Текст книги "Век Георгия Арбатова. Воспоминания"

Наверняка была у нового Генерального секретаря своя программа в области внешней политики – здесь он был профессионалом (хотя профессионализм, бывает, сковывает новаторство). У него – это я знаю достоверно – не было сомнений относительно того, что жизненные национальные интересы страны требуют мира, ослабления напряженности, развития взаимовыгодных связей. Хотя Андропов не  всегда видел пути к  этим целям, в том числе и потому, что не отдавал себе до конца отчета в том, насколько многое в  сложившейся тяжелой международной ситуации надо отнести на счет нашей собственной политики.

Лучше всего он понимал, даже ощущал вопросы наших отношений со странами социалистического содружества.

И здесь в его сознании, насколько я могу судить, созрел важный перелом – возможно, под влиянием наших неудач в Афганистане, за которые он вместе с Громыко и Устиновым нес особую ответственность, а также событий в Польше.

Я склонен очень серьезно отнестись к выдвинутому (по  нашей инициативе, конечно, – тогда иначе не могло быть) Организацией Варшавского договора предложению заключить с НАТО договор о неприменении военной силы. По этому договору, что специально оговаривалось, стороны брали на себя обязательства: во-первых, (подчеркиваю, во-первых), не применять силу в отношении любой страны, принадлежащей к ее собственному блоку, во-вторых, к противоположному блоку и, в-третьих, в отношении любой третьей страны. Я думаю, это предложение отражало новые представления, созревшие в сознании Андропова и означавшие преодоление «венгерского синдрома», которым он долгое время страдал. Оно давало возможность нормализации наших международных отношений. И  Андропов сделал по этому поводу заявление в одной из своих первых в качестве Генерального секретаря речей.

Что касается США, Запада в целом, то он, конечно, был сторонником разрядки, улучшения отношений. Но у Андропова были глубокие сомнения, что при администрации Рейгана на  этом фланге удастся что-то сделать. После бурной антисоветской реакции администрации США на трагический инцидент с южнокорейским самолетом КАЛ-007 эти сомнения превратились в уверенность.

[…] Что касается внутренних дел, то Андропов, как мне кажется, имел все же намерение добиваться решения ряда серьезных проблем в социально-политической сфере. Здесь он чувствовал себя увереннее, чем в экономике. Судя по беседам, а потом появились на этот счет и другие доказательства, он, в  частности, считал необходимым развивать демократию (по  тогдашним временам идеи, которые он высказывал, были смелыми, хотя сейчас показались бы очень скромными). Беспокоило его и состояние межнациональных отношений в  стране – видимо, еще работая в КГБ, он лучше других знал, насколько оно опасно. Важной задачей Андропов также считал улучшение отношений руководства с интеллигенцией, восстановление доверия и налаживание взаимоуважительного сотрудничества. Эти планы, однако, только еще вынашивались. И шел этот процесс медленно, так как его отвлекала и чисто аппаратная «кухня», на него давили со всех сторон (и прежде всего справа), и он не всегда этому давлению мог, а может быть, и хотел противостоять.

[…] О плюсах и минусах, хорошем и плохом, белом и черном я уже говорил. Но как можно определить общий итог? Я думаю, он был все же положительным. Это – как бы пролог, увертюра к перестройке. И не только потому, что Андропов, возможно, сыграл роль в продвижении наверх – к позиции, которая открывала путь к политическому руководству страной,  – М.С.  Горбачева. Мне кажется, важным было и то, что именно когда к руководству пришел Андропов, страна начала просыпаться, выходить из состояния политического анабиоза, в который ее ввергли годы застоя. […]

Михаил Сергеевич Горбачев. На переломе

Избрание М.С. Горбачева Генеральным секретарем ожидалось с известным нетерпением и широко (хотя отнюдь не  всеми) приветствовалось. С первых дней пребывания на  этом посту он имел многочисленных сторонников, готовых ему помогать, с ним работать, а если понадобится, и вместе с ним бороться. В  этом смысле Горбачев был в гораздо более предпочтительном положении, чем, пожалуй, любой его предшественник, может быть, за исключением Ленина, но обстановку в стране, настроения политической элиты и  руководства партии того времени я знаю лишь по книгам и поэтому от категорических суждений воздержусь.

