Текст книги "Мистика судьбы Пушкина. «И с отвращением читая жизнь мою…»"

IX

В Болдине Пушкин жил полтора месяца. За это время он успел закончить «Историю Пугачева», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Анджело», «Сказку о мертвой царевне» и, наконец, «Медного всадника». Тогда же, вероятно, была написана и «Пиковая дама». Это был последний этап пушкинского творчества. Позднее, за исключением «Египетских ночей» и нескольких лирических пьес, ничего значительного поэт не создал. «Медный всадник» был последним словом поэта. Какое же это слово? И в чем его смысл? Историки литературы указывают на источники замечательной повести – на статью Батюшкова «Прогулка в академию художеств», на одно из стихотворений Вяземского, на стихи Мицкевича, посвященные Петербургу, на книгу Берга «Подробное известие о наводнениях в С.-Петербурге» и, наконец, на устный рассказ М. Ю. Вьельгорского о том, как в 1812 году какой-то петербуржец видел таинственный сон, будто Петр, изваянный Фальконе, скачет на своем страшном коне по улицам столицы, подъезжает ко дворцу и говорит царю: «Молодой человек! До чего ты довел мою Россию! Но, покамест я на месте, моему городу нечего опасаться…»

Все эти источники в той или другой мере были использованы Пушкиным, но их разнообразие ничуть не умалило цельности и значительности «Медного всадника».

В чем же смысл этой загадочной повести? Пушкин не умел и не любил отвлеченно мыслить. И, однако, он был, быть может, самым умным человеком в России тридцатых годов XIX века. Его ум, чуждый всякой теории, был, однако, безмерно выше так называемого здравого смысла, этого суррогата разума. Пушкин, как великий художник, мыслил диалектически. Для него бытие не укладывалось в рамки формальной логики и рассудочного отношения к миру. Все попытки разъяснить «Медного всадника» как столкновение частного начала (Евгений) с выразителем коллективной воли (Петр), то как понимание этих сил с переменою их значения (Евгений – коллектив, а Петр – индивидуальность), то как борьбу самодержавия с революцией, в частности с декабристами, то, наконец, как предельное выражение классового сознания поэта, показавшего в Евгении судьбу «шестисотлетнего дворянина», утратившего свои привилегии и богатства, все эти попытки заключали в себе долю истины, но не могли исчерпать сложного содержания загадочной поэмы.

Пушкин как художник создавал свои поэмы и лирику, повести и драмы не потому, что у него были какие-то отвлеченные идеи, которые он хотел внушить читателю, а потому, что он чутко прислушивался к полноте бытия и, как эхо, отражал реальную действительность. Но «действительность», ему хорошо известная, не всегда была доступна его читателям. И чем он более становился зрелым и мудрым, тем загадочнее он был для современников. Действительность, которая интересовала Пушкина, не исчерпывалась внешним миром, поверхностными впечатлениями, тем повседневным опытом, которым жили люди его круга и его эпохи (по крайней мере, большинство из них). Конечно, в многомиллионной массе, наверное, были русские люди, ему близкие по духу, но эти мудрецы и простецы были оторваны от него: у него не было с ними связи в силу тех сословных, классовых и культурных условий, которые тяготели над поэтом и народною массою. Миллионы были неграмотны, а тысяч десять дворян-читателей говорили и мыслили не по-русски, не по-пушкински, а по-французски. Причем и французский язык, и мысли их не были языком и мыслями Паскаля и Корнеля, а всего только языком Вольтера или его эпигонов. Чаадаев был исключением, но он был слишком католичен, чтобы понимать Пушкина, а Хомяков, Киреевский и кое-кто из их друзей, напротив, слишком были пристрастны к России и консервативны, чтобы угадать в Пушкине его мировые темы. Л Пушкин был не только национальный писатель: его «Пророк», его «Пиковая дама» и «Египетские ночи» обеспечивают ему достойное место в мировой литературе.

