лаврентия и Панцирной, провел гостей на другой, огромный двор, расположенный в самом центре предзамкового укрепления.

– Обратите внимание, дорогие гости, – сказал немец, – все, что вы видите отсюда к северу, Божьей милостью неприступно, но это только «Forburg»[112]112
  Предзамковое укрепление (нем.).


[Закрыть], эти твердыни и сравнивать нельзя ни со Средним замком, куда я вас веду, ни тем более с Высоким.

Особый ров и особый подъемный мост отделяли Средний замок от двора; в воротах этого замка, расположенных гораздо выше, рыцари повернулись, по совету комтура, и еще раз окинули взглядом весь огромный квадрат, образующий предзамковое укрепление. Здания там стояли одно подле другого, так что взору Зындрама открылся как бы целый город. Здесь были неисчислимые запасы леса, сложенного в штабеля высотою в дом, пирамиды каменных ядер, кладбища, лазареты, склады. Немного поодаль, у пруда, который лежал посредине укрепления, краснели крепкие стены большого здания с трапезной для наемников и слуг. У северного вала виднелись другие конюшни, где стояли кони рыцарей и отборные кони магистра. У мельничной запруды высились казармы для оруженосцев и наемного войска, а по другую сторону прямоугольника – покои всяких правителей и служащих ордена, затем снова склады, амбары, пекарни, цейхгаузы, литейни, огромный арсенал, тюрьмы, старая пушкарня, мастерская, всё здания настолько прочные и хорошо защищенные, что в каждом из них можно было обороняться, как в крепости; все они были обнесены стеной с многочисленными грозными башнями, за стеною был виден ров, обнесенный острогом, и только за острогом на западе катил свои желтые воды Ногат, на северо-востоке сверкала гладь огромного пруда, а с юга высились еще лучше укрепленные замки – Средний и Высокий.

Страшное гнездо, от которого веяло неумолимой мощью и в котором сосредоточились две наибольшие из известных тогда в мире сил: сила религии и сила меча. Кто сопротивлялся одной силе, того сокрушала другая. Кто поднимал на них руку, тот встречал отпор во всех христианских странах за то, что идет против Креста.

Рыцарство всех стран немедленно поднималось тогда на помощь ордену. Гнездо поэтому вечно кишело рабочим людом и солдатами, жужжавшими в нем, как в улье. Перед зданиями, в проходах, у ворот, в мастерских – везде, как на ярмарке, суетился народ. Эхом отдавался стук молотов и долот, которыми тесари тесали каменные ядра, шум мельниц и конных приводов, ржание коней, лязг оружия, звуки труб и пищалок, оклики и команды. Во дворах можно было услышать наречия всего мира и встретить солдат всех племен: метких английских лучников, которые на сто шагов пронизывали стрелою голубя, привязанного к столбу, и панцирь пробивали, как сукно, и страшных швейцарских пеших воинов, сражавшихся двуручными мечами, и храбрых, но невоздержанных в пище и питье датчан, и французских рыцарей, одинаково склонных к шуткам и ссоре, и гордых, немногоречивых испанских дворян, и блестящих итальянских рыцарей, самых лучших фехтовальщиков, разряженных в шелк и бархат, а на войне закованных в железную броню, изготовленную в Венеции, Милане и Флоренции, и бургундских рыцарей, и фризов, и, наконец, немцев из всех немецких земель. Среди них мелькали «белые плащи», хозяева и военачальники. «Башня, полная золота», верней, отдельная комната, пристроенная во дворе Высокого замка к покоям магистра и доверху наполненная деньгами и слитками драгоценных металлов, давала ордену возможность достойно принимать «гостей» и держать на жалованье наемных солдат, которых орден посылал отсюда в походы и направлял в замки в распоряжение правителей и комтуров. Так сила меча и сила креста сочетались здесь с несметным богатством и в то же время с железным порядком, который в ту эпоху кичливые, упоенные своим могуществом крестоносцы уже нарушали в провинциях, но по старой традиции еще поддерживали в самом Мальборке. Монархи приезжали сюда не только сражаться с язычниками или занимать деньги, но и учиться искусству управления, а рыцари – учиться военному искусству. Ибо во всем мире никто не умел так управлять и так воевать, как крестоносцы. В ту эпоху, когда орден появился в этих краях, ему не принадлежало здесь ни пяди земли, кроме того клочка и тех нескольких замков, которые подарил ему неосмотрительный польский князь, – а теперь он владел обширной страной, обильной плодородными землями, которая была больше многих государств и насчитывала немало крупных городов и неприступных замков. Он владел этой страной, бодрствуя, как паук над своей паутиной, все нити которой он держит под собой. Отсюда, из этого Высокого замка, почтовые гонцы во все стороны развозили приказы магистра и «белых плащей» ленному дворянству, городским советам, бургомистрам, правителям и их помощникам и капитанам наемных войск, и все то, что рождали и утверждали здесь мысль и воля, там тотчас воплощали в жизнь сотни и тысячи железных рук. Сюда текли деньги, хлеб, всевозможные припасы и дань от белого духовенства, стонавшего под тяжелым ярмом, и от других монастырей, на которые косо смотрел орден; отсюда, наконец, хищные щупальца простирались ко всем соседним землям и народам.

