Электронная библиотека » Георгий Чулков » » онлайн чтение - страница 12


  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 17:40


Автор книги: Георгий Чулков


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Когда речь зашла об его ссылке, Пушкин, по словам Пущина, приписывал свое удаление из Одессы «козням графа Воронцова из ревности…» Думал он также и о некоторых своих эпиграммах и неосторожных разговорах о религии…

Пушкин спросил друга, что о нем говорят в Петербурге и в Москве, и при этом сам рассказал о том, как будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Левушка. «На это я ему ответил, пишет И. И. Пущин, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения…» Нет, его все высоко ценят как поэта и все ждут с нетерпением его возвращения в столицу.

Разговор зашел о тайном обществе. Пущин не отрицал его существования, но, разумеется, не приглашал поднадзорного и опального поэта войти в него. Пушкин воскликнул с горячностью: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать…» «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям…»

Пущин молча крепко расцеловал поэта.

Потом они пошли в нянину комнату. Там за пяльцами сидели девушки-швеи. Одна из них обратила на себя внимание Пущина. Она была миловидна, и Пущин, поглядев на поэта, догадался, что он был неравнодушен к крепостной красавице. Потом они обедали и пили шампанское. Они пили «за Русь, за лицей, за отсутствующих друзей и за нее…» Пущин привез Пушкину в подарок список «Горе от ума». После обеда за кофе поэт стал читать вслух грибоедовскую комедию. Вдруг кто-то подъехал к крыльцу. В комнату вошел низенький рыжеватый монах. Это был настоятель соседнего монастыря.[295]295
  Настоятель соседнего монастыря – Иона, игумен Святогорского монастыря, настоятель в 1817–1827 гг.


[Закрыть]
Приятели подошли под благословение.

Монах сказал, что заехал в Михайловское, услышав о госте Пущине и полагая, что это его старый знакомый, генерал П. С. Пущин. Недоразумение выяснилось. Подали чай. Рыженький монашек подливал в свой стакан ром с видимым удовольствием. Наконец гость покинул Михайловское. Пущину показалось, что это посещение смутило поэта. Пушкин объяснил неохотно, что он поручен наблюдению этого монаха.

Снова принялись за чтение «Горе от ума». Запахло угаром, и Пущин вмешался в хозяйственные дела. Няня, предполагая, что гость останется ночевать, затопила печи. Пришлось открыть трубы, и Пущин стал упрекать Арину Родионовну за излишнюю экономию дров. Можно ли поэта лишать простора? Ужели друг его должен всю зиму ютиться в тесной комнате? А ему, Пущину, надо ехать. Ночевать он не останется. Подали ужин. Опять пили шампанское. Прощаясь, приятели крепко обнялись.

II

И вот снова Пушкин один. В своих письмах к друзьям он то и дело жалуется, что ему скучно. Трудно, однако, представить себе скучающего Пушкина. Возможно ли поэту скучать, когда он пишет строфы «Онегина» и начинает создавать своего «Бориса Годунова». Нет, это не скука, а что-то другое. Быть может, это горечь обиды и негодование на грубое насилие, над ним учиненное властью. Но не только эта расправа с ним, поэтом, его смущает. Ему кажется, что кто-то его предал, что кто-то изменил ему. Он жестоко обманут. Еще в конце августа он получил от Александра Раевского странное письмо. Оно было послано из Александрии, что около Белой Церкви, из поместья графини Браницкой. Пушкин когда-то в своем воображении создал загадочного демона. Поэт решил, что обольстительный дух воплощен в полковнике Раевском. Его заурядным речам он придавал иной, более высокий смысл. Он уверял, что глаза Александра Раевского обладают магической силой. Разговаривая с ним наедине, Пушкин тушил свечи, чтобы не утратить воли и сохранить независимой свою мысль. И вот этот демонический полковник пишет письмо Пушкину. Почему Пушкин не оставил ему своего адреса? Вот он все-таки нашел его и пишет. Если поэт не ответит, он пошлет новое письмо. Может быть, Пушкин боится его скомпрометировать? Но это невозможно. Они никогда не говорили с ним на политические темы, и вообще Раевский не очень уважает политические мнения поэтов. Далее следует фраза, удивительная в устах этого циника: «Si j’ai un reproche а vous faire, c’est celui de ne pas assez respecter la religion. Notez bien cela, car ce n’est pas la premiere foi que je vous le dis…» («Я могу сделать вам только один упрек в том, что вы недостаточно уважаете религию. Получше отметьте это в вашей памяти, потому что я не первый раз вам это говорю»). Что это? Мефистофель в роли ханжи?