Залогом этой всемирности Пушкина является среди других его шедевров и «Медный всадник». Подлинный реализм сочетался в этой гениальной повести с глубоким символизмом. Только поверхностный натурализм боится символизма, как черт ладана. Но Пушкин, реалист из реалистов, не побоялся заговорить на таинственном языке, каким владели и другие величайшие реалисты, древние трагики, Данте или Шекспир. С точки зрения натурализма и здравого смысла в «Медном всаднике» все неправдоподобно и странно. Но трагедия Антигоны, нисхождение в ад поэта и призраки Эльсинора, с точки зрения трезвого буржуа, сущий бред безумцев. Однако мы прекрасно чувствуем, что трагедии Софокла, «Божественная комедия» и театр величайшего из драматургов открывают в самых смелых и загадочных символах не иллюзии субъективного идеализма, а подлинную, живую и безмерную в своей глубине реальность. То же самое мы видим и в «Медном всаднике». В этой удивительной повести поэт возвысился до такого синтеза, что мы как бы воочию видим всю историю человечества в едином мгновении. Нет, это уже не Петр I и не его медный кумир, и не бедный петербургский чиновник, а вечные противоречия исторической необходимости столкновение личности и Левиафана… Вслед за призраком «Медного всадника» возникают перед нами видения Наполеона, Робеспьера, Цезаря; мы чувствуем перспективу истории, трагедию социальной борьбы и могучих кормчих, которые направляют корабли на те или другие пути, угадывая историческую необходимость, угадывая судьбу своего класса и своей страны. И эта правда не вырвана поэтом из контекста истории, а раскрыта во всей ее глубине и сложности. «Медный всадник» многозначен и многомыслен, как терцины Данте, как все великие произведения поэзии.

Но в этой повести был не только глубокий мировой смысл, но и смысл биографический. В «Медном всаднике» заключена тема очень личная, связанная с самыми заветными мыслями и чувствами поэта.

X

Когда Пушкин вырвался из Петербурга под предлогом изучения на местах преданий о Пугачеве, он уже был полон творческих замыслов. Буря и мятущаяся Нева напомнили ему рассказы о ноябрьском наводнении 1824 года. Очень возможно, что именно в эту тревожную ночь в душе у Пушкина сложилась фабула «Медного всадника». Ведь он разлучался со своей Наташей, как с Парашей разлучался бедный Евгений. «Что, женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел, – взялся за гуж, не говори, что не дюж, то есть уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит, – я и в коляске сочиняю, что ж будет в постели?..» Его поездка по пугачевским местам была тороплива, он мало уделял времени на собирание устных преданий о Пугачеве, и совершенно очевидно, что он с нетерпением ждал возможности уединиться в своем Болдине, чтобы приняться за работу. Эта вторая болдинская осень также принесла богатую жатву.

В «Медном всаднике» Пушкин подвел итоги и творчеству, и жизни. В «Родословной моего героя» – пьесе, задуманной ранее, вероятно, как начало нового романа, – имеются строки, сближающие эту пьесу и с «Онегиным», и с «Медным всадником». Если социальная природа Онегина не та, что у Езерского,[367]367
  Езерский – главный герой поэмы «Родословная моего героя» (1836).


[Закрыть] и совсем не та, что у «бедного Евгения» в «Медном всаднике», зато все эти герои генетически связаны друг с другом, и сам Пушкин как будто разделяет их судьбу. Пережив вместе с Онегиным годы странствий, он уже мечтал о тишине и уединении: «Мой идеал теперь – хозяйка, мои желания – покой, да щей горшок, да сам большой…» А в черновиках «Медного всадника» есть строки, повторяющие тот же мотив и даже буквально в тех же выражениях:

 
Жениться? Что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок
Да сам большой?.. Чего мне боле?
 

Эти неожиданные мужицкие выражения «щей горшок, да сам большой», кажется, не случайно возникли в душе Пушкина осенью 1830 года, когда у поэта, несмотря на его положение жениха, было любовное увлечение крепостной девушкой Февронией Ивановной Виляновой. Согласно преданию, сохранившемуся до наших дней, Пушкин, все более и более «хладея» к барышне Гончаровой, мечтал жениться на этой полюбившейся ему крестьянке. И как раз в это время в рассказе «Барышня-крестьянка» Пушкин говорит о своем герое: «Романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия…» К несчастью, теща и невеста перестали капризничать, и Пушкин опять оказался в положении жениха прелестной Натали. А между тем из этих двух девушек Феврония Ивановна была, кажется, более достойной поэта, чем Наталья Николаевна. Судя по сохранившемуся преданию о личности Виляновой, она была очень строга, умна, даровита и, хотя плохо писала, но читала больше, чем ее соперница, пела дивные старинные песни и сама сочиняла сказки.

