Текст книги "Век Георгия Арбатова. Воспоминания"

Для отца было главным, чтобы в семье царил мир, чтобы все были здоровы и довольны, и он делал для этого все возможное, заботясь обо всех родственниках – далеких и близких. Особенно он любил мамину сестру, известного скульптора Галину Чечулину и ее семью. Мы с ней и сейчас поддерживаем самый теплый родственный контакт.

После моей женитьбы это отношение каким-то естественным образом (что бывает не у всех) распространилось на мою жену Надю, к которой он стал относиться как к родной дочери, помогал ей и радовался ее успехам. Он уважал ее за научные достижения и ценил творческий дар, отдавал должное ее уму и красоте. Периодически отец с удовольствием приглашал ее с собой на приемы и званые спектакли (куда мама не любила ходить) и немало забавлялся тому, как его друзья-ровесники вели с ней безобидный флирт. Он также почитал Надежду за хозяйственность и кулинарное искусство, приходить к  нам в  гости на изобильные ужины было для него настоящим праздником.

Добрые родственные отношения сложились у моих родителей с ее родителями, замечательными людьми – Маргаритой Александровной и Константином Кузьмичом. Как выяснилось, с моим тестем (ныне, к сожалению, покойным) отец воевал на одном фронте – на Курской дуге, но они, конечно, там не встретились, в ту страшную мясорубку были вовлечены миллионы людей. В это трудно поверить, но за тридцать с лишним лет общения между нашими родителями, а также между моей матерью и женой не произошло ни одной ссоры (которые зачастую случаются между свекровью и невесткой).

О нашей дочери Кате, его внучке, разговор особый. По  семейной легенде, он вынес ее младенцем на руках из родильного дома, смотрел ей в глаза и чувствовал, что она хотела сказать ему что-то самое сокровенное, известное лишь только что родившимся людям, а потом забываемое. Отец не просто любил ее – он ее обожал. Многие американские коллеги позже со смехом и умилением рассказывали, что долгое время после ее рождения, приезжая в командировки, после бесед о сложных политических делах он неизменно начинал рассказывать про свою маленькую внучку и  всегда завершал словами: «А Катя – само совершенство (and Katia is perfect)».

Когда она немного подросла, он все свободное время с  наслаждением проводил с ней: учил ее различать и собирать грибы, ловить рыбу, брал во многие путешествия за рубеж и  по  стране, рассказывал про природу, которую знал и любил. Приезжая из-за границы, он заваливал ее подарками, а потом забывал о них и попрекал за броские наряды, и тогда Катя ему с  удовольствием напоминала об их происхождении. Ему никогда не было с ней скучно, отец с мамой ревновали ее друг к  другу и соперничали за ее внимание, а  она, конечно, по-детски этим пользовалась. Мы с женой старались умерить этот поток обожания, чтобы не избаловать ребенка, и на такой почве у нас случались размолвки со старшим поколением.

Потом Катя выросла, и отец принимал самое живое участие в ее жизни, радовался успехам и болезненно переживал ее неудачи и трудности. На эту беззаветную любовь она отвечала взаимностью и доверием. На его 80-летний юбилей Катя, в  качестве молодого продюсера, сделала самый дорогой подарок – вполне профессиональный короткометражный документальный фильм о жизни и деятельности своего дедушки, в котором сквозили ее нежность и восхищение.

К сожалению, мои родители не дожили до рождения Катиного сына, нашего внука – Пети. Но я ничуть не сомневаюсь, что в ином случае весь водопад их любви обрушился бы и  на  него. Родителям моей жены повезло больше: они в здравом уме и твердой памяти увидели своего правнука.

Что касается отношений со мной, то все понятно: я был единственным ребенком у родителей, и они меня, конечно, безмерно любили, хотя не баловали и воспитывали в разумной строгости. В юности я доставил им немало тревог, стремясь утвердить свою самостоятельность. Я отправлялся рабочим в  археологические и геологические экспедиции, потом в студенческие годы – в стройотряд в Туву и в путешествия на Ямал, Сахалин и Курилы. После некоторых небезопасных приключений другие родители заперли бы ребенка на три замка, но они так не сделали. Только когда я сам стал отцом, я понял, чего им все это стоило и как трудно им было выпускать единственного сына из-под своего крыла, чтобы не мешать его становлению в качестве взрослого мужчины.