Мне хотелось найти какую-то краткую, но емкую характеристику М.С. Горбачева. Не знаю, удалось ли, но я рискну изложить свой вариант.

Мечтой, заветной целью Михаила Сергеевича было придать социализму «человеческое лицо», преобразовать социальный строй и режим. Это удалось лишь отчасти, пожалуй, и времени на это требовалось больше, и политическая программа должна была быть основательнее, точнее. Но что ему действительно удалось, так это то, что советский народ впервые за свою историю увидел во главе страны лидера с «человеческим лицом». Не божество и не тирана, не великого гения, но и не подпаска, а современного человека, с серьезным образованием, нормальной речью, цивилизованным поведением. Это заслоняло и ставшие вскоре очевидными недостатки  – такие как многословие, склонность к повторениям и  т.д. Другие качества нового лидера  – смелость, решительность (порой, правда, и ее нехватка), способность глубоко прорабатывать сложные вопросы экономики и политики – становились очевидными со временем, в течение следующих лет.

И уже очень скоро стало ясно, что очень многие (особенно среди более молодой части населения) восприняли перемены в высшем руководстве не только с удовлетворением, но в значительной мере даже с оптимизмом, обрели уверенность, что страна, наконец, выходит на верный курс.

Меня где-то с конца восьмидесятых – начала девяностых годов интересовал вопрос: имелся у М.С. Горбачева заранее продуманный, так сказать, «генеральный» план радикальных перемен, или его политика была в основном импровизацией, и  он действовал по известному рецепту Наполеона Бонапарта  – ввязаться в драку в надежде, что ход событий сам подскажет, как действовать дальше? Уже после того, как Михаил Сергеевич отошел от руководства страной, я решился задать ему этот вопрос. Он ответил так: над несколькими важнейшими проблемами я думал давно и имел какой-то общий план, а во многом действительно ход событий подсказывал, что делать дальше.

[…] Прежде всего, я уверен, что Горбачев отвергал практику сталинского тоталитаризма, и полагаю: он ясно понимал – Н.С.  Хрущев только начал, я бы даже сказал, обозначил борьбу с ним, но и сам был непоследователен и тем более не обеспечил преемственности линии ХХ съезда, не создал гарантий против попыток повернуть страну вспять.

Горбачев, судя по тому, что я понял в его политических намерениях (притом изначальных, тех, с которыми он пришел на высокий пост), ставил своей целью продолжить и  закрепить линию, начатую ХХ съездом КПСС. На  практике это означало демократизацию порядков в  стране, создание более надежных гарантий прав партийных и беспартийных граждан, включая право больше знать о политике и положении в обществе и более эффективно на эту политику влиять.

Вторая линия, я знал это с самого начала деятельности Горбачева на новом посту, относится к внешней политике – добиться серьезных и необратимых сдвигов, которые бы как минимум радикально ослабили накал холодной войны, а по возможности и положили ей конец.

Третья кардинальная задача политики – и ее тоже не мог не видеть, не понимать Горбачев – была реформа экономики, ее оздоровление, выход из состояния хронической слабости и отставания.

В решении первой из перечисленных задач Горбачев добился очень многого. И что бы ни говорили его противники и недоброжелатели, страна за шесть лет преобразилась. И  если до сих пор у нас сохраняются в каком-то виде демократические порядки и институты, выборность, гласность, зачатки правового государства, то благодарить за это приходится не  «либеральную» экономику, связанную с «шоковой терапией» Гайдара, не президентскую деятельность Ельцина. Это то, что осталось от «горбачевской эры», что не сумели до конца выполоть и вытоптать его преемники.

Что касается второй коренной задачи, связанной с внешней политикой, то здесь успехи были особенно велики. Горбачев завершил, хотя, может быть, несколько позже, чем это было необходимо и возможно, трагическую и бесславную войну в Афганистане и не начал ни одной новой войны, не спровоцировал ни одного международного кризиса. С  холодной войной было покончено – и не из-за твердости и усилившегося нажима Рейгана, а благодаря недюжинной мудрости и гибкости Горбачева и его политики.