Если мотив Параши, мотив тихого счастья был биографичен для Пушкина 1830–1833 годов, то не менее биографичен и другой мотив «Медного всадника» – мотив царя, который отнимает у него эту самую Парашу. Правда, по словам Пушкина, в Николае Павловиче было очень много от прапорщика и очень мало от Петра Великого, но высокая поэзия не повторяет буквально житейской прозы. Само собой разумеется, эта интимная автобиографичность, заключенная в «Медном всаднике», не составляет главного в гениальной повести, но указанные совпадения все-таки отметить необходимо.

20 ноября вечером Пушкин приехал в Петербург, но жены дома не застал. Она была на бале, кажется, у Карамзиных. Пушкин поехал за нею, сел в ее карету, и, когда Натали вышла с бала, она неожиданно для себя попала в объятия мужа. «Жена была на бале, я за нею поехал и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи», – писал поэт Нащокину.

Глава тринадцатая
Последние годы

I

Начало 1834 года ознаменовалось событиями мрачными и оскорбительными для поэта. Пушкин был, по свидетельству лиц, встречавших его тогда, очень задумчив и печален. Он, очевидно, находился под впечатлением запрета, который был наложен царем на публикацию «Медного всадника». В дневнике Пушкина, в записи 11 декабря 1833 года, мы находим такие строки: «Мне возвращен Медный Всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи

 
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова —
 

вымараны. На многих местах поставлен (?) – все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным[368]368
  Смирдин Александр Филиппович (1795–1857) – известный книгопродавец, издатель, содержатель книжного магазина и библиотеки для чтения.


[Закрыть]».

А 1 января 1834 года в дневнике у Пушкина имеется следующая запись: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau[369]369
  Dangeau – Данжо Филипп де Курсильон (1638–1720) – приближенный Людовика XIV, военный дипломат, известен своими мемуарами.


[Закрыть]…»

В своих «Памятных заметках» Н. М. Смирнов писал в это же время: «Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание, точно, было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену…» Рассказывали, что друзьям пришлось чуть ли не отливать водою пришедшего в ярость Пушкина, когда он узнал о назначении камер-юнкером. А. Н. Вульф, бывший в Петербурге в феврале 1834 года, записал у себя в дневнике, что он нашел поэта «сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир». Пушкин тогда же сказал, что «он возвращается к оппозиции». Все последние годы жизни Пушкин непрестанно чувствовал фальшь и нелепость своего камер-юнкерства. В 1836 году в статье о Вольтере, иронизируя над его суетным желанием иметь камергерский мундир, Пушкин писал: «К чести Фридерика II скажем, что сам от себя король, вопреки природной своей насмешливости, не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление…»

Иные друзья старались убедить Пушкина, что царь не хотел унизить поэта, а просто не подумал о бестактности такого назначения. Сам Пушкин старался себя уверить, что здесь не было злого умысла, и писал в дневнике через две недели после назначения: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным а по мне, хоть в камер-пажи, только бы не заставили меня учиться французским вокабулам[370]370
  Вокабула (лат. Vocabulum – имя, название).


[Закрыть] и арифметике…» Но царь вовсе не так был наивен, чтобы не понимать, в какое комическое положение ставит он тридцатипятилетнего поэта, напяливая на него придворный мундир, который носили обычно юноши, начинающие свою карьеру. Вероятнее всего, что М. Д. Нессельроде передала царю непосредственно или через того же Бенкендорфа, в каком негодовании был Пушкин, когда она повезла без его ведома Наталью Николаевну на вечер в Аничков дворец; она, конечно, передала и слова Пушкина, что он не желает, чтобы его жена бывала в тех местах, где он сам не бывает. Едва ли это негодование поэта пришлось по вкусу Николаю Павловичу, и естественно, что он отплатил дерзкому стихотворцу, поставив его в унизительное и смешное положение. Этим назначением царь достигал двух целей: он теперь мог пользоваться обществом Натальи Николаевны, когда ему вздумается, и в то же время он дал понять поэту и вольнодумцу, что в придворно-бюрократической иерархии он занимает последнее место.

Что значит эта пушкинская запись в дневнике: «Так я же сделаюсь русским Данжо»? Маркиз Данжо – придворный кавалер Людовика XIV, муж красавицы, которая пользовалась успехом при дворе, писатель, автор дневника, в котором он записывал все мелкие факты повседневной жизни. Он оставил после себя память мемуариста, невольно разоблачавшего пустоту и ничтожество королевского быта.