После смерти отца, разбирая его вещи, я нашел пакет со  всеми моими письмами из разных дальних поездок. Он не  отличался педантичностью в быту, в его кабинете всегда царил невообразимый творческий беспорядок, и он часто что-то не мог найти. Но мои письма он бережно сохранил, причем, наверное, даже мама не знала о существовании этого пакета. При всей внешней сдержанности отца, его нежность и  заботу я чувствовал всю жизнь и каким-то фантомным образом ощущаю и сейчас, хотя прошли годы после того, как его не стало.

Еще отец доброжелательно и очень демократично относился к моим друзьям и помогал некоторым из них в трудных ситуациях. Особенно он выделял моего друга раннего детства Алешу Семенова, с большой теплотой относился и  к  другим моим товарищам и их семьям: Сереже Ознобищеву, Владимиру Дворкину, Валере Бочарникову, Володе Барановскому, Жене Головко. Отец уважал и любил некоторых моих коллег по политической деятельности и работе в Государственной думе, прежде всего Григория Явлинского и Владимира Лукина.

Кстати, была и обратная связь – многие друзья Георгия Аркадьевича стали моими старшими товарищами. Это такие люди, как Валентин Зорин, Томас Колесниченко, Григорий Морозов, Александр Берков. Все из них, кто к тому моменту были живы, проводили отца в последний путь. А после уже я хоронил их одного за другим, и последним был замечательный человек – Анатолий Черняев, тоже фронтовик (как Берков) и соратник отца на протяжении всей жизни, который ушел в марте 2017 г.

Вкусы и привычки

Георгий Аркадьевич имел на редкость уравновешенный и  цельный характер, но при этом, как ни странно, в нем было много парадоксального. Пережив, как многие его ровесники, трудные годы в молодости, он как никто ценил ставшие позднее доступными большие и маленькие радости жизни. Но при этом он всегда оставался простым и совершенно неприхотливым в быту человеком.

Объехав весь мир (часто вместе с моей мамой) и побывав в самых роскошных дворцах и гостиницах, он больше всего любил отдыхать на своей скромной даче, точнее, в маленькой квартирке в писательском кооперативе на Истре (ни  загородной усадьбы, ни простой дачи он так и не заимел даже в периоды близости к высшей власти). Поплавав в самых экзотических морях, он с наслаждением купался в  этой маленькой речке, а зимой до пожилого возраста потихоньку ходил вместе со мной по лесу на лыжах. Спортом он никогда особенно не увлекался, но в более молодом возрасте по-любительски играл в волейбол и до самой старости подолгу плавал, даже в холодной воде.

Отведав всех вообразимых изысканных блюд в разных странах, он отдавал предпочтение самой простой домашней еде. Когда речь заходила о диетах, он говорил: «Никто никогда меня не убедит, что мясо с жареной картошкой вредно для здоровья». Он вообще очень любил хорошо поесть, а его редкое добровольное воспоминание о войне – это постоянное чувство голода. Отец обожал застолье с друзьями и родственниками, мог под хорошую закуску прилично выпить и любил произносить глубокомысленные и длинные тосты.

Георгий Аркадьевич был знаком со многими известными людьми своего времени, встречался, а иногда и дружил с  государственными лидерами, политиками, деятелями науки и  искусства в своей стране и за рубежом. А на поселковом рынке рядом с дачей, куда я возил его покупать продукты, он бывал очень доволен, что его узнавали продавцы. Я тогда смеялся над ним: «Папа, тебя знает почти весь мир, а ты гордишься знакомством с мясником».

Он всегда был необычайно общительным, простым и  дружелюбным человеком в быту, семье и по работе, умел слушать других и в каждом человеке мог найти что-то для себя интересное. И сам был потрясающим рассказчиком, за какую бы тему ни брался. Отец редко повышал на кого-либо голос, обладал молниеносным чувством юмора, был обычно сдержан и спокоен, хотя в узком кругу мог подчас выразиться с использованием «окопного» словаря. Он любил открывать для себя неизведанные впечатления и новую информацию, жизнь ему никогда не надоедала. Он не знал, что такое депрессия, и не бывал в  плохом настроении, если для этого не имелось веских причин.