И, вопреки утверждениям его недоброжелателей, это было достигнуто отнюдь не за счет односторонних уступок и ослабления страны. Нет, Советский Союз тогда продолжал существовать как единое и могучее государство (никто не  оспаривал его статуса «сверхдержавы»), безусловно, сохранялся стратегический паритет, а затея со «звездными войнами» была похоронена. Международный авторитет Союза был высок как никогда.

Что касается третьей кардинальной задачи – подъема и  оздоровления экономики, – то здесь Горбачеву радикальных сдвигов добиться не удалось. Хотя он не вверг страну (в  отличие от его преемника) в жесточайший экономический кризис, добился известных подвижек в создании зачатков рыночных механизмов и высвобождении инициативы отдельных граждан и целых хозяйственных коллективов.

К самому концу восьмидесятых – началу девяностых годов экономические трудности становились все более значительными. Нельзя сказать, что Горбачев этого не видел.

Одно за другим он проводил совещания по экономическим вопросам, внимательно слушал выступавших – в речах некоторых содержалось немало дельных предложений, но в  хозяйственной практике никаких достаточно серьезных шагов не  предпринимал. Мало того, руководство экономикой страны оставалось в руках людей слабых, а нередко и готовых к совершенно негодным действиям (я имею в виду, в частности, премьер-министра Н.И. Рыжкова и вскоре сменившего его министра финансов В.С. Павлова, настаивавшего на значительном повышении цен).

Вскоре почти отчаянное положение экономики стало столь очевидным и не соответствующим быстрым и конструктивным сдвигам в политической и внешнеполитической областях, что это противоречие создало серьезную угрозу дестабилизации всей новой, возникавшей при М.С. Горбачеве системы.

Справедливость требует тем не менее сказать, что в сравнении с тем, что происходило после отставки М.С. Горбачева с поста Президента СССР, шесть лет его «эры» можно считать поразительно успешными. Хотя, конечно, были и  ошибки, были и неудачи. Но в целом, мне кажется, баланс таков: не  было после 1917 года более плодотворных и благополучных лет в жизни нашего общества.

Это, на мой взгляд, делает М.С. Горбачева самым выдающимся советским (и российским) государственным деятелем второй половины XX века.

[…] В связи с этим возникает вопрос: почему в таком случае массовая поддержка Горбачева, правда, начавшая заметно ослабевать к концу периода пребывания его руководителем страны, сменилась негативным отношением к нему довольно широкой общественности, столь разительно контрастирующим с его сохранявшейся, если не усиливавшейся популярностью на Западе?

[…] Мне рассказывали, что как-то в 1998-м или 1999 году в узкой дружеской компании у Михаила Сергеевича спросили:

– А почему вы потеряли власть?

И тот, подумав, ответил:

– Из-за излишней самоуверенности и самонадеянности.

Я не знаю, что именно имел при этом в виду Горбачев, но я бы расшифровал это так: он был чрезмерно убежден во всеобщих к нему любви и уважении, чтобы допустить мысль о том, что кто-то попытается отстранить его от власти. Но,  во  всяком случае, ответ был откровенным, и это делает честь М.С. Горбачеву.

Конец холодной войны дал повод для оживленной дискуссии: а кто же, собственно, выиграл эту «войну», кто стал ее победителем? Запад поспешил присвоить лавры себе, к  моему удивлению, и у нас нашлось немало сторонников такой точки зрения. На мой взгляд, неверна сама постановка вопроса: холодная война, в отличие от любой другой, не имеет победителя. Строго говоря, большой урон в ней понесли – и в этом смысле ее проиграли – обе стороны.

Это не исключает того, что, будучи экономически более слабыми, Советский Союз и его союзники, втянувшись в  ожесточенное военное и политическое соперничество с  Западом, были обречены на более болезненное ощущение этих потерь. Но ни распад Советского Союза, ни распад советской политической системы нельзя относить за счет холодной войны и  навязанного СССР бремени расходов на вооружение и другие затраты, связанные с холодной войной.

Я далек и от того, чтобы считать беды, приключившиеся с  Советским Союзом, случайностями. Хотя многое из того, что делалось, включая, скажем, Беловежскую Пущу или неожиданный взлет Гайдара и его команды, не было исторически запрограммировано и в немалой степени порождено ошибками, бездумьем руководителей и случайностями.

