Текст книги "Мистика судьбы Пушкина. «И с отвращением читая жизнь мою…»"

Глава седьмая
Одесса

I

Когда друзья Пушкина узнали, что небезызвестный граф М. С. Воронцов назначен новороссийским и бессарабским генерал-губернатором, у них явилась мысль хлопотать о переводе Пушкина в Одессу. По этому поводу шла переписка между П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым. Приятели энергично принялись за это дело. А. И. Тургенев спросил министра Нессельроде, у кого Пушкин должен теперь служить – у Воронцова или у Инзова. 15 июня 1823 года А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: «Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сем Воронцову. Сказано – сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания – все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова – в Италию с ума сошел; что-то будет с Пушкиным?»

А. И. Тургенев как будто предчувствовал, что в Одессе с поэтом случится что-нибудь неладное. Предчувствия его оправдались: летом 1823 года Пушкин поселился в Одессе, а катастрофа разразилась летом 1824 года.

За этот год в жизни поэта случилось немало событий. Пушкин, покидая Кишинев, надеялся, что в Одессе он будет ближе к Европе. Его прельщало море, которое он всегда любил. Но, кажется, только одно море не разочаровало его, а сама одесская жизнь вызывала в нем впоследствии чувство горечи.

Здесь впервые Пушкин был оскорблен представителем правящей знати, титулованным богачом; здесь впервые он почувствовал те социальные и бытовые противоречия, которые поставили его в трудное и ложное положение; здесь облеченный властью граф Воронцов видел в нем «коллежского секретаря», а он «думал о себе что-то другое», – как поэт иронически писал А. И. Тургеневу накануне своей ссылки в Михайловское. В сущности, уже тогда, в 1824 году, начался тот конфликт Пушкина с правящей знатью, который привел его к роковому поединку и смерти. Граф Воронцов был первым, по выражению Пушкина, «придворным хамом» из числа многих его врагов.

Но Пушкин, переехав на жительство в Одессу, еще не предчувствовал катастрофу и с живым любопытством наблюдал новый для него быт и новых людей.

Что представляла собою Одесса в двадцатых годах прошлого века? Это был город, небольшой по населению, пыльный летом, в невылазной грязи осенью, неустроенный, лишенный воды и садов и, однако, кипевший жизнью и напоминавший Европу своим говором и пестротою южной толпы. Рядом с жалкими домишками и пустырями воздвигались богатые дома и дворцы, уже молот «дробил каменья», предназначенный для мостовой, в городском театре гастролировала итальянская опера. А главное, в Одессе был порт и шла оживленная торговля с Европой.

Здесь впервые Пушкин узнал представителей предприимчивой европейской буржуазии. Имена некоторых из них известны – Ризнич,[273]273
  Ризнич Иван Степанович (1792 – не ранее 1853) – одесский купец, один из директоров Одесского коммерческого банка и местного театра.


[Закрыть] Сикар,[274]274
  Сикар Карл Яковлевич (1773–1830) – французский коммерсант, приехавший в Одессу в 1804 г. Он выпустил книгу «Письма об Одессе».


[Закрыть] Рено[275]275
  Рено Иван Петрович (? – 1845) – барон, владелец известного в Одессе отеля. У него на даче жила Е. К. Воронцова летом 1823 г.


[Закрыть] и др. В Одессе была и масонская ложа, куда входили иностранцы и русские. Греки, итальянцы, французы сидели в кафе и ресторанах, разгуливали по набережной и по главным улицам Дерибасовской и Ришельевской. Пушкин в «Путешествии Онегина» посвятил десять строф Одессе.

Он метко и точно зарисовал буржуазную Одессу, где «хлопотливо торг обильный свои подъемлет паруса…»

 
Там всё Европой дышит, веет.
Всё блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
 

Этот Морали[276]276
  Морали (Maure Ali, то есть мавр Али) (ок. 1794 —?) – турок, родом, вероятно, из Египта. Одесский знакомый Пушкина, жил на доходы от морского разбоя.