Отец вообще был неравнодушным человеком, все происходящее вокруг принимал близко к сердцу, хотя и с философским стоицизмом. Он был реалистом, но цинизм был ему глубоко чужд. Он не раз цитировал польско-русского писателя Бруно Ясенского, известного своим высказыванием: «Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей  – в  худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных  – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и ложь». Отец всю жизнь руководствовался этой мудростью.

Георгий Аркадьевич до самого конца живо интересовался всем происходящим внутри и вовне страны и, когда я его навещал, всегда встречал меня вопросом: «Ну, Алешенька, что делается?» И я начинал ему рассказывать, хотя после инсульта он плохо слышал и вводить его в курс политических проблем было нелегко. Иногда я не мог скрыть раздражения, за что теперь себя ругаю – ведь он так хотел не отставать от времени, несмотря на тяжелую болезнь и поневоле замкнутый образ жизни двух последних лет. Единственное мое утешение в том, что я был рядом в самые последние его минуты, и он, надеюсь, это чувствовал.

Мне часто как наяву слышатся слова, которые он не раз повторял: «Когда уходят родители, всегда чувствуешь свою вину за то, что не уделял им больше времени и внимания, чего-то для них не сделал, чем-то обидел, что-то важное им не сказал или сказал не так». Я тогда думал: «Мне себя будет не в чем винить, я для моих делаю все, что возможно». Но и тут отец, как обычно, оказался прав…

Арбатов – человек и время

В.П. Лукин

С Георгием Аркадьевичем Арбатовым я познакомился в  начале 60-х гг. в Институте мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР, куда я поступил в аспирантуру в 1961 г. Это было время «хрущевской оттепели»: в воздухе веяли ветры перемен, люди стали громче говорить, и появилась возможность непредвзято и критично взглянуть на историю своей страны, на ее недавнее прошлое и настоящее, на реальные перспективы и задачи, на ее судьбу. Одним из «мозговых трестов» в это время стал Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) АН СССР, который был наследником Института мирового хозяйства и мировой политики, созданного под эгидой Коминтерна до войны для того, чтобы анализировать мировые тенденции экономики и политики. Руководителем того коминтерновского «мозгового треста» (сам Коминтерн был распущен в 1943 г., а Институт просуществовал до 1947  г.) был известный советско-венгерский ученый академик Е.С. Варга.