Другой вопрос, что в самой советской системе, как она сложилась при Сталине, были заложены семена самораспада, саморазложения, начиная с того, что она могла не то что действовать (эффективность она теряла сразу по окончании любого острого кризиса, в том числе, например, войны), но и сохраняться – и как система власти, и как своего рода империя – лишь при  условии очень жесткой диктатуры, строжайшего полицейского режима, в свою очередь, требовавшего для своего обоснования острого кризиса, а по возможности и явной внешней угрозы. Без этого силы саморазложения начинали работать, что вело сначала к ликвидации режима, а затем и «империи».

Если говорить об этих силах саморазложения чуть подробнее, равно как о причинах того, что система как-то еще работала в периоды кризисов, но начинала буксовать в нормальных условиях существования, то я бы указал на следующие из них.

Прежде всего, тоталитарная диктатура подавляла, деформировала, губила интеллектуальный потенциал – в  нашу эпоху главный источник роста, развития и процветания любого общества. И это – самая тяжкая часть наследия, оставленного сталинщиной, большевистским образом мысли и действий.

Другая часть действующих внутри общества разрушительных сил состояла в том (это уже упоминалось), что вся система и ее институты, эффективные в чрезвычайных условиях войны и острых кризисов, начинали работать вхолостую и, в конечном счете, себя разрушать в нормальных условиях. Эти тягостные компоненты системы также замедлили и сделали трудным и противоречивым процесс возрождения страны в послесталинский период. Боюсь, что они еще долго будут давать о себе знать, мешая нашему полному и подлинному возрождению.

Подводя итог, можно сказать, что система – и в территориальном смысле, как союз ряда весьма разнящихся друг от друга республик, и в смысле внутриполитическом, как определенный режим, структуры и органы власти, государственного управления, наличия гражданских свобод и особенно их ограничений  – была изначально обречена. Что неудивительно и  с  точки зрения философской – в основе ее лежала утопия или даже система утопий, не способных выдержать столкновение с реальной жизнью. И дав толчок этому самораспаду, было крайне трудно его замедлить или упорядочить. Огромная по своим масштабам и силовой мощи государственная машина к  этому просто не  была готова, а, может быть, и пригодна.

В одной из предшествующих своих работ я касался милитаризма, избыточной военной мощи (не всегда эффективной). Не  помогла она и в данном случае. Машина эта и не думала о сохранении и защите системы. Она, скорее, ей противостояла, особенно, когда начала меняться политика и возникла угроза для всевластия прежней военно-полицейской диктатуры.

[…] Когда в 1956 году страна узнала о ХХ съезде, никто даже не догадывался, насколько сложная, острая и долгая борьба потребуется, чтобы покончить с тем, что было тогда названо культом личности Сталина. Когда начиналась перестройка, ее поначалу восприняли лишь как борьбу против так называемого застоя, то есть мертвящей, болотной неподвижности, а  на  деле – упадка во всех сферах общественной жизни, ставшего особенно очевидным в последние годы жизни Брежнева. И далеко не все сразу поняли, что это в то же время борьба против последствий сталинщины, и она либо снова захлебнется, как в свое время курс ХХ съезда, либо перерастет в борьбу против всей извращенной модели общества, так долго преподносившейся нам и воспринимавшейся нами как «настоящий» и даже единственно возможный социализм.

Потому неизбежно и в годы перестройки на смену первоначальному, подчас даже эйфорическому единению (кому действительно по душе застой?) вскоре пришло размежевание. А на XXVII съезде КПСС в ряде выступлений уже прозвучала ностальгическая тоска не то что по первым шагам перестройки, а по 1983 году (андроповскому) как самому лучшему, самому настоящему году перестройки.

Отдавая должное Андропову (хотя и теневые его стороны, как заметил читатель, мне очевидны), я все-таки хотел бы призвать поклонников 1983 года к разуму.

Андропов ничего, кроме снятия с работы нескольких нечестных руководителей, а также считаных чисто административных мероприятий по укреплению дисциплины, сделать просто не успел. Напомню, при нем и, конечно, по  его инициативе были выдвинуты на самые высокие посты Алиев и Романов. Председателем Совета Министров остался Тихонов, в Политбюро и Секретариате оставались Гришин, Соломенцев, Демичев, Зимянин. И хотя родились надежды на перемены, ничто реально не успело измениться – ни в экономике, ни в  социальной сфере, ни в культуре, ни во внешней политике. Да и по-настоящему рабочего времени у Андропова в 1983 году было всего несколько месяцев (хотя и тогда его не отпускала болезнь). Не говоря уж о том, что о более далеко идущих планах этого политического деятеля остается только гадать. Я, как уже говорилось, допускаю, что он предложил бы некоторые серьезные перемены, хотя они все равно не дотянули бы до того, в чем, как мы узнали за эти годы, нуждалось общество.