[Закрыть] был, по-видимому, незаурядный человек, и Пушкин ценил его верность. Чопорные гостиные крупных одесских чиновников надоедали поэту. Липранди рассказывал, что после одного скучного обеда, зайдя к Пушкину, он застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот человек с красно-медным лицом, с черными блестящими глазами, и красной куртке, богато расшитой золотом, с пистолетами за широким поясом, был очень живописен. «Кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней. – сказал Пушкин, рекомендуя «бывшего корсара». – Это здесь мое единственное утешение…»

Как Пушкин проводил свой день в Одессе? По его словам, «бывало, пушка зоревая лишь только грянет с корабля», он уже отправляется к морю. Насладившись «волной соленой», он пьет с восточною гущей кофе, «как мусульман в своем раю…». Позднее прогулка. Казино открыто – есть, значит, приют.

 
Глядишь и площадь запестрела.
Все оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела.
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги.
Идет купец взглянуть на флаги.
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
 

Такова буржуазная торговая Одесса в изображении Пушкина. Но рядом с этою озабоченной меркантильною жизнью празднуют свою ленивую беспечность одесские повесы, дворянские недоросли, причисленные к разным канцеляриям. Иные из этих повес вовсе ничтожны, иные могут похвастаться если не умением писать, то по крайней мере умением ценить стихи, поговорить о Байроне, вспомнить в связи с гетерией имена Перикла и Фемистокла… У этих молодых дворян нет никаких коммерческих интересов.

 
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!..
 

Из ресторана услужливого Отона Пушкин направляется в оперу. «Там упоительный Россини». Этот композитор кажется Пушкину очаровательным. Его музыка – «как поцелуи молодые, все в неге, в пламени любви, как зашипевшего аи струя и брызги золотые…».

 
А ложа, где, красой блистая,
Негоцианка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет, и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
А муж – в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет и – снова захрапит.
 

Одна из «самолюбивых и томных» молодых негоцианок поразила воображение поэта. Это была Амалия Ризнич. Она появилась в одесском обществе весною 1823 года. По своему происхождению она была полунемка, полуитальянка. Иван Ризнич, славянин родом, получивший солидное образование в Падуанском университете, а также слушавший профессоров в университетах германских, занимался крупными хлебными операциями. В одну из своих деловых поездок в Европу он женился на прекрасной Амалии. Ей было тогда двадцать лет. Иван Ризнич привез красавицу жену в Одессу, а через два месяца с нею познакомился Пушкин. Вокруг нее была уже толпа горячих поклонников. Страстные глаза, стройный стан, коса до колен, а главное, то очарование вольности, которого нельзя было найти в чопорных гостиных одесской аристократии, пленили поэта. В эти чопорные салоны Амалию Ризнич не приглашали. Она, кажется, не очень об этом жалела. У нее на Херсонской улице был свой салон в большом доме ее супруга. Салон этот охотно посещали те светские люди, которые скучали на обедах и вечерах у графа Воронцова, графа Ланжерона, А. И. Казначеева и др. Амалия Ризнич была эксцентрична. Ее излюбленный костюм напоминал костюм амазонки; ее шляпа была мужского фасона… Она, по-видимому, любила пленять сердца и не очень дорожила святостью семейного очага.

В ноябре 1823 года Пушкин написал свою элегию «Простишь ли мне ревнивые мечты…». Эта пьеса биографична. Сердечные муки поэта в своей наивной наготе волнуют откровенностью, удивительной и трогательной. Амалия Ризнич не скупилась, кажется, на дары сладострастия, но Пушкин изнемогал от ревности и, даже обладая красавицей, не был уверен в ее любви. Вероятно, вспоминая об этих муках, Пушкин уже в 1826 году, в Михайловском, посвятил Амалии Ризнич две строфы, оставшиеся в черновиках, не вошедших в шестую главу «Евгения Онегина». Поэт сравнивает ревность с черным сплином, с лихорадкой, с повреждением ума и даже с чумою…

 
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж, конечно, без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор…
 

В это время Амалии Ризнич не было в живых. Весною 1824 года у нее появились признаки чахотки, и она в первых числах мая выехала за границу. За нею последовал один из ее поклонников. Она умерла, кажется, в Вене.