Многочисленные прусские племена, говорившие на литовском языке, уже были стерты с лица земли. До недавнего времени Литва изнывала под железной пятою ордена, так страшно теснившей ей грудь, что при каждом вздохе из сердца ее струилась кровь; Польша, правда, вышла победительницей из страшной битвы под Пловцами, однако в царствование Локотка потеряла свои владения на левом берегу Вислы вместе с Гданьском, Тачевом, Гневом и Свецем. Ливонский рыцарский орден посягал на русские земли, и оба эти ордена надвигались на славянские земли, словно первый вал немецкого моря, которое все шире и шире заливало славянский восток.

И вдруг туча заслонила победное сияние крестоносцев. Литва приняла крещение из польских рук, а краковский престол вместе с рукой прекрасной королевны достался Ягайлу. Правда, орден не потерял от этого ни одной своей земли, ни одного замка, но он почувствовал, что силе противостоит теперь сила, он утратил цель, ради которой существовал в Пруссии. После крещения Литвы крестоносцам оставалось только вернуться в Палестину и охранять паломников, направляющихся к святым местам. Но вернуться туда – это означало отказаться от богатств, власти, могущества, господства, от городов, земель и целых королевств. И вот орден заметался в страхе и ярости, словно чудовищный дракон, которому вонзилось в бок копье. Магистр Конрад боялся поставить все на карту и трепетал при мысли о войне с великим королем, властелином польских и литовских земель и обширных русских владений, которые Ольгерд отнял у татар; но большинство крестоносцев стремились к войне, сознавая, что нужно схватиться с врагом не на жизнь, а на смерть, пока силы еще не растрачены, пока не померкла еще слава ордена и весь мир спешит ему на помощь, пока папа еще не мечет громы и молнии на их гнездо, для которого делом жизни и смерти стало теперь не распространение христианства, а сохранение язычества.

А тем временем перед народами и государями они обвиняли Ягайла и Литву в ложном, притворном крещении, утверждая, будто за один год нельзя осуществить то, чего меч крестоносца не мог добиться в течение столетий. Они возбуждали королей и рыцарей против Польши и ее властелина как против покровителей и защитников язычества, и их голоса, которым не доверял только Рим, разносились по всему свету, привлекая в Мальборк князей, графов и рыцарей с Юга и с Запада. Орден обретал уверенность в себе, сознание своей силы. Мариенбург со своими грозными замками и предзамковым укреплением больше чем когда бы то ни было ослеплял людей своей мощью, богатством, видимостью порядка, и весь орден казался теперь еще более властительным и несокрушимым. И никто из князей, никто из рыцарей – гостей ордена, даже никто из крестоносцев, кроме магистра, не понимал, что со времени крещения Литвы произошло нечто такое, что, как и волны Ногата, которые как будто защищали страшную твердыню, тихо и неумолимо подмывает ее стены. Никто не понимал, что хоть и осталась еще сила в теле великана, но душа у него улетела; при взгляде на этот воздвигнутый «ex luto Marienburg», на эти стены, башни, на черные кресты на воротах, домах и одеяниях всякому вновь прибывшему прежде всего приходила в голову мысль, что даже силам ада не одолеть этой северной твердыни Креста Господня.

С такой же мыслью смотрели на нее не только Повала из Тачева и Збышко, который уже бывал здесь раньше, но и более проницательный Зындрам из Машковиц. Когда он глядел на этот муравейник вооруженных солдат, обрамленный башнями и высоченными стенами, лицо его омрачилось, и на память ему невольно пришли дерзкие слова крестоносцев, которые пригрозили когда-то королю Казимиру: «Мы сильнее тебя, не уступишь – так до самого Кракова будем гнать тебя своими мечами».

Но тут замковый комтур повел рыцарей дальше, в Средний замок, в восточном крыле которого находились покои для гостей.