Думаю, если начнут создавать миф о 1983 годе, то, скорее всего, ради борьбы против перестройки. И для того, чтобы укрыться от того реального вызова, который был брошен после смерти Брежнева руководству партии и страны самой нашей жизнью, нашей деятельностью со всеми ее проблемами, накапливавшимися не только в предшествовавшие годы, но и десятилетиями.

Предстояла не бодрящая прогулка, даже не легкая встряска, а мучительная переоценка ценностей, переделка себя, переделка общества и партии, политических структур и экономики, общественного сознания. Мы все, включая и инициатора перестройки, тогда еще не сознавали до конца ни трудностей предстоящих дел, ни их масштабов. Начинался новый период нашей истории и кончался предшествующий. […]

Борис Николаевич Ельцин. Крушение

Нельзя сказать, что приход к руководству Ельцина был воспринят обществом недоброжелательно, как грозящий ухудшениями и бедами. Ельцин – в основном благодаря своим собственным заслугам, в частности во время августовского путча 1991  года, а  отчасти благодаря, как уже отмечалось, ненамеренной помощи М.С. Горбачева, проще говоря ошибок последнего, – был встречен как продолжатель демократических перемен и реформатор. Но вскоре выяснилось, что смена лидера в данном случае сопровождалась сменой не только политического стиля, но и многих основ политики.

[…] К концу лета 1991 года Б.Н. Ельцин не только выдвинулся в число лидеров, но своим смелым поведением во время августовского путча завоевал место в истории страны, помог избежать еще одного постыдного и губительного поворота, пусть даже и кратковременного. Я себе просто не представляю, кто, кроме него, мог бы в тот момент сыграть роль смелого и  твердого руководителя политических сил, противостоящих путчистам, лишить их решимости пустить в ход военную силу.

Собственно, путчисты, ненавидя Горбачева, едва ли относились лучше к Ельцину. Но объективно они сыграли ему на  руку, расчистили дорогу к власти, подорвав авторитет Горбачева, убрав главное препятствие, преграждавшее Ельцину путь наверх. Наверное, было здесь и немало византийских, дворцовых интриг. Я, например, просто не понимал причин поспешной амнистии путчистов, кроме той, что Ельцин и пришедшие с ним к власти люди не хотели настоящего расследования антигорбачевского заговора. Меж тем не исключаю и того, что при этом могли раскрыться вещи, отнюдь не выгодные Б.Н. Ельцину.

Но, как бы то ни было, в дни путча страна, народ увидели в  Ельцине человека, не дрогнувшего перед наводнившими улицы Москвы танками, бронетранспортерами и солдатами, равно как и перед угрозами штурмовать или бомбить Белый дом. Однако очень скоро все кончилось, путчисты позорно провалились и были препровождены в тюрьму.

Горбачев вернулся в Москву.

Знал ли Ельцин, что делать дальше, думал ли он вообще об этом, исключая его несомненное желание отстранить от власти Горбачева? На сей счет у меня были и остаются серьезные сомнения. Я помню первую встречу с ним после путча, когда я решился сказать, что, надеюсь, он понимает, насколько радикально изменилась обстановка. И сейчас пора «слезать с  танка», с которого он в разгар путча произнес смелую и важную речь. Пришло время вернуться в кабинет, сесть за письменный стол и заняться делами, может быть, более скучными, но в данный момент крайне важными. И, что особенно существенно, – окружить себя людьми, которые могут помочь в решении этих будничных дел, настоящими специалистами, хотя, может быть, они и не мастера говорить зажигательные речи на массовых митингах на площадях.

Ельцин не возражал, только спросил: а не предадут ли его эти люди, как предали Горбачева некоторые в прошлом близкие ему деятели? Я ответил: в том-то и дело, что личные привязанности в политике не играют такой уж большой роли, и путч это еще раз показал, продемонстрировав измену ряда людей, не только всем Горбачеву обязанных, но и слывших его личными друзьями.