И XVI строфу шестой главы Пушкин посвящает своей умершей возлюбленной, не забывая о ревности, его тогда измучившей:

 
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень!
 

На беловом автографе стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…» имеется вверху надпись: «29 июля 1826», а внизу другая запись:

У. о. с. Р. П. М. К. Б.: 24.

Усл. о см. Р. 25.

Смысл этой записи таков: «Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 года. Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 июля 1826 года».

Итак, Пушкин узнал о смерти своей возлюбленной уже в ссылке в Михайловском, на другой день после вести о казни пяти декабристов. Через четыре дня после того как стала известна Пушкину судьба Амалии Ризнич, после того как он «из равнодушных уст» услышал смерти весть и «равнодушно ей внимал», написал он свою удивительную элегию.

Вероятно, помета Пушкина о казни декабристов не случайно им связана с пометою о смерти Ризнич. Поэту хотелось, быть может, понять и объяснить самому себе это свое странное равнодушие к умершей любовнице. Не потому ли он был так равнодушен, что событие, о котором он узнал накануне, всецело завладело его умом и сердцем? Однако элегия «Под небом голубым страны своей родной…» необычайна. Поэт как будто постиг наконец тайну своей любви постиг и в печальном изумлении делает свое последнее признание:

 
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
 

II

В январе 1823 года, будучи еще в Кишиневе, Пушкин посылал министру иностранных дел письмо с просьбою о разрешении приехать на три месяца в столицу. Но расположенного к нему графа Каподистрии уже не было в Петербурге, и министерский пост занимал граф К. В. Нессельроде, ученик и почитатель Меттерниха, интриган и реакционер. 27 марта он известил Пушкина, что государь в просьбе «изволил отказать». Это совпало с хлопотами А. И. Тургенева о переводе Пушкина в Одессу под наблюдение графа М. С. Воронцова.

25 августа поэт писал брату: «…я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу – я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе – кажется и хорошо – да новая печаль мне сжала грудь – мне стало жаль моих покинутых цепей. Приехал в Кишинев на несколько дней, провел их неизъяснимо элегически и, выехав оттуда навсегда, о Кишиневе я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и все еще не могу привыкнуть к европейскому образу жизни…»

Пушкину стало жаль «покинутых цепей» и немудрено, ибо кишиневские цепи были куда легче одесских. Поэт скоро почувствовал, что «ласково» принявший его Воронцов на самом деле враждебен ему. По-видимому, попытки А. И. Тургенева «истолковать ему Пушкина» не увенчались успехом, и «милорду» Воронцову не было никакого дела до «спасения» поэта.

Михаил Семенович Воронцов был старше Пушкина на семнадцать лет. Детство и юность Воронцов провел в Лондоне, где отец его был чрезвычайным и полномочным послом русского правительства. Здесь, в Лондоне, М. С. Воронцов получил основательное образование. С 1803 года начинается его военная карьера. Он участвует в ряде военных операций на Кавказе и в Турции. В Отечественную войну 1812 года Воронцов находился при армии князя Багратиона под Смоленском. В битве под Бородином он был тяжело ранен. Поправившись, он опять принял участие в походах. В кампании 1814 года он командовал военными частями под Парижем и был назначен командиром русского оккупационного корпуса. Обладатель огромных богатств, умелый администратор и ревностный хозяин – вот какой человек оказался начальником строптивого и вольнолюбивого поэта. В припадке гнева Пушкин назвал его «придворным хамом», но, если бы мы не знали закулисных дел этого графа, а впоследствии светлейшего князя, нам непонятна была бы эта заносчивость поэта. Воронцов производил впечатление несколько холодного и надменного человека, но он соблюдал всегда изысканную вежливость и казался безупречным джентльменом. Он владел, между прочим, огромной библиотекой, весьма ценной, и не менее ценным архивом. По-видимому, Пушкин получил доступ к этому драгоценному собранию рукописей. Александр Романович Воронцов, дядя новороссийского генерал-губернатора, был покровителем Радищева, и Пушкин в своей статье о первом русском республиканце упоминает о переписке с ним вельможи, который «не вовсе чужд был изданию Путешествия». А. И. Герцен утверждал в предисловии к изданию записок Екатерины, что Пушкин «в Одессе собственноручно переписал для себя все мемуары из библиотеки графа Воронцова».