XXXIV

Мацько и Збышко долго сжимали друг друга в объятиях; они всегда любили друг друга, а теперь, после всех злоключений и несчастий, которые им вместе пришлось пережить, любовь их стала еще крепче. При первом же взгляде на племянника старый рыцарь догадался, что Дануси уже нет в живых, поэтому он не стал ни о чем расспрашивать, а только прижимал к груди молодого рыцаря, желая показать ему, что не круглым сиротою остался он на свете, что есть еще рядом близкая живая душа, готовая разделить с ним его горькую участь.

И только тогда, когда им стало легче от слез, Мацько после долгого молчания спросил:

– Опять ее отняли, или умерла она у тебя на руках?

– Умерла у меня на руках под самым Спыховом, – ответил молодой рыцарь.

И стал подробно обо всем рассказывать, прерывая свой рассказ слезами и вздохами, а Мацько внимательно слушал и тоже вздыхал.

– А Юранд еще жив? – спросил он, когда Збышко кончил наконец свой рассказ.

– Юранда я живым оставил, но не жилец он на свете, и, верно, больше я его не увижу.

– Так, может, лучше было не уезжать?

– Как же я мог оставить вас здесь?

– Ну, на одну-две недели позже, какая разница!

Збышко пристально на него поглядел и сказал:

– Вы и так, должно быть, хворали здесь? Краше в гроб кладут.

– Хоть и пригревает солнышко землю, а в подземелье всегда холодно и очень сыро, кругом-то замка вода. Думал, совсем захирею. Дышать тоже нечем, и рана от всего этого опять у меня открылась, ну… та самая, знаешь… из которой осколыш вышел в Богданце от бобровой струи.

– Помню, помню, – сказал Збышко, – мы ведь за бобром ходили с Ягенкой. Так эти псы держали вас в подземелье?

Мацько кивнул головой.

– Сказать по правде, – продолжал он, – косо они на меня смотрели, думал я, что добром это дело не кончится. Уж очень злы они на Витовта и на жмудинов, а еще больше на тех из нас, кто помогает им. Напрасно толковал я им, зачем пошли мы к жмудинам. Они бы мне голову отрубили, но жаль было выкупа – деньги-то им, ты знаешь, слаще мести, – да и доказательство надо было иметь в руках, что польский король помогает язычникам. Мы-то были там и знаем, что бедные жмудины просят крестить их, только не хотят принять крещение из рук крестоносцев, а те притворяются, будто не знают об этом, и жалуются на них при всех дворах, а с ними и на нашего короля.

Тут у Мацька началось удушье, так что он вынужден был на минуту умолкнуть; оправившись, старик продолжал:

– Может, я бы так и зачах в подземелье. Правда, за меня заступался Арнольд фон Баден, которому тоже важно было получить выкуп. Но он у них не в почете, они его медведем честят. К счастью, от Арнольда обо мне дознался де Лорш и поднял страшный шум. Не знаю, говорил ли он тебе об этом, скрывает он свои добрые дела… Он-то у них в почете, ведь один из де Лоршей был когда-то в ордене важным сановником, да и этот тоже знатен и богат. Де Лорш сказал крестоносцам, что он сам наш пленник, и коли они мне голову отрубят или я зачахну от голода и сырости, так и ему не сносить головы. Он грозился капитулу, что расскажет при всех западных дворах о том, как крестоносцы обходятся с опоясанными рыцарями. Немцы испугались и перевели меня в лазарет, где и воздух, и пища получше.

– С де Лорша я ни одной гривны не возьму, клянусь Богом!

– С недруга брать – милое дело, а другу надо прощать, – сказал Мацько, – а раз немцы, как я слышал, уговорились с королем обменяться пленниками, так и тебе не придется платить за меня.

– А наше рыцарское слово? – воскликнул Збышко. – Уговор уговором, но ведь Арнольд вправе будет упрекнуть нас в бесчестности.

Мацько, услышав эти слова, огорчился.

– Можно бы поторговаться, – сказал он, поразмыслив.

– Мы сами себе цену назначили. Ужели мы сейчас меньше стоим?

Мацько еще больше огорчился; но в умиленном его взоре засветилась как будто еще большая любовь к Збышку.

– Умеешь ты блюсти свою честь!.. Такой уж ты уродился, – пробормотал он под нос себе.

И завздыхал. Збышко подумал, что это он по гривнам вздыхает, которые придется уплатить фон Бадену, и сказал:

– Эх! Денег у нас и так хватит, а вот участь наша горькая.

– Все переменится! – с волнением сказал старый рыцарь. – Мне уже недолго осталось жить.