Со сколько-нибудь ясной программой Ельцин так тогда и  не выступил. Единственный лейтмотив его речей был – борьба против привилегий. Лозунг неплохой, хотя он так и  остался лозунгом. Даже когда Борис Николаевич попытался сдобрить его кое-какими другими популистскими предложениями, а в период своей опалы и продемонстрировал серьезность своих намерений посещением районной поликлиники вместо «Кремлевки», использованием в качестве средства транспорта скромного «Москвича» вместо ставшего для него уже привычным «членовоза».

Вряд ли на первых порах это ставилось ему в вину – и другие лидеры не баловали нас внятными, умными и привлекательными программами. Да и образование, и прошлый опыт жизни и работы не давали общественности повода ждать от Ельцина в этом плане очень многого. Это, естественно, огорчало, но не могло слишком уж сильно разочаровать.

Сужу по себе, первые серьезные разочарования принесли не  ельцинские планы на будущее и программы, вернее, их отсутствие, а реальные действия Ельцина, его политика.

Едва ли кто-нибудь ожидал, что он сделает что-то важное сам. Но надеялись на то, что он окружит себя толковыми честными советниками и консультантами, вообще попытается возместить какие-то из собственных слабостей профессиональным и интеллектуальным качеством своего окружения.

Можно полагать, что необходимость в этом ощущал и  сам Ельцин. Так, он создал при себе Высший консультативный и  координационный совет – название несколько высокопарное и не совсем понятное, но стало ясно, что он просто хотел иметь около себя группу толковых советников, а это было уже хорошо. В Совет поначалу вошли академики Заславская, Богомолов, Рыжов, Емельянов, автор этих строк, писатель Данин, режиссер Захаров, мэры Москвы и  Санкт-Петербурга Попов и Собчак, профессор Левада и ряд других уважаемых людей, несомненно, способных принести пользу руководству, если бы оно пожелало их слушать.

Впрочем, не прошло и года, как состав Совета радикально изменился – из него были удалены наиболее известные, самостоятельно мыслящие и смелые люди. Зато начался приток и  выдвижение людей совсем другого сорта – людей, в большинстве даже без биографии, неизвестно откуда взявшихся и по какому принципу подобранных.

Вначале главным фаворитом и временщиком стал Геннадий Бурбулис – в прошлом преподаватель «научного коммунизма» на заочном отделении одного из малоизвестных свердловских институтов. Для него даже изобрели особую должность  – «статс-секретарь». Но под его начало помимо многих обязанностей «наперсника» главы государства попали иностранные дела (и курирование МИДа), кадры (в том числе военные) и  многие другие важные вопросы. С его подачи «экономическими царями» стали Егор Гайдар и его команда, правда, на время короткое, но достаточное, чтобы, пользуясь экономическим невежеством президента, протолкнуть программу «шоковой терапии» – экстремистско-либеральной экономической реформы, нанесшей за пару лет народному хозяйству России больше ущерба, чем десятилетия разорительной гонки вооружений и холодной войны.

Эта реформа была не только подсказана, но в известной мере и навязана, в частности, обещаниями щедрой экономической помощи Западом и его главными финансовыми организациями – Всемирным банком [Международным банком… – Примеч. ред.] реконструкции и развития и  Международным валютным фондом. Москву наводнили западные финансовые и экономические советники.

Наиболее громогласными и беззастенчивыми из них были американец Джеффри Сакс и швед Андерс Ослунд. Они быстро состыковались и работали в постоянном тандеме, при этом ни  для кого не было секретом, что наши либералы, как только над кем-то из них сгущались тучи, бежали за помощью к американцам, и те не стеснялись, давая понять, что размеры финансовой помощи будут зависеть и от того, останутся ли угодные им люди на ключевых экономических постах.

Зато с нашими экономистами, а в это время среди них уже выросла группа знающих, умных и безупречно честных специалистов, таких как Шаталин, Петраков, Абалкин, Заславская, Явлинский, Богомолов, Львов, Шмелев и другие, не посчитали нужным посоветоваться, так же как с общественностью. Вообще готовилась реформа – и планы ее осуществления  – в  глубокой тайне. Что касается упомянутых специалистов, в  основном работавших в Академии наук СССР, то их гайдаровская группа постаралась загодя опорочить, изображая оторванными от жизни догматиками и недоумками.