Далее следуют одесские сплетни, а в конце письма, между прочим, он сообщает, что он находится в обществе Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, которую он называет иносказательно Татьяной. Это несколько странно. Если Пушкин делился с Раевским в Одессе своею мечтою о героине «Онегина» и отождествлял ее с Воронцовой, очевидно, поэт в те дни действительно еще худо различал даль своего романа сквозь «магический кристалл», ибо прелестная графиня вовсе не похожа на элегическую и строгую Татьяну Дмитриевну Ларину – ни в раннем, ни в позднем ее аспекте. Пушкинскую Татьяну назвать кокеткой никак уж нельзя, а мемуаристы в один голос отмечают в Воронцовой именно кокетство как нечто для нее характерное. В конце письма опять упоминание о религии. Раевский уверен, что если поэт к ней обратится, то он избавится от своей проклятой деревни, куда он сослан.

Кажется, Вигель был прав, обвиняя Раевского в интриге. Кажется, и Пушкин в это поверил, наконец. Если пьеса «Коварность»[296]296
  Стихотворение «Коварность» написано в 1824 г.


[Закрыть]
относится к Александру Раевскому, можно только пожалеть, что поэт не ограничился эпиграммой, а посвятил этому ничтожному человеку такие горестные признания в своей доверчивой слепоте. В письме Раевский сообщал, между прочим, что Воронцова «принимает живое участие в его беде» и что он пишет ему «с ее согласия». «Ее душа нежная и добрая видит в этом обстоятельстве одну только несправедливость, жертвой которой вы являетесь; она это выразила с чувствительностью и грацией, свойственной Татьяне…»

В сентябре или в октябре того же года Пушкин написал свою элегию «Ненастный день потух; ненастной ночи мгла…» Поэт воображает, как его возлюбленная идет «к брегам, потопленным шумящими волнами».

 
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна…
Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвенье не целует;
Одна… ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных…
 

Стихотворение не закончено. Оно обрывается на ревнивом восклицании: «Но если…» В январе 1825 года Пушкин написал «Сожженное письмо», в 1827 году – «Талисман» и «Ангел» – пьесы, которые, по преданию, относят к Е. К. Воронцовой. Впрочем, все эти домыслы, из коих мы узнаем имена истинных или мнимых вдохновительниц поэта, часто «целят невпопад». Повод для того или другого стихотворения вовсе не отвечает окончательному значению и последнему смыслу лирического признания.

Разочарование Пушкина в Александре Раевском совпало с разочарованием во многих иных его пристрастиях. Прошли те дни, когда поэт был легковерен и откровенен. А главное, он теперь занят большою темою. Она заполняет всю его душу. Шекспир открыл ему такие тайны бытия, каких раньше он вовсе не думал. Мир, оказывается, колоссальный театр, созданный гениальным художником. Но этот мир на ущербе. Он вовсе не благополучен. Актеры не подчиняются режиссеру. Они импровизируют. Они своевольны. Они бунтуют. Такова жизнь. Шекспир подслушал эти страстные импровизации и перевел их на язык искусства. Зритель в изумлении видит и слышит этот небывалый еще театр, освобожденный от древних канонов. Пушкин был потрясен удивительною бурею пламенных страстей. Если бы Шекспир развернул перед человечеством страшную картину нравственных падений, убийств, предательств, измен, ревности и безумия – и тем ограничился, едва ли Пушкин увлекся бы этою хроникой личных и социальных преступлений; нет, он угадал в шекспировском театре какую-то руководящую силу. За хаосом страстей великий трагик прозревал возможную гармонию. Его театр не только изображение действительности, а и страшный суд над нею во имя иной, лучшей, действительности. В этом мудрый реализм Шекспира. И Пушкин, по природе своей совершенно чуждый всяких иллюзий и мнимостей, реалист в каждом движении своей души и в каждой капле своей крови, с жадностью приник к творчеству величайшего из реалистов XVI века. Пушкин думал в это время, что Шекспир – романтик, и сам мечтал создать романтическую трагедию, но есть романтизм и «романтизм». Тот романтизм, который питается «пафосом иллюзионизма», был по самой своей сущности враждебен и Шекспиру, и Пушкину. И дело было тут не в романтизме, а в глубоком и мудром реализме великих поэтов.

Тема Шекспира была связана у Пушкина с темою истории. В это время поэту было всего лишь двадцать пять лет, но он был уже во всеоружии многоопытного человека. Историзм Пушкина, его способность взвешивать идеи и события, считаясь с исторической необходимостью, все это уже было ему свойственно в 1824–1825 годы, в его михайловском заточении. Чтение X и XI томов истории Карамзина[297]297
  X и XI тома истории Карамзина – посвящены эпохе Бориса Годунова.


