Текст книги "Мистика судьбы Пушкина. «И с отвращением читая жизнь мою…»"

VII

5 декабря Пушкин был уже в Москве. Здесь он нашел пакет на его имя, присланный Е. М. Хитрово. В пакете были иностранные газеты. Пушкин был поражен и взволнован политическими событиями. Восстание в Варшаве; нападение на Бельведерский дворец: все это уже совершилось почти месяц назад, а он, Пушкин, ничего не знал в своем болдинском заточении. «Мы можем только жалеть поляков, – пишет поэт своей корреспондентке 9 декабря. – Мы слишком могущественны для того, чтобы их ненавидеть. Начинающаяся война будет войною до истребления – или по крайней мере должна быть такою…» Эти жесткие и пристрастные слова продиктованы все тем же духом империализма, который владел Пушкиным уже давно, по крайней мере с 1821 года, когда он написал эпилог «Кавказского пленника». Однако Пушкин понимает всю сложность событий. За Польшей стоит Европа, враждебная России. А здесь, дома, не так уже благополучно. «Все это меня очень печалит, – пишет он. – Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней. Прекрасное посещение императора воодушевило Москву, но он не мог быть сразу во всех 16 зараженных губерниях. Народ подавлен и раздражен…»

Это народное раздражение скоро стало для всех очевидным. Политические интересы Пушкина, его поэтическая жатва в болдинскую осень, выход в свет «Бориса Годунова» – все это совершенно было чуждо барышне Гончаровой. Пушкин даже не пытался говорить с нею на эти темы. Впрочем, если создание таких шедевров, как «Каменный гость», «Моцарт и Сальери», «Скупой» и «Пир во время чумы», возбуждали среди приятелей и доброжелателей Пушкина немалый литературный интерес, то надо прямо сказать, что трагический театр поэта и весь новый творческий мир, им открытый, и в этой среде не нашел достойного отклика. Современники не догадались об огромности события. Пушкин был одинок, несмотря на шумевшую вокруг него толпу.

Е. М. Хитрово была очень нужна Пушкину, потому что она через посольство получала иностранные газеты и снабжала ими поэта, но едва ли и она была на уровне интересов Пушкина. Правда, он считал возможным обмениваться с нею мнениями, но при этом, кажется, он всегда считался с тою средою, дипломатической и придворной, в которой Елизавета Михайловна была заметной фигурой. Пушкин знал, что его политические мнения, высказанные в письмах к ней, могут стать достоянием известных сфер, и был осторожен, а иногда и лукав. «Вы говорите, что выборы во Франции идут в добром направлении, – писал он. – Что называете вы добрым направлением? Я трепещу, как бы они не внесли во все это стремительность победы, и как бы Луи-Филипп не оказался чересчур королем-чурбаном (roi-soliveau)[352]352
  Король-чурбан – персонаж из басни Лафонтена «Лягушки, просящие царя».


[Закрыть]…»

В этом же письме он делится с Елизаветой Михайловной неприятным известием о репрессиях, которым подвергся Дельвиг за то, что он напечатал катрен Делавиня, посвященный июльской революции. Конечно, Дельвиг сделал глупость, что напечатал этот «конфетный билетец» («le billet de bonbon»), но можно ли карать за случайную ошибку такого благонамеренного человека? Он входит в некоторые подробности семейного положения Дельвига с явным расчетом на то, что Елизавета Михайловна замолвит слово властям в его пользу.

Новый, 1831 год, наступил при тревожных известиях. 13 января польский сейм объявил династию Романовых низложенной. Русская армия под начальством Дибича перешла границу Царства Польского. 18 января Пушкин узнал еще одно известие, для него лично горестное: умер Дельвиг.

