Текст книги "Мистика судьбы Пушкина. «И с отвращением читая жизнь мою…»"

VI

В середине октября Пушкины покинули Царское Село. Они поселились в Петербурге, сначала у Измайловского моста на Вознесенском проспекте, а 22 ноября переехали на новую квартиру в дом Брискорн на Галерной. 3 декабря Пушкин поехал в Москву, чтобы уладить свои денежные дела и обязательства по векселям. В Москве он остановился у П. В. Нащокина в Гагаринском переулке. Приятели обыкновенно, встретившись, шли вместе в баню, мылись, парились и спешили рассказать друг другу все, что их занимало. Кажется, более задушевного друга, чем Павел Воинович, у Пушкина не было. У друзей литераторов и стихотворцев были всегда задние мысли: иногда зависть, иногда самолюбие, иногда ревность… У Нащокина любовь к Пушкину была бескорыстна. А Пушкин любил Нащокина за его непосредственность, добродушие, понимание всех противоречий житейских, за его широкую натуру и рыцарскую прямоту. У Нащокина он отдыхал от светских условностей, от своего положения «мужа красавицы», от острот Вяземского и ребяческой болтовни Жуковского…

Пушкин уехал из Петербурга в тревоге, озабоченный и долгами, и своим все еще неопределенным положением в обществе и, главное, неустроенностью «семейного очага», о котором он мечтал. Наталья Николаевна была беременна. И это беспокоило Пушкина, а между тем прелестная Натали была в это время чрезвычайно занята своими светскими успехами. Однажды статс-дама Марья Дмитриевна Нессельроде, жена министра иностранных дел, дочка министра Гурьева, увезла Наталью Николаевну без ведома Пушкина на интимный бал в Аничков дворец. Пушкин, узнав об этом, пришел в неистовую ярость. В негодовании он наговорил знатной даме немало оскорбительных слов, полных сарказма и презрения. Мадам Нессельроде, ненавидевшая Пушкина за эпиграмму на ее отца, которую без достаточных оснований приписывали поэту, включила его имя в список своих злейших врагов. Этот скандал положил начало той ненависти, которую питали к Пушкину некоторые придворные круги, возглавляемые Марией Дмитриевной Нессельроде. Она была представительницей той международной олигархии, которая влияла на политику и дипломатию через своих единомышленников в салоне князя Меттерниха в Вене и здесь, в Петербурге, в доме министерства иностранных дел.

Мария Дмитриевна Нессельроде, плохо говорившая по-русски, вся проникнутая идеями австрийской политики, никак не связанная с русской культурой, дружившая с такими грязными интриганами, как Геккерен, бесстыдная и циничная, была ненавистна Пушкину. Она была достойной спутницей своего супруга, графа Нессельроде, лакея Меттерниха.

М. Д. Нессельроде инстинктивно чувствовала, что Пушкин является выразителем какой-то иной культуры, глубоко враждебной тому международному осиному гнезду, в котором велась проповедь Священного союза. Мадам Нессельроде была, по уверению мемуариста, «совершенным мужчиной по характеру и вкусам, частию по занятиям, почти и по наружности». Барон Корф в своих записках говорит, что ее вражда была «ужасна и опасна». И вот она-то и стала главным врагом поэта. Она-то и повезла тайно от Пушкина его жену в Аничков дворец на интимный бал для удовольствия Николая Павловича Романова.

Приехав в Москву, Пушкин в тот же день послал коротенькую записку жене, а через день обстоятельное письмо. В этом письме, между прочим, он пишет: «Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате, и побереги себя…» В следующем письме от 10 декабря опять та же мольба – «во дворец не ездить и на балах не плясать».

Наталья Николаевна, по-видимому, худо следовала советам мужа, и он повторяет в письмах свои увещания: «не дружи с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством».

Дела с векселями худо ладились. Время проходило зря. У Нащокина в доме был такой беспорядок, что Пушкин не находил себе места, и у него голова шла кругом. С утра до ночи у Павла Воиновича толпились игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, заимодавцы… «Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного – что делать? – жалуется Пушкин. – Между тем денег у него нет, кредита нет – время идет, а дело мое не распутывается. Все это поневоле меня бесит…» «Вчера Нащокин, – заключает свое письмо Пушкин, – задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит…»

22 декабря Пушкин выехал из Москвы в Петербург. Новый, 1832, год не предвещал ничего хорошего. В первых числах января Пушкин в письме к Нащокину опять говорит все о том же, стараясь шуткой прикрыть свое мучительное беспокойство: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность. На балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать…»

А Бенкендорф, в свою очередь, был озабочен тем, чтобы «к рукам прибрать» поэта. Как смел Пушкин напечатать в альманахе «Северные цветы» стихотворение «Анчар, древо яда»? В том же альманахе были напечатаны и другие стихи, но Третье отделение заинтересовалось только «Анчаром». Пушкин ответил Бенкендорфу, что он не считал себя лишенным права печататься на общих основаниях с разрешения цензуры. Но Бенкендорф настаивал на том, что все предварительно надо представлять ему для просмотра. В эти дни как раз был запрещен журнал «Европеец» за статью «XIX век». В литературной статье Ив. Киреевского жандармы усмотрели политическую аллегорию. Автор пишет «просвещение», а жандармы читают «свобода»; он пишет «деятельность разума», а они читают «революция» и т. д. То же самое случилось с «Анчаром». В нем усмотрели преступный тайный смысл. Шеф жандармов не случайно обратил внимание на это замечательное стихотворение. Поэт в сильных и лапидарных ямбах рассказал о жертве, которую приносит для своего владыки ревнитель державной власти. Те стрелы, которые предназначаются для врагов царя, не всегда ли отравляют своим ядом верного раба? И поэт, ревнующий о славе Левиафана, не погибнет ли, как этот несчастный раб?

 
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом
И тот послушно в путь потек,
И к утру возвратился с ядом…
………………
Принес, и ослабел, и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
 

Вполне понятно, что эта мрачная картина произвела впечатление чего-то зловещего. Стихи эти были написаны Пушкиным еще в 1828 году, но только теперь, спустя четыре года, он решил их напечатать, как будто желая напомнить себе и читателям о фатальной обреченности раба. В эти дни Пушкин был принят официально на государственную службу.

VII

Н. М. Смирнов рассказывал, что Пушкин с первых же дней женитьбы очень был озабочен своим материальным положением. Не все это знали. Пушкин не любил жаловаться на свою нужду, но близкие люди замечали, как тягостны для поэта житейские заботы. Когда А. О. Россет в январе 1832 года вышла замуж за Н. М. Смирнова, друзья продолжали ее навещать. Бывал у нее и Пушкин. Здесь он чувствовал себя как дома. Поэт, часто озабоченный и невеселый, ходил по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон. Он бормотал уныло: «Грустно! Тоска!..» Шутка или острое слово оживляли его на минуту. Он громко смеялся, скаля свои белые зубы. Потом опять умолкал или напевал протяжно: «Грустно! Тоска!..»

7 октября 1831 года Пушкин писал Нащокину: «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро…» Значительный литературный заработок не удовлетворял аппетитов Натальи Николаевны. В конце января 1832 года вышла в свет последняя глава «Евгения Онегина», в конце марта – третья часть «Стихотворений Александра Пушкина», но гонорара не хватало на светскую жизнь. Пушкин видел с досадой, что литературный доход определяется не ценностью и достоинством произведения, а чем-то иным. Издатели «Северной пчелы» благополучно собирали дань с читателей, потому что у Булгарина была монополия на сообщение в газете политических известий.

У Пушкина и его друзей давно уж были планы создать газету и влиять на общество. Газета Дельвига не была ежедневной, в ней вовсе не было политической информации. Она не могла конкурировать с «Северной пчелой». Нужно было добиться разрешения на политическую газету.

Пушкин прекрасно понимал, что при существовании такого учреждения, как Третье отделение, газета независимой быть не может. Он не собирался издавать оппозиционный орган. Он мечтал влиять на читателей, подняв значение литературной критики, освободив печать от пошлостей и лакейства Булгарина. Политическая часть газеты, по его мысли, должна была остаться строго информационной и официозной. Он по-прежнему думал, что, «каков бы ни был его образ мыслей», бесполезно теперь идти против «необходимости». 27 мая 1831 года он подал записку о разрешении издавать газету. В середине июня 1832 года, после всяких заявлений и напоминаний, ему удалось получить это право. Однако он им не воспользовался. Поэт решительно не умел быть практичным и понятия не имел об издательском деле. И все его друзья относились к литературе по-барски, а к деловой стороне лениво и свысока. Пушкин не находил издателя, не умел даже организовать редакцию, и все его попытки осуществить наконец задуманный план терпели неудачу.

В поисках издателя Пушкин обратился к некоему Н. И. Тарасенко-Отрешкову.[361]361
  Тарасенко-Отрешков Наркиз Иванович (1805–1873) – писатель-экономист, журналист. Титулярный и статский советник. Как член опеки над детьми и имуществом Пушкина действовал недобросовестно, вызывая возмущение детей и родных поэта. По свидетельству дочери поэта Натальи, расхитил и продал значительную часть библиотеки отца. В письмах Пушкин нередко называл его Отрыжковым.


[Закрыть] Это был дурной выбор. Человек, совершенно чуждый поэту, самонадеянный, претендовавший на главную роль в газете, он должен был раздражать Пушкина. Из этого союза ничего не вышло, хотя Пушкин выдал ему доверенность на ведение дела и даже в типографии был составлен пробный макетный номер под названием «Дневник».

Князь П. А. Вяземский писал 3 июня И. И. Дмитриеву: «В литературном мире, за исключением обещанного позволения, данного Пушкину, издавать газету и с политическими известиями, нет ничего нового. Но и это важное событие, ибо подрывается журнальный откуп, снятый Гречем и Булгариным…» Упоминания о газете Пушкина встречаются в письмах и других современников. Но все надежды оказались тщетными. С Отрешковым дело разошлось, Пушкин почувствовал, что ему не справиться с этой задачей, и сделал явно неудачный и ложный шаг: он начал переговоры с Н. И. Гречем. По-видимому, Пушкин надеялся использовать Греча как опытного издателя и заставить его разорвать с Булгариным. Но Греч, хотя и очень соблазнялся сотрудничеством Пушкина, никак не мог изменить своему соратнику Фаддею Венедиктовичу, от которого находился в материальной зависимости. Письма Греча к Булгарину свидетельствуют об этом красноречиво. Пушкин довольно долго, с перерывами, вел переговоры с Гречем, менял свои предложения и проекты, но и эта попытка оказалась неприемлемой для обеих сторон. Коня и трепетную лань не удалось впрячь в телегу «политической газеты».

Пушкин как журналист остался без своего органа. Вероятно, не только деловые практические соображения помешали Пушкину довести дело до конца. Кажется, поэт и по существу разочаровался в своем проекте.

Когда еще этот проект не был оставлен, Пушкин писал Погодину: «Какую программу хотите вы видеть? Часть политическая – официально ничтожная, часть литературная – существенно ничтожная; известие о курсе, о приезжающих и отъезжающих: вот вам и вся программа… Остальное мало меня интересует. Газета моя будет немного похуже «Северной пчелы». Угождать публике я не намерен…»

Все деловые начинания Пушкина оказывались несвоевременными, неуместными и никому не нужными. Вместе с этим крушением деловых проектов исчезала надежда на материальное благополучие. Долги погашались медленно и частично, а новые займы все туже затягивали петлю. Семейная жизнь делалась сложнее: в мае у Пушкиных родилась дочь Мария.

В сентябре Пушкин уезжал по делам в Москву и проводил время с Нащокиным. В театре он встретил Чаадаева, который звал его к себе, но Пушкин, хотя и жалуется в письмах на дикую богему Нащокина, все-таки предпочел общество цыганок и юродивых и не вел философических бесед с когда-то близким ему Петром Яковлевичем.

Жене Пушкин пишет почти каждый день. Лейтмотив все тот же: «Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства…» Она, оказывается, сочла возможным принять какого-то Пушкина (вероятно, Ф. М. Мусина-Пушкина), и поэт объясняет своей легкомысленной супруге: «Принимать Пушкина тебе не следовало, во-первых, потому, что при мне он у нас ни разу не был, а, во-вторых, хотя я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням…»

В следующем письме опять та же тема: «Что это значит? Уж не кокю[362]362
  Кокю (фр. cocu) – рогоносец, обманутый муж.


[Закрыть] ли я? Смотри!..» В ответ на какую-то фразу Натальи Николаевны о чужих женах Пушкин пишет: «Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы-прелести, не мадонны и cetera. Знаешь русскую песню:

 
Не дай бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут…
 

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит…»

Дня через три опять: «Кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом…» Все эти шутки, по-видимому, очень горьки. Своему другу, Павлу Воиновичу, он пишет уже в феврале 1833 года из Петербурга с совершенною откровенностью: «Жизнь моя в П. Б. ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения…»

Однако в 1832 году написаны «Песни западных славян», начата «Русалка», начат «Дубровский», и к этому же году относится ряд альбомных и лирических стихотворений; в 1832 году написаны также терцины «И дале мы пошли – и страх обнял меня…».

В январе 1832 года Пушкин начал писать «Капитанскую дочку». 7 февраля он подал заявление о разрешении ознакомиться с делами по истории Пугачевщины. Он усердно работал над архивным материалом.

Семейный быт его по-прежнему был худо устроен – даже квартиру приходилось менять то и дело. Теперь Пушкины жили на Большой Морской. Летом они наняли дачу на Черной речке. В июле родился второй ребенок Александр. В начале августа Пушкин получил четырехмесячный отпуск для собирания материалов по истории Пугачева в Казанской и Оренбургской губерниях, а 18-го Пушкин вместе с Соболевским выехал из Петербурга. В день отъезда была сильная буря. Вода в Неве стояла так высоко, что через Троицкий мост нельзя было проехать. Погода была ужасная. Вдоль Царскосельского проспекта валялись деревья, опрокинутые бешеным ветром. Но Пушкина не смущала буря. Он радовался, что бросил Петербург, и мечтал о работе. Осень всегда внушала ему желание взяться за перо. 20 августа он послал из Торжка письмо жене. «Машу не балуй, а сама береги свое здоровье, – пишет он озабоченно, – не кокетничай 26-го. Да бишь! Не с кем. Однако все-таки не кокетничай…»

Эти две строки примечательны. Совершенно очевидно, что Наталья Николаевна очень хорошо знает, о ком идет речь. Беспокойство Пушкина связано с именем, им обоим известным. И повод для тревоги все тот же. 26 августа должен был состояться традиционный бал во дворце в память Бородинского боя, но царь, с которым Наталья Николаевна продолжала легкомысленно кокетничать, несмотря на предупреждения мужа, на этот раз на балу быть не мог: коронованный ловелас выехал за границу, в Фридланд, на свидание монархов.

VIII

Пушкин намерен был посетить Ярополец, имение Наталии Ивановны Гончаровой, но свернул на проселочную дорогу и поехал в Малинники, где когда-то проводил время с влюбленными в него барышнями. Но барышни разъехались. Не было ни Анеты, ни Евпраксии, ни других девиц. Немец-управляющий попотчевал гостя шнапсом, и поэт, переночевав в усадьбе, продолжал свое путешествие.

Встреча с тещей в Яропольце на этот раз прошла благополучно. Пушкин мирно с ней беседовал, ходил смотреть гробницу гетмана Дорошенки,[363]363
  Дорошенко Петр Федорович (1627–1698) – предок Н. Н. Пушкиной, писарь Чигиринского полка, ездил в 1657 г. к шведскому королю с «листом» Богдана Хмельницкого, в 1666–1667 гг. – гетман на Чигиринской раде.


[Закрыть] пращура Наталии Ивановны, рылся в библиотеке и получил разрешение завладеть несколькими десятками книг, ему нужных.

25 августа Пушкин был уже в Москве. Здесь он пробыл пять дней. «Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва, – писал он жене, – даже извозчиков мало на ее скучных улицах. На Тверском бульваре попадаются две-три салопницы, да какой-нибудь студент в очках и в фуражке, да кн. Шаликов[364]364
  Шаликов Петр Иванович (1768–1852) – князь, переводчик, журналист, издатель «Дамского журнала», редактор «Московских ведомостей».


[Закрыть]…»

Видел Пушкин Чаадаева, который «потолстел, похорошел и поздоровел», но и эта встреча не сблизила их. Набожный П. В. Нащокин, провожая Пушкина, пригласил приходского батюшку отслужить напутственный молебен, что не помешало Павлу Воиновичу устроить прощальный кутеж с ананасами и шампанским в честь приятеля. В письме к жене Пушкин пишет: «Скажи тетке, что хотя я и ревную ее к тебе, но прошу Христом и Богом тебя не покидать и глядеть за тобою…» Поэт, кажется, в самом деле доверял Екатерине Ивановне Загряжской, которая покровительствовала своей племяннице.

В Нижнем Пушкин пробыл один день. Губернатор М. П. Бутурлин принял его очень любезно. В очередном письме к Наталье Николаевне Пушкин рассказывает о том, что он обедал в Москве у своего приятеля М. О. Судиенки, который женился и успел родить двух ребят. «Жена его тихая, скромная, не красавица», – многозначительно замечает Пушкин.

Пятого числа он был уже в Казани. Здесь он объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал стариков, помнивших Пугачева. В Казани Пушкин встретился с Е. А. Баратынским, который приезжал туда из деревни по каким-то делам. Утром седьмого числа Пушкин, провожая приятеля, познакомился с К. Ф. Фуксом, казанским профессором, человеком разносторонне образованным. Знаток Казани и ее истории, он, конечно, был очень нужен Пушкину, и поэт в тот же вечер был у него. Его жена, А. А. Фукс, поэтесса, автор нескольких книжек и деятельная сотрудница казанских изданий, оставила свои воспоминания об этой встрече. Пушкин с нею был очень любезен, однако в письме к жене отзывается об этой поэтессе весьма насмешливо: «Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stoocking,[365]365
  Blue stoking (англ.) – синий чулок.


[Закрыть] сорокалетней несносной бабе с вощеными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений…»

Это письмо Пушкин послал из села Языкова (в 65 верстах от Симбирска), где он навещал семью поэта. Восемнадцатого числа Пушкин был в Оренбурге. Первый визит его был к инженер-капитану К. Д. Артюхову, которого он встречал в Петербурге и даже был с ним на «ты». Этот инженер-капитан был весельчак и балагур. Пушкин прежде всего пожелал пойти в баню. Хозяин сопровождал его. Предбанник расписан был сценами охоты, и Артюхов забавлял поэта охотничьими рассказами и с таким азартом описывал, как геройски умирает вальдшнеп, что Пушкин, посылая ему впоследствии экземпляр «Истории Пугачевского бунта», надписал на нем такому-то, «сравнившему вальдшнепа с Валленштейном». От Артюхова в тот же день Пушкин поехал на дачу к военному губернатору В. А. Перовскому, с братом которого был в приятельских отношениях. На губернаторской даче поэт остался ночевать. На другой день он собирался ехать в село Берды, где была резиденция Пугачева и где можно было найти стариков, знавших знаменитого мятежника. Утром у Перовского был с докладом В. И. Даль, вернувшийся из командировки. Его Пушкин также знал по Петербургу и ценил как страстного ревнителя русской народной речи. В сопровождении Даля и Артюхова Пушкин поехал в Берды. Атаман собрал для него всех стариков. Они с удивлением смотрели на непонятного гостя. Однако поэту удалось вызвать их на беседу. В этом же селе нашел он старуху Бунтову, которая рассказывала ему как очевидица о взятии Пугачевым крепости Нижне-Озерной. Старуха помнила и обряд присяги, и виселицу, на которую непрестанно вздергивали непокорных, в то время как присягавшие целовали руку Пугачеву… Она спела поэту песни о великом бунтовщике, и Пушкин их записал.

Ночевал Пушкин у Перовского. На другой день утром поэта разбудил громкий смех губернатора, который стоял у постели гостя с письмом в руке. Письмо, развеселившее генерала Перовского, было от нижегородского губернатора. Бутурлин писал, что у него был недавно Пушкин и что он любезно принял сочинителя. Однако он не верит, что Пушкин едет для собирания сведений о Пугачеве. Нет, он, очевидно, послан из Петербурга с тайным поручением, как наблюдатель и ревизор. Губернатор предупреждал Перовского, чтобы он был осторожнее.

Едва ли не этот забавный случай дал повод Пушкину набросать программу на сюжет мнимого ревизора: «Криспин приезжает в губернию» и т. д. – сюжет, который он позднее подарил Гоголю.

Любопытно, что через месяц после отъезда Пушкина из Оренбурга Перовский получил предписание из Петербурга наблюдать за Пушкиным, находящимся под секретным полицейским надзором.

Из Оренбурга Пушкин поехал в Уральск. «Тамошний атаман и казаки, – писал он жене, – приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, наперерыв давали мне все известия, в которых имел нужду, – накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной…»

25 сентября Пушкин выехал из Уральска в Болдино. По дороге он заехал еще раз в Языково, где застал всех трех братьев. Приехав в Болдино 1 октября, Пушкин засел за работу. Но через неделю он получил легкомысленное письмо от Натальи Николаевны, которая опять хвасталась своими светскими успехами. «Не стращай меня, женка, – писал ей в ответ Пушкин, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать, – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят…» В заключение он делится своими надеждами выручить за «Историю Пугачева» тридцать тысяч. «Заплатим половину долгов и заживем припеваючи…»

Царь в это время уже вернулся из Богемии, и Пушкин в следующем письме опять умоляет свою красавицу: «Не мешай мне, не стращай меня…» «Не кокетничай с царем…» Но Наталья Николаевна не обращает внимания на мольбы мужа. Тогда 30 октября Пушкин написал ей гневную отповедь: «Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой…» «…Есть чему радоваться!..» В следующем письме опять мольба: у мужчин имеют успех те женщины, которые наиболее доступны. После этого изволь гордиться похищением мужских сердец. Она должна подумать об этом хорошенько и не беспокоить его напрасно. Для кого он работает? Только для нее, чтобы она была спокойна и блистала своей красотой. Пусть и она побережет его. Пусть она не вызывает беспокойств семейственных, ревности, не говоря об cocuage…[366]366
  Cocuage (фр.) – положение рогоносца.


[Закрыть]