[Закрыть]
дало ему нужный сюжет. В декабре 1824 года Пушкин уже записал план «Бориса Годунова» «комедии о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве – летописи о многих мятежах» и пр.

В этом же году Пушкин писал третью главу «Онегина». Он начал ее еще 8 февраля в Одессе, а кончил 2 октября в Михайловском. Там же написаны были еще три главы. 10 августа 1826 года была закончена шестая глава.

Буйная молодость, беспечная трата душевных сил, самолюбивая мнительность, зависимость от французских мэтров XVIII века, не слишком мудрых, жадная погоня за сладострастными наслаждениями – все стало чем-то ненужным и неважным. Роман созидался на каких-то прочных основаниях, и хотя сам Пушкин первоначально отмечал формальную зависимость своей стихотворной повести от Байрона, но эта зависимость ограничивалась жанром произведения. По сути дела, «Евгений Онегин» была повесть пушкинская, и «Дон Жуан» Байрона кажется по сравнению с нею поэмою менее значительною. Сам Пушкин не сразу это понял. Начиная свой роман в стихах, он думал, что он будет «вроде Дон-Жуана». В предисловии к первому изданию первой главы, вышедшей в 1825 году, Пушкин опять упоминает о Байроне: «Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает «Беппо», шуточное произведение мрачного Байрона». Однако в марте 1825 года, отвечая А. А. Бестужеву, поэт отрекается от Байрона. Теперь, когда написаны уже три главы, стало очевидным, что в байронском «Дон Жуане» «ничего нет общего с Онегиным».

Следов французского влияния в «Евгении Онегине» вовсе нет. В основе повести трезвая и крепкая нравственная идея. Легкомысленной любви вынесен приговор поэтом суровый и окончательный:

 
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной.
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян…
 

Это уже приговор всему французскому XVIII веку, всей библиотеке господ Пушкиных Сергея Львовича и Василия Львовича.

Но нравственная идея, положенная в основу «Евгения Онегина», выходит за пределы любовных отношений между героями романа. В пушкинской повести звучит какая-то новая идейная музыка, не известная русскому обществу. То полуобразованное дворянское «общество», которое прочло эту повесть, было совершенно чуждо задач, поставленных себе поэтом. А многомиллионная масса русских людей была еще неграмотна и не знала, что из чуждой ей среды вышел писатель, в некоторых отношениях разделявший с этою народною массою ее любовь к «полноте бытия», к реализму, глубокому и мудрому.

Если народные массы тогда еще не знали Пушкина, зато сам поэт прекрасно понимал, что его дело не осуществимо, если он не найдет путей к народной жизни. И он их искал. Прежде всего ему, как мастеру, нужен был для его ремесла хороший материал. Ему нужен был язык. Искалеченный и обезображенный так называемым «высшим обществом», язык русский нуждался в серьезной реформе. Карамзин, Жуковский, Батюшков сделали немало для этой реформы, но этих формальных завоеваний было недостаточно. Нужно было найти не просто «слово», а «воплощенное слово». Нужен был для нового языка новый «контекст» общественности и быта. Пушкин искал язык в самой живой жизни.

III

Наступила весна 1825 года. Пушкин в красной деревенской рубахе, с непокрытой головой, небритый, со своим посохом в руках бродил по окрестностям. Обогнув озеро, шел он по опушке леса, потом полем, мимо погоста Воронича, в Тригорское. Там были влюбленные и сентиментальные глаза Анны Николаевны, задорное кокетство маленькой Зизи, альбомы со стихами, гостеприимство и уют помещичьего дома, но не было как раз того, чего искал сейчас Пушкин. Ему была нужна простая, крепкая, живая и острая русская речь. Он покидал тригорских барышень без сожаления. Он спускался с холма, где стоял дом, к голубой Сороти и шел берегом, кидая вперед, на дорогу, свой тяжелый посох, потом его поднимая и снова кидая. Если он встречал мужиков, тотчас же заводил с ними беседу. Иногда, в своем Михайловском, услышав, что на деревне поют девки и парни, шел туда слушать песни. Если водили хоровод, смотрел с удовольствием на пляски и, как уверяли в пятидесятых годах старики, сам принимался плясать вприсядку. Но особенно любил он посещать ярмарку, толкаться среди телег, слушать, как балагурит народ.