И вот, весь полный тревоги, волнений и глубокого интереса к мировым событиям, он принужден заботиться о житейских делах. Он закладывает свою Кистеневку за 40 000 рублей, нанимает квартиру на Арбате, заводит хозяйство в первый раз в жизни, выслушивает капризные жалобы на безденежье будущей тещи, которая не дает приданого и вместе с тем не соглашается на свадьбу, пока не будут закуплены тряпки для мадемуазель Натали и даже для нее. Пушкин дает ей в долг 11 000 рублей без надежды получить этот долг обратно. Настроение у поэта было нерадостное.

За неделю до свадьбы он писал своему старому приятелю Н. И. Кривцову, лишившемуся на войне ноги: «Ты без ноги, а я женат. Женат – или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды или невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. II n’est de bonheur que dans les voies communes.[353]353
  «II n’est de bonheur que dans les voies communes» (фр.). – Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах.


[Закрыть] Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет для меня неожиданностью…»

Зачем Пушкин написал это письмо? И кому? Скептику Кривцову, с которым он встречался в юности и с которым позднее изредка переписывался… Поэт написал это письмо для самого себя, стараясь как-то оправдать в своих глазах свое решение. Он как будто попал в сети, как доверчивая птица.

Он приходил к П. В. Нащокину жаловаться на свою судьбу, и тот старался уверить его, что женитьба излечит его от печалей. Вместе с другом и с его возлюбленной цыганкою Ольгою поэт навещал своих старых приятелей цыган. Там он слушал песни, угощал шампанским и старался забыть, что он уже не свободен, что он в плену. Однажды цыганка Таня,[354]354
  Татьяна Дмитриевна Демьянова (1810–1877) знаменитая в Москве в 1820–1830-х гг. цыганская певица.


[Закрыть] красавица и плясунья, навестила Нащокина, когда у него был Пушкин. «Только раз вечерком, – рассказывала Таня, – аккурат два дня до его свадьбы оставалось, зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!» – поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне, говорит, Таня, что-нибудь на счастье; слышала, может быть, я женюсь?» – «Как не слыхать, говорю, дай вам Бог, Александр Сергеевич!» – «Ну, спой мне, спой!» – «Давай, говорю, Оля, гитару, споем барину!» Она принесла гитару, стала я подбирать, да и думаю, что мне спеть. Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору… Запела я Пушкину песню, она хоть и подблюдною считается,[355]355
  Святочная песня, исполняемая женщинами при гадании на Святках.


[Закрыть] а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру:

 
Ах, матушка, что так в поле пыльно?
Государыня, что так пыльно?
Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони?
Кони Александра Сергеевича…
 

Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую – и голосом то же передаю, и уж как быть, не знаю, глаз от струн не подыму… Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукою за голову схватился, как ребенок, плачет…»

На другой день Пушкин устроил у себя «мальчишник». К нему собрались приятели – Нащокин, Языков, Баратынский, Иван Киреевский – всего человек десять. Поэт был такой грустный, что гости чувствовали себя неловко.

18 февраля 1831 года у Никитских ворот, в церкви Большого Вознесения, венчался Пушкин со своею прелестною Натальей Николаевною. Во время венчания он уронил кольцо. Суеверный поэт побледнел и прошептал мрачно: «Дурной знак!..»

Глава двенадцатая
Семейная жизнь

I

Прошла молодость. Пушкин женат. Поэт еще два года назад написал «Когда для смертного умолкнет шумный день!». Воспоминанье развило перед ним свой длинный свиток. Он сделал тогда свое странное признанье:

 
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
 

Что это значит? Почему он не хочет забыть о прошлом, если оно так мучительно и горько? Не потому ли, что он верит в какой-то смысл этих страстных мучений? Он покорствует необходимости. Безумно ей противоречить. Если человек связан по рукам и ногам, как рабы Микеланджело, не надо вырываться из этих жестоких пут. Они еще злее врежутся в измученное тело. Лучше покорствовать до времени, когда они сами ослабеют. Ослабеют ли?

8 сентября 1826 года «самовластье» предстало пред ним, поэтом, в лице Николая Павловича Романова. Пушкин поверил, что сама «необходимость» предлагает ему заключить перемирие с правительством. Это история распоряжается его судьбою. Гений Пушкина влечет его к тишине и трудам. Радости безоблачной теперь нет. И нет свободы, и не будет.