Арбатов пришел в воссозданный в 1956 г. Институт из журнала «Проблемы мира и социализма», издававшегося в Праге и тоже являвшегося частью своего рода наследия Коминтерна, потому что его редколлегия состояла из представителей многих коммунистических и рабочих партий. Георгий Аркадьевич стал заведующим сектором в отделе Международного рабочего движения ИМЭМО, где я был аспирантом. Уже с момента его прихода было очевидно, что он работает у нас во врéменном переходном режиме, потому что ходили слухи о том, что Арбатов вот-вот перейдет на очень ответственную работу в ЦК КПСС, где станет одним из консультантов вновь создававшегося отдела по  социалистическим странам. Георгий Аркадьевич сразу расположил к себе гибким нестандартным умом и подходом к проблемам, своими необычными и новаторскими размышлениями о вещах, которые позднее стали для многих самоочевидными, а в те времена – да еще и в его ярком и очень емком исполнении – они воспринимались как глубокие и серьезные проблемы, которые необходимо обдумать, осмыслить и  решать. Было заметно, что ему понравилась атмосфера, созданная тогда в Институте, и особенно в  нашем отделе. Здесь царил дух непринужденности, свободы мнений, принципиальности и  вместе с тем такого корпоративного товарищества, я бы сказал, зрелого студенчества в хорошем смысле этого слова. Я помню, на каком-то из праздников мы пели новые, только что ставшие популярными песни молодых советских бардов. И поскольку одним из них был мой товарищ по пединституту Юлий Ким, его песни я хорошо знал и оказался не  последним солистом нашей научно-товарищеской компании. Хорошо помню, какое приятное и, я бы сказал, подбадривающее выражение лица эти песни и шутки молодежной части нашего коллектива было у Георгия Аркадьевича, когда мы собирались вместе по праздничным датам. Это было интересное, яркое и светлое время. Вскоре Георгий Аркадьевич действительно нас покинул и перешел на  работу в ЦК, где стал консультантом андроповского отдела. Вторая важная для меня встреча с  Георгием Аркадьевичем произошла уже в журнале «Проблемы мира социализма», куда я на этот раз уехал на  работу сразу после защиты диссертации в 1965 г. Новая встреча произошла в 1967 г. во время Конференции европейских коммунистических и рабочих партий по вопросам безопасности в  Европе в Карловых Варах. Арбатов был в  составе нашей делегации. Приехав в Прагу, он пришел в  мой кабинет в журнале и без особых обиняков сказал: «Я тебя знаю по Институту, поэтому я думаю, что ты будешь полезен в  группе консультантов, которую теперь я возглавляю. Так что я тебя приглашаю туда, и это можно будет реализовать примерно месяца через три-четыре». Следует напомнить, что тогда в Праге начинались процессы, которые потом вошли в историю под названием «Бархатная революция», и я, конечно, самым внимательным и  причастным образом смотрел на то, как формировалась и  реализовывалась Дубчеком и его ближайшими коллегами концепция «социализма с человеческим лицом». Я хорошо понимал, что мне посчастливилось посетить «сей мир в его минуты роковые», и этот мир мне покидать, конечно же, не хотелось. Поэтому я сказал Георгию Аркадьевичу, что жалко будет уезжать в столь интересное время. «Подумай, – сказал на это Арбатов, – но время не ждет». Я стал тянуть с этим приглашением, а тем временем ситуация в ЧССР обострилась, и  в  августе 1968 г. произошли известные события – ввод в Чехословакию войск пяти стран Варшавского договора. Поскольку я выразил несогласие с этой акцией, меня отправили в Москву и сняли с работы. Когда я нанес прощальный визит в ЦК, то обнаружил, что в комнате, где обычно сидел Арбатов, находился другой человек. Это был Георгий Хосроевич Шахназаров  – отец нынешнего известного кинорежиссера. На мой вопрос, где Арбатов, он ответил, что тот здесь больше не работает. Шахназаров сказал, что он назначен директором вновь созданного Института США и  Канады Академии наук и, насколько я помню, дал мне его новый телефон. Я позвонил и услышал голос Георгия Аркадьевича. В трубке помимо этого слышался веселый, непринужденный, приятно знакомый, характерный шум веселого застолья. «Володя,  – сказал он – хорошо, что ты позвонил. Как раз вовремя. Мы тут празднуем новоселье. Нам дали во владение здание на  Арбате в Хлебном переулке. Приходи и  поговорим». Потом я узнал, что по моей кандидатуре в качестве сотрудника Института у Георгия Аркадьевича состоялся серьезный разговор с Андроповым. Тот без энтузиазма дал согласие на мой приход в Институт «под ответственность» директора. «Ответственность» по тогдашним канонам означала, что со мной будет все более-менее в порядке, как пелось в песне «по части политической, по части боевой». То есть именно Арбатов отвечает за то, чтобы я не  оказывал «негативного влияния» на коллектив, скажем так. Позднее эту ситуацию в присущей для него грубой, остроумной, и весьма циничный форме охарактеризовал близкий друг Арбатова, (который стал и моим другом через некоторое время). Я имею в виду знаменитого политического обозревателя Александра Бовина. До того как стать обозревателем, он был консультантом того же андроповского отдела ЦК. Встретив меня в  Домжуре, он изрек: «Ну  что, профессор?  – (он называл меня профессором). – Юра Арбатов по-прежнему оберегает тебя от советской власти?» Надо признать, что в  этом заявлении была доля истины, и довольно серьезная. Потому что далеко не только меня, но и многих других он защищал в то время. Тех, у кого были проблемы с  тогдашними властями. Под крылом Георгия Аркадьевича, я работал так долго, как не работал нигде, а именно 19 лет. Это было замечательное время. Именно там и тогда я профессионально стал заниматься изучением Соединенных Штатов. Моим «узким профилем» стало отслеживание и анализ обстановки на стыках – Америка и Дальний Восток, Америка и Китай. И докторскую диссертацию я написал на  тему о выходе на  арену глобальной политики «треугольника» СССР–США–Китая в конце 60-х  – начале 70-х  гг. Я,  как и мои коллеги по Институту, в тесном общении друг с другом, становились американистами, отметая привычные идеологизированные штампы. Обстановка, которая сложилась в Институте под умелой режиссерской рукой директора, была поистине уникальна для того времени. Это была обстановка полной свободы мысли, всестороннего и объективного обсуждения всех острых проблем. Георгий Аркадьевич упор делал на то, чтобы не только понять, что действительно представляет собой такое сложное противоречивое многослойное общество, каковым является Америка, что такое американская экономика, американская культура, американская политика. Его особо волновала прикладная «консультантская» сторона дела. Он толкал нас в направлении «конкретных рекомендаций», каким образом можно использовать реальные тенденции, которые существует внутри Соединенных Штатов, для того, чтобы обеспечить политическую и экономическую выгоду для Советского Союза. А время в нашей стране было тяжелое и очень непростое. Время, когда все отчетливее всплывали на поверхность нарастающее проблемы, которые привели в скором времени к  крушению огромной и сложной страны. Арбатов ясно ощущал все это и считал одной из главных своих задач помочь разрулить этот зловещий тренд. Мы это чувствовали и ставили те же задачи перед собой. Я бы сформулировал две главные задачи, которые Георгий Аркадьевич ставил перед коллективом Института:

Во-первых, максимально возможное использование американского научно-технического лидерства для экономического развития нашей страны, преодоления «комплексного застоя».

Во-вторых, достижение прочной и необратимой разрядки международной напряженности, деэскалация ядерной угрозы. Будучи фронтовиком, Георгий Аркадьевич яснее других понимал, что приоритетом приоритетов было предотвращение военного конфликта с США, ибо это самое ужасное, что может случиться. Однажды Георгий Аркадьевич так сформулировал эту позицию, когда в очередной раз он упрекнул меня за слишком тесные и близкие дружеские отношения с некоторыми известными диссидентами. Он сказал мне с наигранно-серьезным дружелюбием: «Ты чего занимаешься внутренними делами? Тебе что, не  нравится то, что мы предлагаем, что мы стараемся сделать во внешней политике?» Я ответил: «Конечно, мне это нравится, я с удовольствием работаю в этой области». «Вот и занимайся внешней политикой», – назидательно проворчал Георгий Аркадьевич. Только позднее я узнал, что он многое сделал для того, чтобы я смог остаться в Институте.

Я чувствую неловкость, поскольку довольно много говорю о себе, а не о Георгии Аркадьевиче. Проблема в том, что мне хочется включить в рассказ об Арбатове то время, в которое ему пришлось работать и без которого непросто понять и  оценить его как личность. Это был человек незаурядного ума и уникального жизненного опыта. Что касается ума, то я бы характеризовал его интеллект как ум человека очень гибкого и очень глубокого одновременно. Он был достаточно гибок, чтобы понимать и тонко чувствовать возможности и  пределы конструктивных и  позитивных действий и вполне на уровне той глубины, которая позволяет соизмерять потребности повседневности с более глубинными и  долговременными процессами в развитии мира и  страны. Он не любил абстрактных рассуждений. B какой-то мере был стихийным материалистом и, по-марксистски, критерием истины считал прежде всего практику. Но при этом он, несомненно, имел твердые базовые нравственные императивы, которыми он не мог и не хотел поступаться. Именно этими императивами были продиктованы его жизнь, его судьба.

Его личное восприятие мира во многом было связано с  тем, через что он прошел. Георгий Аркадьевич был человеком, в  семье которого были репрессированные люди. Он хорошо знал, что это значит. Он знал не понаслышке, что такое варварские методы решения политических проблем, всеми силами их ненавидел и понимал, что с таким варварством надо бороться и  не допустить повторения в  нашей стране ничего подобного. Его молодые годы пришлись на  страшное время первых лет Великой Отечественной войны, он провел большую часть войны на фронте. Арбатов – человек того же поколения, что и замечательный поэт-фронтовик Давид Самойлов, который создал поистине бессмертные строки:

 
Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.
 

Георгию Аркадьевичу было суждено стать частицей и воплощением нашей военной легенды. Ведь он был участником парада на Красной площади в ноябре 41-го, а не парада в победном 45-м, что само по себе исключительно почетно, но все-таки в 41-м до Победы было еще очень далеко… Он был одним из первых командиров батарей знаменитых «катюш». Его военная судьба сыграла ключевую роль в формировании в нем, в его душе уникального сочетания, я бы сказал, неразрывной связки между чувством патриотизма, сопричастности с жизненными интересами своей страны и,  одновременно, стремлением любой ценой и невзирая ни на какие усилия, а иногда и на прямой риск, отстаивать приоритет мирного курса, мирной ориентации в выборе альтернатив для обеспечения безопасности своей страны.