В пяти верстах от Михайловского на горе стоит Святогорский монастырь. Туда часто ходил Пушкин. Постукивая своею тяжелою палкою, поднимался он по ступеням, сложенным из цельных больших камней. Там, под сводами, в прохладном сумраке Успенской церкви на него благосклонно смотрела чтимая мужиками икона Одигитрии. Пушкин вслушивался в славянские стихиры, переводы творений Козьмы Маюмского[298]298
  Козьма Маюмский – он же Козьма Иерусалимский, византийский поэт, сподвижник Иоанна Дамаскина, вместе с которым переехал из Дамаска в Иерусалим и поселился в монастыре св. Саввы. В 743 г. он сделался епископом Майюмы (Финикия).


[Закрыть]
и прочих греческих песнопевцев. Знаменитое моление Ефрема Сирина он много позже переложил даже в стихи. Потом, выйдя к воротам, садился наземь среди странников и слепцов и слушал, как они поют Лазаря или стих об Алексии,[299]299
  Алексей, человек Божий.


[Закрыть]
«человеке божием». Он подтягивал им, размахивая в такт рукою. Однажды капитан-исправник, увидев такую сцену, хотел было арестовать незнакомца, но дело как-то уладилось. И песни слепцов, и церковные стихиры, и сказки Арины Родионовны, и записанные им былины о Стеньке Разине – все это нужно было поэту для творимого им языка, свободного от «литературного жеманства».

Два года, проведенные Пушкиным в деревне, имели немалое значение для его трудов. Не только обогатился его поэтический язык, не только приобрел новую силу, выразительность, точность и меткость, но и все творчество в соответствии с возмужавшим языком выросло и окрепло. Реализм «Евгения Онегина» был явлением еще неслыханным в русской литературе. 15 февраля 1825 года вышла отдельным изданием первая глава «Евгения Онегина». Пушкин с досадою читал в журналах и в письмах друзей отзывы о романе. Эти отзывы свидетельствовали, что замысел автора остался неразгаданным. Ни Рылеев, ни Бестужев ничего не поняли в «Онегине». Им казалось, что «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» куда лучше этой странной повести на ничтожную тему. Они ничего не видели в ней, кроме подражания Байрону. Возникла полемика по поводу «Онегина» между «Московским телеграфом» и «Сыном отечества». Полевой[300]300
  Полевой Николай Алексеевич (1796–1846) – писатель, критик, издатель журнала «Московский телеграф».


[Закрыть]
в своем только что возникшем журнале приветствовал появление первой главы «Онегина». Он отметил, между прочим, что в романе «веселость сливается с унынием, описание смешного идет рядом с резкой строфой, обнаруживающей сердце человека». Любопытно, что Полевой увидел в «Онегине» истинную «народность». В «Сыне отечества» ему отвечал некий критик, подписавшийся – «въ». Этот незнакомец был девятнадцатилетний поэт Д. В. Веневитинов, шеллингианец, «любомудр», один из «архивных юношей», избалованный похвалами друзей – А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, Шевырева, Погодина и других ранних славянофилов. Этот юноша написал статью довольно «темно и вяло», стараясь уличить Полевого в противоречиях. Об «Онегине» он писал сдержанно и даже несколько свысока, указывая, что рано еще судить о романе по первой главе. Пушкину почему-то понравилась эта статья, быть может, своим важным тоном, не похожим на обычный развязный стиль журналов. А между тем Полевой правильно угадал в «Онегине» черты истинной народности. Идею свою он не очень удачно защищал, но он верно почувствовал, что у поэта есть настоящая реальная связь со всею сложностью народной жизни. Д. В. Веневитинов не соглашался с этим, на что Полевой отвечал ему насмешливо: «Надобно думать, что г. – въ полагает народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах, и тогда только назвал бы «Онегина» народным…

Но Пушкин снисходительно отнесся к «архивному юноше». Он заявил, что прочел статью Веневитинова «с любовью и вниманием; все остальное – или брань, или переслащенная дичь». Пушкин, по-видимому, почувствовал, несмотря на отвлеченность и туманность статьи Веневитинова, что в ней есть искание какого-то критерия эстетической правды. Юный критик писал: «Не забываем ли мы, что в пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что поэзия неразлучна с философией?» Быть может, Пушкин, читая эти строки, припомнил свои беседы с Чаадаевым и согласился с автором, поверив ему в кредит, что у него есть это «положительное» начало. Бедняжка умер двадцати одного года, ничем не доказав, однако, своей мудрости.