Почему и как этот европейски образованный аристократ, коллекционер и библиофил стал непримиримым врагом поэта?

Дело в том, что англоман-барин, получивший почти неограниченные полномочия в качестве новороссийского генерал-губернатора, чувствовал себя в Одессе самодержавным властелином. Он полагал, что служба государству и служба ему лично – одно и то же. Чиновникам своей канцелярии он давал поручения, не имевшие никакого отношения к их обязанностям. На Пушкина он смотрел как на молодого человека, не лишенного дарований, но безнравственного и легкомысленного. А. И. Тургенев просил заняться его воспитанием, но ему, графу Воронцову, некогда. Он то и дело в разъездах. Он озабочен сооружением шоссейной дороги вдоль южного берега Крыма, насаждением виноградников, разведением тонкорунных овец, приведением в порядок Одессы и одесского порта. Все это важно и несомненно. А что такое Пушкин? Он, правда, прекрасный версификатор, но еще не создал ни одного значительного произведения, и даже лорд Байрон, поэт не слишком высокий, недосягаемый для Пушкина образец. Этот избалованный поклонниками Пушкин пренебрегает государственной службой. Его приходится принимать у себя в салоне, потому что он все-таки как-то рекомендован Петербургом, но он нескромен, и по городу ходят эпиграммы, им сочиненные на ближайших Воронцову лиц. По донесению полицейских агентов, Пушкин, правда, как будто стал осторожнее высказываться по вопросам политическим, но он непристойно шутит насчет церкви и ее учения. Самому графу Воронцову, быть может, нет никакого дела до православных догматов, но надо соблюдать какое-то приличие, а Пушкин все шутит и шутит.

Граф Воронцов был неприятен Пушкину, но он посещал его салон очень часто: ему нравилась жена графа, Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Правда, он влюблен в Амалию Ризнич, но эта безумная и страстная женщина пугает сердце своим загадочным поведением. Любовные восторги с нею похожи на пытки. Она всегда непонятная и чужая. После свидания с нею, уверившись в ее любви, можно неожиданно найти в ее доме соперника, с которым она разговаривает, как с близким ей человеком. У этой женщины чахотка. Глаза ее всегда лихорадочно горят. Рядом с нею чувствуешь близость смерти.

С Елизаветой Ксаверьевной легко и весело. Ее откровенное польское кокетство так пленительно, и она совсем не загадочна. Она аристократка, но в ней нет даже тени той надменности, которая характерна для ее супруга. Она знает наизусть стихи Пушкина, и у нее нет сомнений, что поэт создаст какие-то бессмертные вещи. Нет, он значительнее лорда Байрона.

Елизавета Ксаверьевна Воронцова была дочерью графа Браницкого.[277]277
  Браницкий Франциск-Ксаверий (? – 1819) – граф, великий коронный гетман в 1774–1793 гг.


[Закрыть] Мать ее, А. В. Энгельгардт, была любимой племянницей Потемкина. Браницкие обладали несметными богатствами. Воронцов женился на Елизавете Ксаверьевне в 1819 году за границей и присоединил к своему огромному капиталу богатейшее приданое. В первые годы их супружеской жизни они много путешествовали. Кажется, их связывала тогда искренняя любовь, ничем не омраченная. Она была приятной спутницей. Александр Раевский говорил про нее: «Ее характер – самый очаровательный, какой я знаю». Впрочем, Александр Раевский был в нее влюблен. Но вот Вигель, которого никак нельзя заподозрить в пристрастии, пишет про нее: «Ей было уже за тридцать лет, а она имела все права казаться еще самою молоденькою…» «Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи».

После мучительных свиданий с Амалией Ризнич Пушкин отдыхал в обществе Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой. У Пушкина в это время был конфидент, Александр Раевский, которого он считал своим другом. Вигель и некоторые другие мемуаристы уверяют, что Александр Раевский, влюбленный в Воронцову, вел какую-то недостойную интригу, внушая надменному и самолюбивому супругу подозрения относительно Пушкина, способного будто бы посягнуть на честь его сиятельства. Что было делать Воронцову? Не мог же он, генерал-губернатор, вызвать на дуэль «коллежского секретаря», насмешив тем все одесское общество и петербургский двор. Он избрал для защиты своей чести менее смешной, но более низкий и коварный путь, оставивший на его памяти неизгладимое пятно.

