Электронная библиотека » Георгий Чулков » » онлайн чтение - страница 26


  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 17:40


Автор книги: Георгий Чулков


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Шрифт:
- 100% +
V

23 октября Пушкин вернулся в Петербург. Во время его поездки вышла в свет четвертая часть «Стихотворений Александра Пушкина». Гонорары за все эти издания и переиздания книг поэта были значительные, но их все-таки не хватало на светскую жизнь. Пушкин в поисках литературного предприятия, которое давало бы и крупные доходы, и возможность руководить вкусами читателей, решил издавать журнал. Но, не надеясь на свои силы и на достаточный литературный материал, он проектировал выпускать номера журнала не ежемесячно, а четыре раза в год. Это была коммерческая ошибка и ошибка тактическая. Публика нуждалась в ежемесячнике, а появление книжек журнала через три месяца делало издание тяжелым и неспособным откликаться на злобу дня. Но Пушкин сделал эту ошибку и подал заявление Бенкендорфу, ходатайствуя о трехмесячном издании. В середине апреля 1836 года вышел первый том «Современника». Пушкин щедро был представлен в этом номере. Здесь были напечатаны: «Пир Петра Первого», «Путешествие в Арзрум», «Скупой рыцарь», стихи «Стамбул гяуры нынче славят» и «Покров, упитанный язвительною кровью» (из А. Шенье). Кроме того, Пушкин дал в этот же номер статью о Георгии Конисском и три заметки без подписи. Лучшие литературные силы были привлечены к журналу. Писатели и поэты считали за честь участие в «Современнике». Это был прекрасный журнал, явление, еще небывалое в истории русской журналистики, несравнимое даже ни с одним из периодических изданий эпохи. Но Пушкин был плохой издатель. Дело распространения журнала и вся коммерческая часть были плохо поставлены. Но Пушкин ревностно собирал сотрудников и деятельно руководил изданием в надежде на будущее. Пушкин поместил в «Современнике» повесть «Капитанская дочка», «Родословную моего героя» и ряд статей и заметок. Но еще не было читателей, готовых поддержать такой серьезный и строгий журнал, как «Современник», а та часть публики, которая формировалась из более демократических слоев, искала новых идейных вождей. Появился Белинский. Пушкин понял, что этот человек нужен эпохе. Поэт прекрасно видел и сильную, и слабую стороны молодого критика. В «Письме к издателю» Пушкин писал: «Жалею, что вы, говоря о «Телескопе», не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного». Менее проницательные литературные друзья Пушкина видели в Белинском только малообразованного журналиста и не замечали ни его писательского темперамента, ни его критической смелости. Но Пушкин понял, что Белинский, работая в «Современнике», мог бы расширить круг его читателей. Поэт поручил П. В. Нащокину передать критику экземпляр «Современника» и негласно начать с ним переговоры о сотрудничестве. В октябре Нащокин писал Пушкину о Белинском: «Я его не видел, но его друзья и в том числе и Щепкин[380]380
  Щепкин Михаил Семенович (1791–1830) – актер, реформатор русского театра. До 1822 г.


[Закрыть]
говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать…»

Смерть Пушкина помешала осуществиться этому журнальному союзу первого русского поэта с вождем тогдашней демократии.

В «Современнике» сотрудничали все старые литературные друзья Пушкина – В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, князь В. Одоевский, Денис Давыдов, Н. М. Языков, Е. А. Баратынский, барон Розен, А. И. Тургенев, М. П. Погодин и др. Из новых сотрудников примечательны три имени – Кольцова, Тютчева и Гоголя.