Георгий Аркадьевич прекрасно понимал, что настоящая, прочная безопасность страны и мира немыслимы без каких-то базовых предпосылок, которые надо создавать, и в этом смысле внешняя и внутренняя политика теснейшим образом связаны. Он был убежден, что необходимо добиться серьезных конкретных результатов упрочения международной безопасности, как ядерной, так и в более широком аспекте. Поэтому он всячески поощрял расширение сфер исследовательской тематики Института, включая в  нее и  важнейшие аспекты европейской безопасности, и (что особенно было близко исследовательским интересам) отношения в глобальном «треугольнике» СССР–США–КНР.

Разумеется, эта тематика была объективно увязана с базовыми проблемами разумных рациональных изменений как внутри нашей страны, так и вокруг нее. Роль Арбатова во внутренних дебатах, приведших к сдвигу нашей страны в сторону разрядки международной напряженности, его неоценимые усилия в пользу того, чтобы на Европейском театре снизилась острота противостояния двух блоков и в более широком плане – уменьшилась острота стратегического противостояния ракетно-ядерных сил, а также чтобы были выработаны прямые, конкретные и поддающиеся проверке результаты, – давно стали частью нашей и всемирной истории. Недаром академик А.Д. Сахаров в это же время выдвинул тезис о том, что контролируемый прогресс и устойчивый ядерный паритет являются двумя совершенно необходимыми условиями существования человечества в нынешнюю эпоху.

Но все это с неизбежностью предполагало создание и непрерывное совершенствование взаимоприемлемой системы контроля за прогрессом вообще и ракетно-ядерным паритетом в  частности. Таким образом, стратегический паритет и три знаменитые «корзины» Хельсинского акта 1975 г. объективно увязывались в единое целое, и основатель нашего Института был самым тесным и активным образом причастен к созданию этой структуры «единства и  многообразия». Как любил говорить, артистично коверкая произношение русской фразы, американский президент Р. Рейган: «Доверяй, но проверяй!», и эта фраза предполагала создание такого механизма взаимного контроля, контроля без дураков, без мелких обманов, который содействует росту доверия и формирует позитивную, морально нравственную среду не  только в этих, но и  во многих других, более широких сферах.

Иногда говорят, что конфронтационные отношения  – болезнь заразная, и ее бациллы отравляют многие поколения людей и целые наций.

Однако это спорное мнение. В начале 70-х гг. многим казалось удивительным, что после событий 1968-го в  Чехословакии, когда уровень конфронтации между блоками достиг, казалось бы, предела и всерьез заговорили о  возможности ядерной войны, уже в 1972 г. президент Никсон приехал в Россию и  начался процесс строительства системы контроля над вооружениями, а в 1975 г. был подписан Хельсинский акт о создании СБСЕ, а затем и ОБСЕ. И это в условиях, когда стабильно существовал и не подавал никаких сигналов о скором конце коммунистический режим. Следует подчеркнуть, что этот удивительный прогресс был отнюдь не безлик. Он, как и  все исторические периоды, имел своих ангелов и демонов. Он происходил в  условиях очень серьезной, упорной борьбы сил движения вперед с  силами консервации, как внутри США, так  и  внутри самого Советского Союза. Я много позднее узнал то, о чем тогда лишь догадывался, что, когда периодически наши военные жаловались верховной власти на Арбатова, который мешал им втягивать страну в очередной этап изнурительной гонки вооружений, никто иной, как Л.И. Брежнев прикрывал его, произнося одну лишь фразу: «Не трогайте Юру – он  фронтовик». И это верно. Арбатов оставался фронтовиком и тогда, когда он защищал страну на поле боя, и тогда, когда работал в Институте. И делал все, что мог для победы на этих фронтах. В трудное постсоветское время Институт выжил и сыграл свою положительную роль в формировании российской внешней политики. В этом большая заслуга его второго директора Сергея Михайловича Рогова.

При этом имя основателя Института академика Арбатова теперь уже навсегда и совершенно заслуженно стало визитной карточкой ИСКРАНа.