28 марта 1824 года Воронцов написал графу К. В. Нессельроде письмо, в котором настаивал на удалении Пушкина из Одессы, снабдив свое требование очень тонкими и хитрыми доводами. В этом своем доносе Воронцов не решился пустить в ход прямую политическую клевету, но косвенно постарался скомпрометировать поэта в глазах царя. «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, и которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина – честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нем вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, лорда Байрона…» Оценить этот ядовитый намек в полной мере не так трудно, если мы вспомним, что Александру I очень были известны строки Байрона,[278]278
  Имеется в виду поэма Байрона «Бронзовый век», написанная в 1823 г.


[Закрыть] исполненные презрения и сарказма, направленные лично против него.

Итак, прямого политического доноса Воронцов на этот раз не решился послать, и ему трудно было это сделать, потому что поведение Пушкина в Одессе не давало для этого никакого повода. Оппозиционность Пушкина в 1823–1824 годах не была такой явной, как в Петербурге и в Кишиневе. Воронцов приписывал эту осторожность Пушкина своему влиянию. Он писал Киселеву, начальнику штаба второй армии, что поэт его «боится»; он, Воронцов, говорит с ним не более двух-трех слов в недели две; он не добряк Инзов, который «терял время на споры» с молодым человеком; нет, он, Воронцов, не любит его манер, и он держится невысокого мнения об его таланте; нельзя быть настоящим поэтом без образования, а Пушкин ничему не учился…

Граф М. С. Воронцов, вероятно, искренно считал себя более образованным, чем Пушкин. Как же! Граф прекрасно говорил по-английски, а Пушкин только теперь стал читать английские книги и произносил английские слова, как они пишутся; у графа был кодекс правил, которые обеспечивали ему возможность высказывать при случае солидные сентенции, а Пушкин любил парадоксы и не мог похвастаться цитатами из авторитетов; граф был уверен, что существует незыблемая логика и что истина и здравый смысл – одно и то же, а поэт сомневался в логических категориях и думал, что истина вовсе не здравый смысл, а «безумие для эллинов». Граф считал Пушкина «необразованным человеком», а Пушкин, в свою очередь, полагал, что этот милорд «полуневежда». Они не понимали друг друга.

Догадка графа, что сдержанность в тогдашних политических суждениях Пушкина объясняется его влиянием, основана была на прямом недоразумении. Это умаление оппозиционности Пушкина объяснялось разочарованием его в успехе освободительного движения. Реакция побеждала по всему фронту – в Германии, в Италии, в Австрии, в Испании, наконец в Греции. Вот почему Пушкин написал тогда стихотворение «Свободы сеятель пустынный…». Эти его ямбы исполнены сурового сарказма, а не рабской покорности:

 
Паситесь, мирные народы!
Вас не пробудит чести клич!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь;
Наследство их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич…
 

Разочарование в гетерии отразилось и в тогдашних письмах Пушкина. В конце июня 1824 года он писал Вяземскому из Одессы: «Греция мне огадила. О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братии негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, есть законнорожденный их потомок и наследник их школьной славы. Ты скажешь, что я переменил свое мнение. Приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада[279]279
  Мильтиад (ок. 550–489 до н. э.) – афинский полководец, одержавший победу над персами при Марафоне.


[Закрыть] и ты бы со мною согласился…»

А между тем граф Воронцов, не получив ответа от Нессельроде на первое свое письмо, спешил со вторым посланием, где, ссылаясь на греческих эмигрантов, которые казались опасными петербургскому правительству, тут же упоминает о Пушкине, как будто допуская возможность его связи с гетерией: «По этому поводу я повторяю мою просьбу избавить меня от Пушкина…» Этот донос датируется 2 мая, а в июне был им послан третий донос, где, как уверяет Вигель, «поступки Пушкина были представлены в ужасном виде».