Пушкин, взбешенный своим придворным званием, саркастически обещает взять на себя роль русского Данжо, чтобы сохранить для потомства скандальную хронику николаевского двора. Исполнить эту угрозу ему удалось только отчасти.

Любопытно, что через несколько дней после этой угрозы стать «русским Данжо» Пушкин записывает один из анекдотов царского самоуправства – факт зачисления в гвардию вне всяких правил прямо офицером некоего иностранца барона Дантеса. «Гвардия ропщет», – замечает Пушкин, преувеличивая «оппозиционное» настроение кавалергардов. Теперь эта запись о Дантесе кажется нам знаменательной и зловещей, но поэт не мог, конечно, предвидеть тогда роли, которую пришлось играть в его биографии этому циничному искателю успехов и карьеры.

Кто этот Дантес? Его предки-эльзасцы были владельцами чугуноплавильных заводов и серебряных копей. Жозеф Конрад Дантес, отец убийцы поэта, в июне 1791 года, будучи еще юношей, оказывал содействие Людовику XVI при его попытке бежать за границу. Во время эмиграции он проживал в Германии. На родину, в Сульц, он вернулся в 1806 году. Жорж Дантес родился 5 февраля 1812 года. При Карле X он учился в военной Сен-Сирской школе и в июльские дни 1830 года был среди приверженцев короля и даже принимал участие в контрреволюционном восстании, возглавляемом герцогиней Беррийской. Это был его козырь в глазах международных реакционеров. Разочарованный во Франции, он отправился в Пруссию, где снискал покровительство наследного принца Вильгельма, который дал ему рекомендательное письмо к своему родственнику, Николаю I. По дороге в Петербург Жорж Дантес заболел и застрял в каком-то маленьком немецком городке. Здесь случайно нашел его барон Геккерен, нидерландский посланник, ехавший в Петербург. Этот барон Геккерен, известный развратник и мужеложник, прельстился, по-видимому, двадцатидвухлетним юношей и взял его под свое покровительство. Карьера Дантеса была обеспечена. Вот с этим самым иностранцем, типичным искателем фортуны, которому не было никакого дела ни до России, ни до ее культуры, пришлось встречаться Пушкину в петербургских салонах, где жадная толпа привилегированных бесстыдников сразу приняла фаворита Геккерена как своего человека. Николаю I, госпоже Нессельроде, жандарму Бенкендорфу и золотой молодежи, окружавшей Геккерена, очень нравился угодливый болтун, танцор и весельчак, никогда не помышлявший ни о чем, кроме своей карьеры и адюльтера. С петербургскими дамами он держал себя, как с куртизанками, и светские красавицы не тяготились его плоскими каламбурами и тупой самоуверенностью разностороннего любовника. Двор Николая Павловича нельзя было удивить развратом, и самодержец первый давал пример непристойного отношения к женщинам и девушкам. Жорж Дантес чувствовал себя как рыба в воде в атмосфере петербургских дворцов. Франция, Пруссия или Россия – не все ли равно? Везде есть свои люди, есть пароль «легитимизм», открывающий двери во все салоны, – чего же лучше? Ну, а если этот пароль утратит свое значение, можно продать себя и ревнителям бонапартизма, как впоследствии и сделал этот карьерист, пустившийся во время Второй империи в финансовые авантюры. Дантес не брезговал никакими сомнительными акционерными компаниями, которые грабили население. Такова биография этого наглеца, сыгравшего хотя и не первую, но все же заметную роль в трагическом фарсе на подмостках двора его величества.

24 ноября 1833 года Пушкин начал вести дневник и довел его до февраля 1835 года. Все эти записи поэта относятся к его придворному плену. Пушкин старается быть объективным, как Данжо, но это ему не удается. Ирония и сарказм нередко уничтожают те изъявления лояльности и чувств верноподданного, которые мелькают на страницах дневника. Частые записи о балах, раутах и приемах сменяются замечаниями зловещими: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?..» Нессельроде получил двести тысяч на нужды его голодающих крестьян, но Пушкин не верит, что эти деньги в самом деле дойдут до мужицкой избы. То и дело приходится отмечать, что его, Пушкина, требуют на официальные торжества и надо являться в камер-юнкерском мундире, но он уклоняется от этого и получает выговоры.