 
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И, может быть, – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
 

Вот как звучит лирическая печаль в душе Пушкина в 1830 году. Он утешает себя тем, что, утратив свободу, он обрел семейный уют; у него теперь есть «хозяйка», есть свой дом «да щей горшок», о котором он мечтал, когда писал о странствиях Онегина.

Новому внутреннему опыту соответствует и новый пейзаж, занимающий воображение поэта. Романтизм юности, «высокопарные мечтанья» теперь уже не кажутся ему пленительными. В самой «низкой», прозаической действительности он находит поэзию:

 
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
 

К сожалению, у «хозяйки» Пушкина были совсем другие вкусы. Ее красоту находили «романтической». Настоящего романтизма в ней не было никакого, но ее привлекал к себе самый скверный его суррогат, бутафорский блеск так называемого «света», фальшивая «поэзия» балов и салонов, глупенький романтизм флирта, легкий призрак адюльтера. Эти вкусы и настроения своей «хозяйки» Пушкин заметил не сразу.

В «свете» Наталья Николаевна считалась красавицей. Но если внимательно вглядеться в ее портреты – Брюллова, Гау и других, трудно согласиться с молвою об ее «романтической» красоте. Со всех портретов смотрит на вас хорошенькая женщина, нежная и томная, но выражение ее прелестного личика лишено всякой мысли. Оно незначительно. Едва ли можно назвать женщину красавицей, если ее душевная жизнь пуста и ничтожна.

Поэт В. И. Туманский, проездом из Петербурга в Бессарабию, посетил Пушкина и писал об этом своей кузине: «Пушкин радовался, как ребенок, моему приезду, оставил меня обедать у себя и чрезвычайно мило познакомил меня со своею пригожею женою. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина – беленькая, чистенькая девочка с правильными черными (чертами?) и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна, а все-таки московщина отражается на ней довольно заметно. Что у нее нет вкуса, это было видно по безобразному ее наряду; что у нее нет ни опрятности, ни порядка – о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерти и расстройство мебели и посуды…»

И вот эту хорошенькую девчонку Пушкин хотел воспитать в правилах, которые казались ему необходимыми для семейного очага. Он не сразу разочаровался в своих способностях морального руководителя.

Дом, в котором поселился Пушкин со своею женою, был на Арбате, второй от угла Денежного переулка в сторону Арбатских ворот. Пушкины занимали второй этаж. С первых же дней их семейной жизни начались непрестанные развлечения, визиты, рауты и балы. После венчания был пышный ужин, которым распоряжался с увлечением брат Левушка. Утром на другой день Пушкин оставил жену одну. Пришли какие-то литераторы, и поэт увлекся разговором. Беседа затянулась до обеда. Когда Пушкин вспомнил о жене и пошел к ней, она горько плакала. Рассеянность поэта ее оскорбила. Пришлось утешать красавицу, которая считала себя покинутой. Через два дня Пушкины были на балу у Щербининой,[356]356
  Щербинина Анастасия Михайловна (1760–1831) – дочь Екатерины Романовны Дашковой, ближайшей сподвижницы Екатерины II.


[Закрыть] 21-го был вечер у молодоженов, 22-го они были на маскараде в Большом театре, 27-го у Пушкиных был бал, а через день они участвовали в санном катанье, устроенном Пашковыми,[357]357
  Пашковы – Сергей Иванович (1803–1883), сын отставного подполковника Ивана Александровича Пашкова (1758–1828), с 1822 г. отставной поручик, и его жена Пашкова Надежда Сергеевна (1811–1880), урожд. кн. Долгорукова.


[Закрыть] вечером в тот же день были у Долгоруковых[358]358
  Долгоруковы – Александр Сергеевич (1809–1873), князь, чиновник особых поручений при московском военном губернаторе, с 1832 г. камер-юнкер, и Ольга Александровна (1814–1865), младшая дочь Л. Я. и Н. В. Булгаковых, вышедшая замуж за А. С. Долгорукова в январе 1831 г.