– Не говорите! Вы поправитесь, пусть только вас ветром обвеет.

– Ветром? Ветер молодое дерево к земле пригнет, а старое сломает.

– Эва! Не болят еще у вас кости, и до старости вам далеко. Не печальтесь!

– Будь тебе весело, так и я бы смеялся. Да и есть у меня причина печалиться, и, сказать по правде, не у одного меня, а у всех нас.

– Что ж за причина такая? – спросил Збышко.

– Помнишь, как в лагере Скирвойла я тебя выбранил за то, что ты славил могущество крестоносцев? Оно конечно, тверд наш народ в бою; но только сейчас я поближе присмотрелся к здешним собакам.

Как бы из опасения, чтобы его не подслушали, Мацько понизил голос:

– И вижу я теперь, что не я, а ты был прав. Господи, спаси и помилуй, что за сила, что за могущество! Руки чешутся у наших рыцарей, рвутся они в бой, а того не ведают, что крестоносцам все народы и все короли помогают, что денег у них больше и обучены они лучше, что замки у них крепче и оружие не чета нашему. Господи, спаси и помилуй!.. И у нас, и здесь толкует народ, что быть великой войне, так оно, верно, и будет, и уж если начнется война, Господи, смилуйся тогда над нашим королевством и нашим народом!

Мацько сжал тут руками свою седеющую голову, оперся о колени локтями и примолк.

– Вот видите! – сказал ему Збышко. – Порознь многие из нас покрепче их будут, а как дойдет дело до великой войны, сами понимаете…

– Ох, понимаю, понимаю! Даст Бог, и королевские послы поймут, особенно рыцарь из Машковиц.

– Видел я, как он помрачнел. Искушенный воитель он, никто, говорят, на всем свете лучше его в бранном деле не разбирается.

– Коли так, то, пожалуй, войны не будет.

– Как увидят крестоносцы, что они сильнее, не миновать нам воевать с ними. И, сказать по правде, чем так жить, так уж лучше скорей конец…

Подавленный мыслями о своей горькой доле и народном бедствии, Збышко тоже поник головой.

– Жаль нашего великого королевства, – сказал Мацько, – и боюсь я, как бы не покарал нас Господь за чрезмерную дерзость. Помнишь, как в Вавеле, когда тебе хотели голову срубить и не срубили, наши рыцари перед обедней на паперти кафедрального собора похвалялись сразиться с самим Тимуром Хромым, повелителем сорока царств, который целые горы сложил из человеческих черепов… Мало им крестоносцев! Они со всеми зараз хотели бы драться, а это, может, и грех.

Збышко, вспомнив о том, как ему хотели срубить голову, схватился за свои светлые волосы и вскричал в невыносимой тоске:

– А кто меня спас тогда из рук палача? Она! Она! О Иисусе! Дануська моя!.. Иисусе!..

И он стал рвать на себе волосы и кусать пальцы, чтобы унять слезы, – так заболело у него сердце от внезапного порыва отчаяния.

– Збышко, побойся Бога!.. Перестань! – воскликнул Мацько. – Ну что поделаешь? Возьми себя в руки! Перестань!..

Но Збышко долго не мог успокоиться, он опомнился только тогда, когда Мацько, который и в самом деле был еще болен, так ослабел, что покачнулся и без памяти повалился на скамью. Молодой рыцарь уложил его в постель, подал ему вина, которое прислал замковый комтур, и сидел над ним до тех пор, пока старый рыцарь не уснул.

На другой день они проснулись поздно, бодрые и посвежевшие.

– Ну, – сказал Мацько, – видно, не пришло еще мое время, думаю, как обвеет меня ветром в поле, так и я верхом доеду.

– Послы задержатся здесь еще на несколько дней, – ответил Збышко, – к ним все приходят люди, просят отпустить невольников, которых наши схватили, когда они разбойничали в Мазовии или Великой Польше; ну а мы можем ехать, когда вам вздумается, станет вам получше – и поедем.

В эту минуту вошел Глава.

– Ты не знаешь, что делают послы? – спросил его старый рыцарь.

– Они осматривают Высокий замок и храм, – ответил чех. – Водит их сам замковый комтур, а потом они пойдут обедать в большую трапезную; магистр и вас собирается позвать на обед.

– А что ты делал с утра?

– Да все присматривался к наемной немецкой пехоте, которую обучали капитаны, и сравнивал ее с нашей, чешской.

– А разве ты помнишь чешскую пехоту?

– Мальчишкой взял меня в плен рыцарь Зых из Згожелиц, ну а все-таки я хорошо помню: сызмальства занимало меня это дело.