Пустили в ход еще одну версию – будто «шоковой терапии» Гайдара и его команды нет приемлемых альтернатив. Это чистая выдумка. Они были уже тогда, начиная от программы «500 дней» Явлинского.

Экономические итоги «реформы» оказались плачевными – объем производства снизился больше чем наполовину, инфляция измерялась тысячами процентов. Сельское хозяйство, по существу, приказало долго жить.

[…] Невиданных размеров достигла поляризация общества  – разница между наиболее богатыми, составляющими десять процентов населения, и наиболее бедными выросла до десяти, а по некоторым подсчетам – до двадцати с лишним раз. В условиях, когда большая часть населения была отброшена за черту бедности, Москва оказалась первой среди столиц по числу шестисотых «мерседесов» и казино.

Непрерывно росли отток капиталов на Запад, объемы недвижимости и накоплений на счетах «новых русских» за рубежом. Все это усиливало социальную напряженность.

Ощущая это, авторы реформы выдвинули требование  – призвать на помощь диктатора – особенно популярным среди них был в то время Пиночет.

Одновременно невиданных масштабов достигла коррупция. Большая часть богатств, доставшихся стране от природы и созданных напряженным трудом нескольких поколений россиян, была бессовестно расхищена коррумпированными чиновниками, бесчестными коммерсантами и криминальными элементами.

Воровство и коррупция стали в глазах широкой общественности одной из острейших, если не самой острой, из проблем страны, тем более что господствовала почти полная безнаказанность, убеждавшая, что эти социальные пороки уходят очень высоко, если не на самый верх общества. Как бы подтверждая это мнение, Ельцин трижды накладывал вето на подготовленный Думой закон о борьбе с коррупцией. Но это улика косвенная.

Никто, правда, не мог с фактами в руках обвинить в подобной практике самого Ельцина. Но количество косвенных улик непрерывно множилось. Начиная с того, что на верхушке власти сформировалось нечто вроде царского двора, получившее почти официальное наименование «семьи». В  нее входили не только «сам» с супругой и дочками (одна из них была даже им официально назначена его советником), но и руководитель президентской администрации и наиболее доверенные ее члены, а  также самые близкие из олигархов: Борис Березовский, а затем и Роман Абрамович. Они активно участвовали в политике и своей деятельностью давали основания подозревать в коррупции самого президента.

Все шире распространялись слухи о приобретении в собственность олигархами недвижимости для Ельцина (виллы на Лазурном Берегу Средиземного моря и строившейся, как говорили, для него и дочки на знаменитом зимнем курорте Гармиш-Партенкирхене то ли большой виллы, то ли маленького дворца). Уверенность в том, что и он пользовался своим положением в  корыстных целях, выросла, когда начался процесс отбора преемника. Ибо быстро выяснилось, что главный критерий – это не способность руководить страной, а надежность в плане преданности «семье», и прежде всего готовности отстаивать ее пожизненный иммунитет от любых расследований и обвинений в преступлениях. Если такой приоритет дает возможность скрывать происходившее, значит, есть что скрывать.

Все это имело и внешнеполитические последствия – роль Запада в «шоковой терапии» была настолько очевидна, что подорвала доверие общественного мнения России к намерениям Запада. В ход была даже пущена версия, что все это был сознательный заговор, имеющий целью подрыв экономической мощи, политического влияния и международного авторитета России.

Как определил известный американский исследователь Советского Союза Стивен Коэн, это был запланированный и  осуществленный Западом «крестовый поход» против Советского Союза (России).

В этих условиях, естественно, урезались и раньше-то довольно скудные ассигнования на образование, здравоохранение, науку, культуру и социальные нужды. Под угрозой оказались и социальные достижения, которыми по праву гордился Советский Союз и которые нашли признание практически во  всем мире, – общедоступные образование и здравоохранение. Параллельно с социальной напряженностью, а отчасти и  в  связи с нею, обострились межнациональные отношения в  Российской Федерации, временами достигая интенсивности конфликтов, а в случае с Чечней – и кровопролитных войн.