[Закрыть]… Одним словом, светская суета сразу овладела домом поэта. Покоя он не нашел. Но у него была надежда, что жизнь пойдет по-иному, когда удастся покинуть Москву. За месяц до свадьбы он писал Плетневу: «Душа моя, вот тебе план жизни моей: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь, как тетки хотят. Теща моя та же тетка. То ли дело в Петербурге! Заживу себе мещанином, припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексеевна…»

В середине мая Пушкины покинули московскую квартиру и уехали в Петербург. Они остановились в Демутовом трактире, а через неделю переехали в Царское Село, как и мечтал Пушкин. Ему хотелось провести лето и осень «в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей…» Жить в Царском Селе тем удобнее, что там «гусаров нет, двора нет». А главное – нет тещи. На эти месяцы материально Пушкин был обеспечен теми деньгами, которые он получил, заложив Кистеневку. Однако после уплаты части долгов и непредвиденного «одолжения» теще одиннадцати тысяч на приданое от этих кистеневских денег осталось мало, и надо было позаботиться о новых доходах. В письме к Плетневу еще в феврале поэт объяснял ему трудность своего положения: «В июне буду у вас и начну жить en bourgeois,[359]359
  en bourgeois (фр.) – по-мещански.


[Закрыть] а здесь с тетками справиться невозможно – требования глупые и смешные – а делать нечего. Теперь, понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок – я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести…»

Чтобы как-нибудь оправдать свое упрямство, Пушкин пишет тому же Плетневу через неделю после свадьбы: «Я женат – и счастлив…» А 26 марта опять уверяет Плетнева, посвятив его в запутанные свои финансовые дела: «По крайней мере, со своей стороны, я поступил честно и более нежели бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь – ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать…»

Началось так называемое семейное счастье. По крайней мере Пушкин склонен в это верить. 1 июня он с женою уже в Царском Селе, в доме Китаевой, на Колпинской улице. Он теперь будет жить «потихоньку, без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и без сплетен». Пушкины «ни с кем еще покамест не знакомы». Поэт делится своим «счастьем» с П. В. Нащокиным: «Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской…» Поэт не подозревает душевных настроений своей молодой супруги. Он занят событиями в Польше, литературными планами и перепиской с друзьями. Она ничего не понимает ни в политике, ни в литературе и нисколько не интересуется его приятелями. Она скучает. Теща тем временем не дремлет и пишет Пушкину капризные и грубые письма. Ему пришлось, в свою очередь, написать ей жестко и строго. Пусть она не думает, что может распоряжаться его судьбою, пользуясь тем, что Натали вышла за него замуж. Не подобает восемнадцатилетней женщине руководить тридцатидвухлетним мужчиной. Он любит собственное спокойствие и сумеет его обеспечить.

Однако спокойствие зависит не только от капризной тещи, но и от событий более важных. Пушкин весь полон тревожных мыслей о польских делах. 4 июня после смерти Дибича командующим действующими против повстанцев войсками назначен был Паскевич.

II

Граф Е. Е. Комаровский рассказывал, что летом 1831 года он встретил однажды на прогулке Пушкина, задумчивого и тревожного. «Отчего невеселы, Александр Сергеевич?» – «Да всё газеты читаю». – «Что же такое?» – «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?»

Рассказ графа Комаровского заслуживает доверия. Пушкин именно так думал о тогдашних событиях, 1 июля он писал Вяземскому о последних известиях. Он живописно рассказывает о геройском поведении Крженецкого, одного из главарей повстанцев. Смертельно раненный, он запел польский гимн, воодушевляя дрогнувшие войска. «Все это хорошо в поэтическом отношении, – писал Пушкин, – но все-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей».