В первом издании первой главы «Онегина» после краткого предисловия был напечатан «Разговор книгопродавца с поэтом». В этом лирическом диалоге Пушкин как будто хочет подвести итоги своему поэтическому и жизненному опыту. Для биографа это сущий клад, если под биографией разуметь не только внешнюю летопись событий, но и внутреннюю судьбу поэта. Здесь, в этом диалоге, с достаточной ясностью и точностью ставится вопрос об отношении поэта к «читателю», вопрос, занимавший поэта и позднее, когда он писал в 1827 году своего «Поэта», в 1828-м «Чернь» и в 1830-м – «Поэту». Итак, объяснять написание, например, стихотворения «Поэту» как ответ той «демократической» критике, которая была враждебна Пушкину в 1830 году, вовсе нет надобности: уже в 1824 году, когда у поэта была репутация гонимого правительством вольнодумца и «демократические» критики восхваляли Пушкина, написан был «Разговор книгопродавца с поэтом», заключавший в себе те же самые идеи, которые впоследствии нашли себе место в пьесах «Поэт», «Чернь» и «Поэту». В сущности, в «Разговоре книгопродавца с поэтом» – две основные темы: первая – вопрос о материальной зависимости поэта в условиях старого порядка; вторая – вопрос, для кого собственно слагает свои песни поэт, кто его читатель. Ответ на первый вопрос дается совершенно точный и трезвый. Пушкин влагает его в уста книгопродавца:

 
Наш век – торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет…
 

Этот книгопродавец, человек, по-видимому, неглупый, принимая во внимание глубокую веру поэта в независимость его творчества, находит убедительный довод в пользу компромисса с действительностью:

 
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать…
 

Это та самая мысль, которую Пушкин на разные лады повторял в эти годы в разговорах и в письмах к друзьям. Он ясно видел, что вельможный век прошел, что поэт в новых социальных и экономических условиях не может рассчитывать на меценатов.

Брату Льву поэт писал: «Я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит за деньги, за деньги, за деньги, таков я в наготе моего цинизма». Через два месяца в письме к Вяземскому он дает точнейшую формулировку той же мысли: «Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола». Пушкин понимал, что материальная сторона поэтического труда равняет его со всяким иным работником. Потому о «стихотворстве» он писал Казначееву в Одессе: «Оно просто мое ремесло».

Второй вопрос, поставленный в «Разговоре книгопродавца с поэтом», куда сложнее. Это вопрос, для кого он поет. Это вопрос о «черни». Как известно, одни толковали это очень грубо и наивно, полагая, что Пушкин разумеет под «чернью» чуть, ли не буквально «рабов нужды», но приписывать Пушкину такую пошлость никак невозможно. Другое толкование «черни» как дворянского общества той эпохи ближе к истине, но все-таки не вполне точно, ибо к этому же дворянскому обществу принадлежали и князь Вяземский, и барон Дельвиг, и Баратынский и многие другие друзья и ценители Пушкина. Совершенно очевидно, что под «чернью» Пушкин разумел тех «сердцем хладных скопцов», которые лишены поэтического слуха и требуют от поэта не поэзии, а чего-то другого. Таких глухих немало: это и есть «толпа», случайная толпа, независимо от ее социальной природы. Поэт вспоминает свое первоначальное «вдохновение»:

 
Тогда, в безмолвии трудов.
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом,
И музы сладостных даров,
Не унижал постыдным торгом;
Я был хранитель их скупой:
Так точно, в гордости немой.
От взоров черни лицемерной
Дары любовницы младой
Хранит любовник суеверный.
 

Книгопродавец-искуситель соблазняет тогда поэта славой, но, оказывается, и она не нужна поэту:

 
Что слава? шепот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?
 

И вот, наконец, Мефистофель в маске книгопродавца опять искушает поэта: ему не нужна слава? «Но сердце женщин славы просит: для них пишите…» Но поэт отвечает искусителю:

 
Когда на память мне невольно
Придет внушенный ими стих,
Я так и вспыхну, сердцу больно:
Мне стыдно идолов моих…
 

Но есть одна, единственная:

 
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои…
 

Увы! Эта единственная «отвергла заклинанья»:

 
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужно ей.
 

Спустя примерно год Пушкин вспомнил, однако, о советах своего Мефистофеля и написал «Желание славы».

Стихотворный «Разговор книгопродавца с поэтом» оканчивается, как известно, прозаическим ответом поэта: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Переход от стихов к прозе, конечно, не случаен. Пушкин сознательно подчеркнул это:

 
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать…
 

Так Пушкин осознал себя профессиональным литератором и сделал из этого соответствующие выводы.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации