Текст книги "Мистика судьбы Пушкина. «И с отвращением читая жизнь мою…»"

III

На Тверской, в гостинице «Европа», в номере, где поселился Пушкин, с утра, когда Александр Сергеевич сидел еще полуголый в постели, толпились его знакомые и почитатели. Весть о том, что Пушкин в Москве, облетела весь город. В эти дни слава поэта была в зените. Им восхищались те, у кого был вкус к поэзии, кто очарован был волшебными звуками «Бахчисарайского фонтана»; его славили и гордились им вольнодумцы, которые видели в нем «либералиста», недавнего изгнанника; его, наконец, готовы были чествовать и прославлять все угодники успеха и моды, потому что после приема у царя Пушкин сразу стал центром всеобщего внимания.

Современники рассказывают, что при появлении Пушкина в театре или на балах по зале распространялось волнение, и глаза всех устремлялись на этого маленького, живого, подвижного человека, который улыбался, обнажая белые зубы. Все восхищались Пушкиным и даже его «арапским профилем». Один восторженный слушатель его чтения «Бориса Годунова» нашел его «красавцем», хотя другой его почитатель признался не без смущения, что, когда он увидел обросшее бакенбардами лицо Пушкина, ему показалось в выражении глаз поэта «что-то чертовское».

11 сентября 1826 года молодой М. П. Погодин, ученый историк и скучный писатель, но верный и благоговейный почитатель поэзии Пушкина, был удивлен его наружностью. «Превертлявый и ничего не обещающий снаружи человек», – записал он в своем дневнике, как будто не веря своим глазам. Московский почт-директор, известный сплетник и осведомитель правительства А. Я. Булгаков тоже писал брату в эти дни, что он познакомился с поэтом Пушкиным и что у него «рожа, ничего не обещающая». Однако московские дамы ухаживали за Пушкиным с немалым увлечением. 15 сентября поэт вспомнил о Тригорском и написал обожавшей его Прасковье Александровне письмо, в котором сообщал, что «государь принял его очень любезно», что в Москве жизнь шумная и утомительная, потому что после коронации все еще длятся празднества и торжества. Не без иронии Пушкин рассказывает, какие угощения готовят народу: на Девичьем поле будут расставлены столы версты на три и уже испекли пироги «несколько недель назад», так что съесть их и переварить будет довольно трудно. М. П. Погодин в своем дневнике отметил это народное празднество: «Как били чернь. Не доставайся никому. Народ ломит дуром…» Пушкин, обедая у Трубецких, сказал шутя Погодину, что на празднике было «мало драки, мало движения». В конце письма упоминание о новом цензурном уставе, которого Пушкин еще не читал. Этот цензурный устав, чудовищный во всех отношениях, вызвал тогда всеобщий ропот. Сочинители устава, А. С. Шишков и князь П. А. Ширинский-Шихматов, так постарались все запретить и все изъять, что даже отъявленные реакционеры недоумевали, как же теперь писать и печатать книги. Литераторы негодовали. Это видно из тогдашних писем Вяземского, Катенина, Языкова и др. Управляющий Третьим отделением М. Я. Фок писал А.X. Бенкендорфу, что «литераторы в отчаянии, писатели и журналисты носятся со своим негодованием по всем кружкам…»

Мы знаем, какие надежды возлагал Пушкин на новый цензурный устав. Публикация устава должна была отравить ему радость «освобождения». Царь, правда, сам будет его цензором. Что это значит, не совсем ясно, но пусть это будет так; как же, однако, вся прочая литература? Ужели один Пушкин будет пользоваться правом голоса? Да и пристойны ли в этом деле какие-то привилегии? Тут было над чем задуматься. Друзья и родственники Пушкина ликовали по поводу «милости» к нему царя, но сам поэт не так уж веселился, хотя уверял себя, что он в самом деле обрел и царе защитника и покровителя. Эти иллюзии не сразу рассеялись.

В эти дни поэта больше всего интересовала судьба его «Бориса Годунова». В течение месяца Пушкин несколько раз читал комедию своим друзьям и почитателям. Первое чтение состоялось 10 сентября в квартире Соболевского, где присутствовал, между прочим, П. Я. Чаадаев. У Веневитиновых Пушкин читал «Бориса Годунова» 12 октября. На чтении присутствовали братья Киреевские, Соболевский, Шевырев, оба Хомяковы,[313]313
  Алексей Степанович и его брат Федор Степанович (1802–1829) – переводчик в Коллегии иностранных дел, камер-юнкер. Служил при русском посольстве в Париже, позднее перешел в дипломатическую канцелярию Паскевича на Кавказе.


[Закрыть] В. П. Титов,[314]314
  Титов Владимир Павлович (1807–1891) – литератор, переводчик, дипломат. Член Государственного совета, впоследствии генеральный консул в Дунайских княжествах, посланник в Константинополе и Штутгарте.


[Закрыть] Н. М. Рожалин[315]315
  Рожалин Николай Матвеевич (1805–1834) – литератор, знаток греческой, латинской и немецкой литературы, член кружка «любомудров».


[Закрыть] и многие другие. М. П. Погодин в своих воспоминаниях рассказывает об одном из чтений «Бориса Годунова». Все с волнением ждали Пушкина. В глазах многих он был величавый жрец Аполлона – и вдруг появился «среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, небрежно повязанном галстухе».

«Первые явления, – вспоминает Погодин, – выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила…» «А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков «да ниспошлет господь покой его душе, страдающей и бурной», мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчанье, то взрыв восклицаний, например, при стихах самозванца: «Тень Грозного меня усыновила»… «Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления…»

Все восхищались Пушкиным. Даже агент фон Фока, некий Локателли, осведомленный о приеме царем Пушкина, делает свое донесение о поэте в соответствии с обстоятельствами: «Все искренно радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для русской литературы» и т. д.

Более сдержанный отзыв дает жандармский полковник Бибиков, который доносит Бенкендорфу о своем наблюдении за поэтом. Пушкин, по словам жандармского полковника, чаще всего бывает у княгини Зинаиды Волконской, у князя Вяземского, у прокурора Жихарева, у И. И. Дмитриева, бывшего министра… Разговоры ведутся везде о литературе. Дамы, как заметил полковник, балуют поэта чрезмерными комплиментами и однажды, когда речь зашла о службе, все восклицали: зачем Пушкину служить, когда он уже служит славно девяти музам!..

Итак, правительственный надзор над Пушкиным продолжается. Этот надзор начался уже давно. Тайная полиция, руководимая в 1820 году М. Я. фон Фоком, собирала сведения о поэте. Теперь, в 1826 году, когда учреждены были корпус жандармов и знаменитое Третье отделение собственной его величества канцелярии, Пушкин оказался под наблюдением А.X. Бенкендорфа и все того же неутомимого М. Я. фон Фока. Любопытно, что Пушкин не подозревал, по-видимому, настоящей роли фон Фока в деле личного над ним надзора. По крайней мере, когда фон Фок умер в 1831 году, поэт записал в своем дневнике: «На днях скончался в П. Б. фон Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное…» Если утрата фон Фока могла показаться поэту в какой-то час благодушия «бедствием общественным», то каковы же были прочие персонажи, руководившие тайной полицией царя Николая!

Когда по всей стране шел розыск возможной крамолы, когда правительство старалось найти связи участников тайных обществ, естественно, что опальный Пушкин должен был дать свой решительный ответ по делу его друзей-декабристов. Почему Николай вызвал Пушкина так срочно из Михайловского? Почему его привезли с фельдъегерем «свободно, под надзором»? Некоторые думали, что царь вызвал его на допрос по делу о найденном у какого-то штабс-капитана Л. И. Алексеева списке стихов из пьесы «Андрей Шенье», отнесенных, по недоразумению, к событию 14 декабря, но свидание с царем у Пушкина состоялось по другой причине. Список пушкинских стихов из «Андрея Шенье» факт слишком ничтожный по сравнению с тем, что почти у всех заговорщиков были списки вольных стихов поэта, что почти все мятежники считали его своим вдохновителем и многие из них были с ним лично знакомы. Этого было достаточно для привлечения Пушкина к следствию. Но его не привлекли. И вот почему.

В середине июля 1826 года известный провокатор в деле Южного тайного общества А. К. Бошняк, агент графа И. О. Витта (за любовницей которого, Каролиной Собаньской, ухаживал, между прочим, поэт в 1824 году в Одессе), назначен был в Псковскую губернию для «возможно тайного и обстоятельного исследования поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению к вольности крестьян» и для «арестования» его, «буде бы он оказался бы действительно виновным». Само собою разумеется, что граф И. О. Витт не решился бы отправить этого агента с такою целью без ведома петербургского правительства. Не случайно послали с этим важным поручением именно Бошняка, успевшего зарекомендовать себя человеком образованным, тактичным и неглупым. Естественно, что весьма ответственное дело поручили ему. Он поехал в Псковскую губернию в качестве ботаника. Но рапорт его не имел никакого отношения к злакам и цветам Опочского уезда. Нет, не флора интересовала Л. К. Бошняка, а деятельность опального поэта. По-видимому, опочские помещики сплетничали, а может быть, и доносили о странном народолюбии Пушкина: с дворянами знакомств не водит, а с мужиками всегда рад вести разговоры и здоровается с ними за руку.

Бошняк добросовестно исполнял свою миссию. Он стал собирать сведения о Пушкине у самых разнообразных обывателей. Почти все рассказывали о том, как Пушкин в крестьянской рубахе разгуливает но окрестностям, но Бошняк все-таки сообразил, что поэт не занимался политической агитацией. Агент отметил, что допрошенный им хозяин Новоржевской гостиницы засвидетельствовал о «скромном и осторожном» поведении Пушкина: «О правительстве не говорит и вообще никаких слухов об нем по народу не ходит…» «Не слышно, чтобы он сочинял или пел какие-либо возмутительные песни, а еще менее возбуждал крестьян». Уездный судья Толстой, поверивший Бошняку, что он ботаник и что он приехал с научною целью, говорил точно: «Пушкин живет весьма скромно, ни в возбуждении крестьян, ни в каких-либо поступках, ко вреду правительства устремленных, не подозревается». Бывший губернский предводитель Львов, хотя и порицал Пушкина за его вольные сочинения, должен был все-таки признать, что сейчас Пушкин политикой вовсе не занимается. Наконец, Бошняк поехал к опочскому помещику генерал-майору Павлу Сергеевичу Пущину. От него «вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления», напоминает Бошняк в своем рапорте. Это был тот самый П. С. Пущин, масон, мастер кишиневской ложи «Овидий», куда в 1821 году был избран Пушкин. Этот генерал-майор до того, оказывается, обиделся на поэта за его насмешливое послание и за его небрежное отношение к обязанностям масона, что распускал про поэта неблагоприятные для него слухи. Но Бошняк и на этот раз удостоверился, что сплетни генерал-майора – сущий вздор. Мужики все в один голос отзывались о Пушкине хорошо, и у них Бошняк не мог добыть сведений, вредных для Пушкина. Святогорский игумен Иона сказал, что поэт «ни во что не мешается и живет, как красная девка».

Бошняк из этих показаний сделал благоприятный для Пушкина вывод и не воспользовался «открытым листом для ареста». Его записка имела решающее значение. Если бы отзыв Бошняка был иной, император Николай, не колеблясь, присоединил Пушкина к списку караемых мятежников. Убедившись в том, что Пушкин виновен только в мнениях, но не в действиях, коронованный следователь и судья решил его «помиловать». Это было необходимо, потому что царь и правительство старались по возможности ограничить проскрипционные списки и делали вид, что не замечают сочувствия декабристам со стороны дворянских кругов, иногда слишком близко стоявших к престолу. Скандал обращал на себя ироническое внимание иностранцев, и надо было смягчить впечатление от казней и каторги мятежников.

Глава десятая
Хождения по мукам

I

«Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Так Пушкин 7 марта 1826 года в письме к Жуковскому выразил свое отношение к событиям и к власти, утвердившейся после победы над мятежниками. С тех пор эта идея о бесполезности бороться с «необходимостью» стала руководящей в жизни поэта. По крайней мере, он хотел подчинить свое поведение этой идее. Но на деле все это не так было просто. Левиафан[316]316
  Левиафан – в библейской мифологии огромное морское чудовище.


[Закрыть] требует от человека не только признания себя, но и практических доказательств своей покорности. Тогдашний левиафан в глазах Пушкина нашел свое выражение в личности шефа жандармов Александра Христофоровича Бенкендорфа. Он был не лучше и не хуже других николаевских генералов. «Наружность шефа жандармов, – говорит А. И. Герцен, – не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатичным. Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, – я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица…» В самом деле, с обывательской точки зрения Бенкендорф был не так уж плох: «Он слушал ласково просителя, ничего не понимая…» Это было наименьшее зло – характернейшее генеральско-бюрократическое непонимание, о которое разбивалась всякая живая мысль. Император Николай нежно любил его. По свидетельству барона Корфа, Бенкендорф «имел самое поверхностное образование, ничему не учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно…». Вот этому человеку с пресным выражением лица было поручено наблюдать за поведением гениального поэта. Этот страшный анекдот николаевской монархии не был случайным и преходящим фактом: последние десять лет своей жизни Пушкин непрестанно чувствовал на себе бездушный, ленивый и брюзгливо-недовольный взгляд высокопоставленного жандарма.

Так называемое «общество» считало, что монарх оказывает Пушкину особое внимание и покровительство, но сам поэт вскоре должен был убедиться, что над ним тяготеет не только тайный, но и явный надзор. Попав в Москву, Пушкин познакомился и сблизился с кружком молодых «любомудров», шеллингианцев, с Д. В. Веневитиновым, С. П. Шевыревым, В. Ф. Одоевским, братьями Киреевскими, В. П. Титовым и М. П. Погодиным. Поэт сблизился с ними, потому что видел в них наиболее образованных людей эпохи, с хорошим литературным вкусом и серьезными интересами. Сам он никогда не был склонен к отвлеченной философии, но у него была надежда, что с этими умными и тонкими людьми можно создать журнал, о котором он мечтал. И вот, когда Пушкин с у влечением беседовал на эту тему с Д. В. Веневитиновым, М. П. Погодиным и другими молодыми писателями, ему было предложено царем особого рода задание, весьма его смутившее. 30 сентября Бенкендорф уведомил Пушкина, что его императорскому величеству благоугодно было предложить Пушкину высказать в письменной форме свои соображения «о воспитании юношества». Царь полагал, что эту записку тем легче Пушкину написать, что он на опыте видел «все пагубные последствия ложной системы воспитания». После этого бесцеремонного намека на «заблуждения» поэта генерал заключал письмо напоминанием о важном преимуществе, которым будто бы будет пользоваться Пушкин: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших, и цензором».

Пушкин в рассеянности не обратил внимания на словечко, что император берет на себя роль не только цензора, но и первого ценителя его произведений. Оказывается, это надо было понять в том смысле, что Пушкин отныне лишен права кому-либо читать свои стихи, пока его величество не удосужится с ними ознакомиться. Пушкин не понял этого запрета.

1 ноября он выехал из Москвы в Михайловское. Там он писал «Записку о народном воспитании». Написать эту записку было нелегко. Царские милости были очень похожи на тяжкие кандалы. Пушкин это особенно почувствовал, когда получил письмо от Бенкендорфа, где генерал строго требовал у поэта объяснений по поводу дошедших до него сведений о чтении Пушкиным его «Бориса Годунова». Встревоженный Пушкин немедленно послал письмо М. П. Погодину с просьбой остановить в цензуре все, что подписано его именем. «Покамест не могу участвовать и в вашем журнале», – писал он лаконично, не вдаваясь в объяснения. В тот же день он послал письмо Бенкендорфу, уверяя его почтительно, что «худо понял высочайшую волю государя». Вместе с письмом поэт послал и рукопись «Бориса Годунова». 9 декабря Бенкендорф уведомил Пушкина о получении рукописи, а через пять дней рукопись была прочитана, и Бенкендорф сообщил Пушкину в письме, что царь прочел ее «с большим удовольствием» и собственноручно написал свою рецензию: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтер Скотта».

Но вот вопрос: в самом деле эту рецензию написал царь или он изволил выразить свое августейшее согласие с мнением одного из агентов Третьего отделения, который представил на высочайшее утверждение краткое изложение «Бориса Годунова» и свой критический отзыв на комедию Пушкина. Если бы Николай Павлович сам хотел прочесть пьесу, ему не было бы надобности заказывать чиновнику либретто и рецензию. Но он заказал и то и другое. Не Булгарин ли, литературный агент тайной полиции, дал отзыв, который царь выдал за свой собственный? Пушкин позднее убедился в том, что рукопись «Бориса Годунова» была известна Булгарину при посредстве Третьего отделения именно тогда, в 1826 году, когда решалась судьба пьесы.

Итак, «Комедия о Московском Государстве», на которую Пушкин возлагал столько надежд, была запрещена. Пушкин уведомил Бенкендорфа, что он не в силах переделать свою пьесу в исторический роман. Но этого мало. От Пушкина ждали его политической декларации – «Записки о народном воспитании». Черновик этой рукописи свидетельствует о тех мучительных усилиях, какие делал Пушкин, чтобы написать нечто приемлемое для власти и в то же время отстоять в какой-то мере просвещение. Из этой компромиссной попытки ничего не вышло. Пушкин не мог соперничать в этом отношении с Булгариным, который представил в Третье отделение записку почти на ту же тему: «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного». Эту лакейскую записку, очевидно, приняли во внимание, а мысли Пушкина оказались совершенно неподходящими и даже неприличными в глазах царя и его жандармов. Бенкендорф написал Пушкину 23 декабря 1826 года, что государь никак не может согласиться с тем, что «просвещение и гений служит исключительным основанием совершенству». Ответ – полемический, ибо у Пушкина ничего не было сказано о гении, и упоминание о нем поэт должен был понять как укор ему лично. Впрочем, Бенкендорф и не скрывал своей грубости, указывая, что «правило» Пушкина опасно для общего спокойствия и завлекло его самого «на край пропасти».

Таковы были плоды монаршей милости. Пушкин, по-видимому, еще до отъезда в Михайловское стал догадываться, что отношения его с царем не так уж благополучны. «Москва оставила во мне неприятное впечатление», – писал он Вяземскому из Михайловского 9 ноября 1826 года.

II

Когда Пушкин писал Вяземскому, что Москва оставила в нем «неприятное впечатление», очевидно, он имел в виду свои отношения с властями, потому что все прочее не могло как будто вызвать его раздражения или недовольства. В кружке любомудров он встретил самое горячее сочувствие и поклонение; он подружился с Мицкевичем, чью поэзию и личность он высоко ценил; он узнал в Москве милых девушек, которые живо интересовались поэтом. Среди этих девушек была одна, в которую он решил влюбиться, – не влюбился, а именно «решил влюбиться». Это странное «решение» явилось у него в душе как следствие очень сложного душевного опыта последних лет. Он, должно быть, не раз вспоминал семейство Раевских, тот идеальный уклад прочной любви, моральной связи, высоких интересов, который казался ему осуществленным в этом тихом и мирном доме. Все это на деле было не так. Мы теперь это знаем. Но этот счастливый сон, когда-то ему приснившийся на Южном берегу, продолжал жить в его душе. Пушкину, утомленному страстями, лихорадкою «беззаконной» любви и цыганским образом жизни, мучительно хотелось тишины и благообразия. Он решил, что надо жениться. Он мечтал о какой-то юной, неопытной, целомудренной девушке, которую он не только сделает своею женою, но и воспитает ее в тех правилах, серьезных и моральных, которые обеспечат ему эту желанную тишину. Труд вожделенный – вот о чем надо подумать. Ему, поэту, надо окружить себя семьей, которая в полном согласии с ним и, понимая всю важность его работы, будет охранять его от этого опасного хмеля буйных страстей и недостойной светской суеты и жалких интриг. Он, который еще недавно уверял, что «брак холостит душу», теперь только в нем и видел свое спасение.

В Москве Пушкин познакомился со своей однофамилицей – Софьей Федоровной Пушкиной.[317]317
  Пушкина Софья Федоровна (1806–1862) – дочь дальнего родственника поэта.


[Закрыть] По его собственным словам, он видел ее раз в ложе, в другой раз на бале, а в третий раз уже объявил ей, что любит ее, просит ее руки. Софья Федоровна была маленькая, нежная, хорошенькая блондинка, напоминавшая хрупкую куколку из саксонского фарфора. Она была веселая, живая и кокетливая. Объяснение знаменитого Пушкина ей было лестно, но он был непонятный, совсем чужой и немного страшный. К тому же два года уже за нею робко ухаживал В. А. Панин, молодой человек такого же маленького роста, как и сама Софья Федоровна. Панин был давно знакомый, понятный и совсем не страшный человек. Он был лучше Пушкина. Он занимал впоследствии должность казначея Российского общества любителей садоводства. Перед отъездом в Михайловское Пушкин спросил свою фарфоровую куколку, хочет ли она, чтобы он вернулся поскорее в Москву. Она сказала, что хочет. Поэт доверчиво истолковал эти слова как ее согласие стать его невестой. «Она велела», – сообщает он многозначительно Вяземскому, обещая скоро вернуться в Москву.

Посредником в этом своем матримониальном деле он выбрал В. П. Зубкова, который был женат на сестре С. Ф. Пушкиной и в доме которого он познакомился с его очаровательной свояченицей. С Зубковым Пушкин был на «ты». Их связывала, между прочим, дружба с И. И. Пущиным. В. П. Зубков, хотя и не был членом «Союза благоденствия», но был участником кружка «Семиугольной звезды», где, очевидно, шла соответствующая пропаганда. Руководителем кружка был И. И. Пущин. Во время следствия над декабристами Зубков отделался легко: он просидел девять дней в Петропавловской крепости, и потом его отпустили.

Сватовство Пушкина было какое-то странное. Все у него было как-то не по-людски, и едва ли он сам верил, что он женится на С. Ф. Пушкиной. Письмо к Зубкову из Пскова, где Пушкин застрял в гостинице, просиживая ночи за картами, свидетельствует о несерьезности его намерений. И хотя он просит Зубкова «женить» его на той, которая, по его словам, так прекрасна, что «более прекрасной и быть невозможно», однако он, кажется, и сам не верит в свою любовь. «Она должна думать, что я сумасшедший? Не правда ли?» – спрашивает он Зубкова. Когда маленький Панин женился на его крошечной красавице, Пушкин отнесся к этому событию довольно равнодушно. Очевидно, что для него было важно жениться, но он вовсе не представлял себе брак как апофеоз романтической любви. У Пушкина было, по-видимому, совсем иное представление о браке, несколько консервативное. Влюбленность и брак, по его представлению, вещи несовместимые. Жениться – значит остепениться. Беспорядочные страсти надо погасить. Вот для чего хотел жениться Пушкин. И вот почему он так легко примирился с утратою Софьи Федоровны. Не она, так другая.

У Пушкина не было старшего друга, который мог бы дать ему в этом деле добрый совет. П. В. Нащокин был моложе его. Жуковский был простодушен, и Пушкин не очень верил в его мудрость. Василий Андреевич был слишком царедворцем, чтобы независимо мыслить и оставаться свободным в вопросах нравственных. Его житейский ум был практичен, но недальновиден. У Пушкина вообще не было друга, в его глазах авторитетного. В Москве он познакомился с Мицкевичем и оценил его высокое дарование, но Мицкевич был чужой человек. Его католицизм был непонятен Пушкину. Наконец, тут же, в Москве, Пушкин встретился с когда-то нежно им любимым Чаадаевым. Поэт не узнал своего друга. Чаадаев вернулся в Россию после жизни в Европе совсем иным человеком. Тогда, в юности, они понимали друг друга с полуслова. Теперь у Чаадаева есть какая-то навязчивая идея, кажется, значительная и глубокая, но Пушкину не нравится, что его друг слишком откровенно и торопливо спешит сделать его своим адептом. Поэт, конечно, уважает этого непонятного и одинокого мудреца, но свобода – не самое ли дорогое? И надо ли ему, поэту, подчиниться какой-то доктрине, хотя бы и очень умной и тонкой! Но главное Чаадаев занят философией истории. Он ищет смысл в смене исторических событий. Он весь поглощен идеей мирового единства. Пушкин неравнодушен к этой идее, и когда-нибудь они откроют друг другу свои заветные мысли, но сейчас поэт занят не проблемою универсализма, а своею личною судьбою. Нет, Чаадаев слишком сухой однодум, чтобы разгадать страстную душу Пушкина. Разве поймет Чаадаев, «скопец от рождения», какие страстные судороги терзают сердце поэта? А в этом вся тайна пушкинской драмы. Пушкин устал от этих непрестанных любовных мучений и нравственно, и физически. То, что даже физические силы стали изменять этому вечному искателю все новых и новых любовных опытов, ясно из откровенного признания поэта в письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 года, а также в письме к Дельвигу в середине ноября того же года. В мечтах о браке Пушкин, несмотря на свой аристократизм, был очень простонароден. И на будущую жену свою он смотрел как-то по-мужицки:

 
Мой идеал теперь – хозяйка.
Мои желания – покой.
Да щей горшок, да сам большой…
 

Казалось бы, при таком настроении и таком взгляде на брак надо искать невесту в каком-нибудь захолустье, среди скромных девиц, не развращенных так называемым «светом». Но Пушкин, вопреки своей идее и своим вкусам, сделал предложение светской барышне, изведавшей все соблазны балов и праздной суеты. Эту ошибку он повторил и еще раз повторил. Он сообразил всю фальшь и ложь своего положения слишком поздно. Ни хозяйки, ни покоя, ни даже «горшка щей» он не обрел. Так начались его «хождения по мукам» 1826–1830 годов.