В середине апреля Наталья Николаевна с детьми поехала в Москву. Пушкин писал ей 20–22 апреля: «Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику[371]371
  Великий князь Александр Николаевич (Александр II).


[Закрыть] являться с поздравлениями и приветствиями не намерен: царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать…» В этом письме он рассказал о том, как Павел журил его няньку за то, что она не сняла с него картуз. Император Александр тоже его не жаловал, а царь Николай «упек его в камер-пажи под старость лет…». Что-то будет с сыном Сашкой? «Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет…»

Почта перлюстрировала это письмо. По-видимому, московский почт-директор А. Я. Булгаков переслал копию Бенкендорфу, а тот вручил ее царю. «К счастью, – пишет Пушкин в дневнике 10 мая, – письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Пушкин не побоялся занести эти гневные строки на страницы своего дневника и продолжал в письмах к жене высказывать свое негодование и презрение по адресу перлюстраторов. Кажется, Пушкин возмущался не только по мотивам политическим и правовым, но и по ревнивому чувству оскорбленного мужа. Царь, его соперник, преследующий Наталью Николаевну своими ухаживаниями, пользуется прерогативами самодержца, чтобы читать интимные письма поэта к его жене. С этим Пушкин примириться не мог. В письме к Наталье Николаевне от 18 мая он опять возвращается к той же теме: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни…» А через несколько дней в ответ на просьбу жены ехать поскорее в Москву пишет: «Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?..» А 3 июня опять о том же: «Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство а la lettre.[372]372
  а la lettre (фр.) – буквально.


[Закрыть] Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше…» Само собою разумеется, что эти строки предназначались прежде всего для царя-оскорбителя. И чтобы в этом не было никаких сомнений, Пушкин прибавляет: «Эго письмо не для тебя…»

Вот в каких условиях жил Пушкин в 1834 году. Как он ни старался себя уверить, что царь «человек честный» и что у него нет задних мыслей, «упрямые факты» противоречили этим иллюзиям. Пушкин с ужасом видел, что он в западне, что материальная зависимость от царских милостей вяжет его по рукам и ногам, и единственным выходом из этого положения ему представлялась отставка и жизнь подальше от двора, в деревне, где можно работать и не тратить сумасшедших денег на туалеты жены, на выезд и на весь нелепый светский и придворный быт, где нет ни уединения, ни тишины, необходимых для работы. По просьбе Пушкина царь разрешил ему получить 20 000 рублей заимообразно из казны для напечатания «Истории Пугачева». Этот долг мучителен и страшен. Разумеется, он вернет этот долг с процентами, но лучше было бы, если бы его не было вовсе. А вдруг «История пугачевского бунта» не будет иметь, успеха и не придется выручить за книгу эти проклятые 20 000 рублей?

8 июня Пушкин писал жене: «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога…»

Но Наталья Николаевна худо понимала положение мужа. Нет, она не собирается жить в деревне. Напротив, она хочет поселить своих сестер у себя в Петербурге и устроить их фрейлинами. Пушкин предупреждает ее, что, если она станет просить царя за сестер и тот согласится на ее просьбу, «скверные толки пойдут по свинскому Петербургу». «Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы… Мой совет тебе и сестрам – быть подале от двора; в нем толку мало…» Впрочем, Пушкину хочется как-то оправдать свою доверчивость по отношению к царю. «На того я перестал сердиться, – пишет он, – потому что, toute refexion faite,[373]373
  «…toute refexion faite…» – в сущности говоря.


[Закрыть] не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух…»

Любил ли Пушкин свою жену? Да, он ее любил, но он ее любил трезвой любовью, чуждой всяких иллюзий и романтизма. Он любил ее, чувствуя ответственность за ее судьбу. Он прекрасно видел ее неумность, легкомыслие, дурной вкус, но он все это относил за счет ее воспитания и молодости. Он мечтал научить ее правилам морали, внушить ей чувство достоинства, убедить ее в суетности и позоре придворной жизни, но он не решался сразу отнять у нее соблазнительную игрушку, которой она увлекалась. Он все еще верил, что как-то все уладится. «Ты молода, – писал он жене, – но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства…» Но Наталья Николаевна так увлекалась светским тщеславием, что, даже будучи беременной, продолжала плясать во дворце. На масленице во время бала ей сделалось дурно, и Пушкин едва успел ее довезти до дому: у нее был выкидыш.