Не все, конечно, разделяли эти мысли Пушкина. И тот же князь П. А. Вяземский не усматривал, например, в польском мятеже 1831 года того содержания и смысла, которые волновали тогда Пушкина. Жесткие и грубые слова «но все-таки их надобно задушить» вызывали естественное негодование у тех, кто в этом мятеже видел восстание угнетенной национальности. Но Пушкин видел в этом восстании нечто иное. Ему казалось, что борьба идет не между польским народом и царским правительством, а между польскою шляхтой, подстрекаемою Западною Европою, и русским государством. Польша, как известно, благодаря конституции, «дарованной» ей Александром I, пользовалась по сравнению с Великороссией несомненными привилегиями. Декабристы негодовали на Александра за эти политические преимущества, которых была лишена Россия. Пестель, будучи сторонником унитарного государства, хотя и делал для Польши исключение и проектировал ее присоединение на федеративных началах, однако отнюдь не допускал мысли об ее великодержавии. А польская шляхта всегда мечтала именно об этом великодержавии, претендуя на Киев и на выход к морю. Замученные крепостным правом польские крестьяне ненавидели ближайших своих угнетателей больше, чем русское правительство. Западная буржуазия поддерживала восстание не ради прекрасных глаз повстанцев, а желая ослабить растущий русский империализм.

Николай Павлович Романов понимал, что возможна война с Европою; в январе 1831 года он писал цесаревичу Константину: «Кто-то из двух должен погибнуть – так как погибнуть необходимо, – Россия или Польша…» Возникал старый спор о гегемонии в славянском мире. Пушкин стоял на дворянско-патриотической точке зрения. Он хорошо знал историю. Он знал, что вопрос о политической гегемонии России или Польши поставлен был с большой остротою еще во второй половине XVI века. Речь Посполитая владела тогда исконными русскими землями, тяготевшими к Москве и связанными с нею языком и культурою. Борьба продолжалась и в XVII веке. Римская курия очень была озабочена окатоличиванием западного населения Руси и поддерживала притязания Польши. Пушкин превосходно знал отношения Польши и Московского государства в эпоху самозванцев. Если бы земское ополчение не выгнало поляков из московского Кремля в 1612 году, не было бы русского великодержавия, а может быть, и самостоятельной русской культуры. Как известно, поляки, покидая Кремль, успели его зажечь, что и дало повод Пушкину написать:

 
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их…
 

Только при Петре, после Полтавской победы русское великодержавие настолько упрочилось, что Польша вынуждена была признать русскую гегемонию.

Пушкин видел в Польше авангард враждебной России Западной Европы. Это и дало ему повод написать «Клеветникам России» – стихотворный памфлет, в коем иные увидели «измену» бывшего «либералиста». Однако Пушкин никогда не отличался равнодушием к интересам русского империализма: еще в 1824 году в послании к польскому стихотворцу и патриоту графу Густаву Олизару он писал:

 
Певец! Издревле меж собою
Враждуют наши племена,
То наша стонет сторона,
То гибнет ваша под грозою…
 

Эти строки представляют вариант стихов, написанных в 1831 году:

 
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона…
 

В начале польского восстания, неожиданного для царского правительства, русские войска действовали очень нерешительно. Явились сомнения в возможности подавить мятеж. Под влиянием этих настроений Пушкин написал пьесу «Перед гробницею святой», а после взятия Варшавы «Бородинскую годовщину». В этом последнем стихотворении поэт старается найти мотивы примирения:

 
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали…
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца…
 

Удивляться тому, что Пушкин разделял тогда патриотическое настроение дворянских кругов, не приходится, разумеется. Еще в 1821 году, в разгар его вольнодумства, когда он живейшим образом интересовался «Проектом вечного мира» Сен-Пьера и сочувствовал ему, это не помешало поэту воспевать военную колонизаторскую политику царского правительства на Кавказе – «орел двуглавый», «грохот русских барабанов» и генералов Цицианова, Котляревского и Ермолова. В середине сентября 1831 года вышла брошюра «На взятие Варшавы» со стихами Жуковского и Пушкина, посвященная событиям в Польше.