– Ну и что же ты думаешь?

– Да ничего! Сильная у крестоносцев пехота и хорошо обучен народ, а все-таки волы они, а наши чехи – волки. Случись война, так ведь вы знаете, что волы волков не едят, а волки очень до говядины лакомы.

– Это верно, – сказал Мацько, который, видно, кое-что знал об этом, – кто на вас наткнется, как от ежа отскочит.

– В битве конный рыцарь десятка пехотинцев стоит, – сказал Збышко.

– Но Мариенбург может взять только пехота, – возразил оруженосец.

На этом разговор о пехоте кончился, так как Мацько, следуя за ходом своих мыслей, сказал:

– Послушай, Глава, сегодня поем я поплотнее, и, как почувствую, что набрался сил, поедем.

– А куда? – спросил чех.

– Ясное дело, в Мазовию. В Спыхов, – ответил Збышко.

– Там и останемся?..

Мацько вопросительно взглянул на Збышка; до сих пор у них не было разговора о том, что они будут делать дальше. Может, молодой рыцарь и принял уже решение, но, не желая, видно, огорчать дядю, он уклончиво ответил:

– Сперва вам надо поправиться.

– А потом?

– Потом? Вы вернетесь в Богданец. Я ведь знаю, как вы любите Богданец.

– А ты?

– И я люблю.

– Я не хочу сказать: не езди к Юранду, – медленно проговорил Мацько, – коли помрет он, надо ведь достойно похоронить его; но ты только послушай, что я тебе скажу: ты еще молод и умом со мной не можешь равняться. Несчастливое место этот Спыхов. Коли и бывала тебе в чем удача, так только не в Спыхове, ничего ты там не изведал, кроме тяжкого горя да мук.

– Это все так, – сказал Збышко, – но ведь там Дануся моя похоронена…

– Перестань! – воскликнул Мацько, опасаясь, как бы Збышко опять не впал в такое отчаяние, как накануне.

Но на лице молодого рыцаря изобразились только печаль и умиление.

– У нас еще будет время поговорить, – сказал он, помолчав с минуту времени. – В Плоцке вам все равно придется отдохнуть.

– Уж там, ваша милость, о вас позаботятся, – вмешался Глава.

– Правда! – воскликнул Збышко. – Знаете ли вы, что там Ягенка? Она придворная княгини Александры. Ну, конечно, вы знаете, вы же сами ее туда привезли. Она была и в Спыхове. Странно мне только, что вы ничего не сказали мне о ней у Скирвойла.

– Мало того что она была в Спыхове, без нее Юранд и по сию пору бродил бы ощупью по дорогам, а нет, так помер бы где-нибудь под забором. Я привез ее в Плоцк получить наследство аббата, а не говорил тебе потому, что толку в этом было тогда мало, ты, бедняга, ничего в ту пору не видел.

– Она очень вас любит, – сказал Збышко. – Слава Богу, что не понадобились нам никакие письма; но ведь она насчет вас получила письмо от княгини, а через княгиню и от послов ордена.

– Да благословит ее Бог, лучше девушки на всем свете не сыщешь! – сказал Мацько.

Дальнейший разговор был прерван появлением Зындрама из Машковиц и Повалы из Тачева, которые услыхали о том, что Мацьку накануне было худо, и пришли проведать его.

– Слава Иисусу Христу! – переступив порог, поздоровался Зындрам. – Ну, каково вам нынче?

– Спасибо! Ничего, помаленьку! Збышко вот толкует, что обвеет меня ветерком, и все будет хорошо.

– Что ж… конечно, все будет хорошо, – вмешался Повала.

– И отдохнул я славно! – продолжал Мацько, – Не то что вы. Слыхал я, что вам пришлось встать спозаранку.

– Сперва к нам здешние люди приходили просить пленников обменять, – сказал Зындрам, – а потом мы осматривали хозяйство ордена – и предзамковое укрепление, и оба замка.

– Крепкое хозяйство и крепкие замки! – угрюмо проворчал Мацько.

– Да, крепкие. В храме у них арабские украшения, – крестоносцы говорят, что научились такой лепке в Сицилии от сарацин, – а в замках покои со сводами, утвержденными то на одной, то на многих колоннах. Вы сами увидите большую трапезную. А какие везде укрепления, нигде таких не найдешь. Самое большое каменное ядро не пробьет таких стен. Любо-дорого смотреть…

Зындрам говорил так весело, что Мацько воззрился на него в изумлении.

– А вы видели, как они богаты, – спросил старый рыцарь, – какой у них порядок, сколько войска, гостей?