Пушкин познакомился с Гоголем в 1831 году. Гоголю тогда было двадцать два года. Он с благоговением смотрел на поэта, понимая его значение. И Пушкин угадал сразу в этом провинциале художника необычайного. Они никогда не были близки, хотя в письмах к украинским приятелям Гоголь хвастался дружбою поэта. Пушкин в это время слишком был занят своею новою жизнью, и ему трудно было делить с Гоголем его странную судьбу и разгадывать его замысловатые загадки. Но повести и комедии Гоголя Пушкин оценил, как должно. К тому времени, когда стал издаваться «Современник», Гоголь успел уже завоевать признание своего таланта, блистательного и дикого, мудрого и лукавого. «Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!» – пишет Пушкин в заметке по поводу выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Пушкин знал и ценил «Арабески». «Вслед за тем явился «Миргород», где с жадностью все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало достойно Вальтер Скотта…»

Пушкин подарил Гоголю сюжет «Ревизора» и сюжет «Мертвых душ» – акт необычайной щедрости поэта. Гоголь доказал, впрочем, что он достоин подарка. Пушкин как будто изнемогал от избытка сюжетов и тем, которые возникали в его душе, несмотря на тревожную и мучительную жизнь. Поэта убили, когда он не успел осуществить и половины замыслов, о коих мы узнаем по его черновым записям и программам. Не кончена «Русалка», не кончены так называемые «Сцены из рыцарских времен»; осталась в кратких набросках комедия об игроке, уцелела какая-то сцена в тюрьме, план пьесы о сыне палача, конспект драмы о папессе[381]381
  Ее героиней должна была стать папесса Иоанна, занимавшая папский престол в IX в. под именем Иоанна VIII.


[Закрыть]
… А сколько было повествовательных замыслов: отрывок «Гости съезжались на дачу…» (1828), «На углу маленькой площади…» (1829), «Роман в письмах» (1829), «Повесть о прапорщике черниговского полка» (1830), «Роман на кавказских водах» (1831), «Русский Пелам» (1835), «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.» (1835), «Цезарь путешествовал…» (1835), «Мария Шоннинг» (1835–1836) и др. Этот список неполон.

А сколько погибло статей по цензурным условиям! Таковы, например, «Александр Радищев» и «Путешествие из Москвы в Петербург».

Надо удивляться душевной твердости, с какою Пушкин продолжал свой великий труд в страшных условиях тогдашней семейной его жизни, подлых дворцовых интриг, журнальной ненависти и унизительной материальной нужды. В эти последние годы поэту нередко приходилось обращаться к ростовщикам. Долг его превышал уже сто тысяч рублей. Пушкин продолжал, однако, обдумывать новые повести и драмы. Его к себе влекут и темы лирические – темы смерти, нравственной ответственности, творческого подвига, последнего смысла бытия. А в это время светская титулованная чернь изощрялась в своих сплетнях и глумлениях над честью поэта. Пушкина травили. Входя в салон, где тотчас же толпа светских поклонников окружала Наталью Николаевну, Пушкин чувствовал, что он для этих пустых и суетных людей не более, как неловкий и смешной муж красавицы, и он заставлял вспоминать о себе как о поэте опасным огнем эпиграмм или такою желчной и злой стихотворной сатирой, как пьеса «На выздоровление Лукулла».

Пушкин, спокойный и твердый с пером в руке или в беседе с сотрудником журнала, делался угрюмым, тревожным, мнительным и неосторожным, когда он слышал вокруг себя злобный шепот ненавистников. Но эти сплетники и клеветники были неуловимы. Их нельзя было обличить, обвинить и наказать достойно. Их намеки были двусмысленны, их плоские шутки были бессодержательны, их дерзости были завуалированы светской любезностью. Пушкин даже не знал, кто именно его оскорбитель. Имя ему было «легион», ибо травила Пушкина целая свора привилегированных, связанная общими интересами, политическими и материальными, и ненавидевшая поэта как новую грозную силу, глубоко враждебную этому союзу так называемых «легитимистов». Пушкин не знал в лицо своих оскорбителей. Они были так безличны! Иногда он старался уличить кого-нибудь в попытке задеть его честь, и почти всегда он ошибался. Настоящий враг ускользал, а мнительный поэт убеждался в своей ошибке и брал назад обвинение, предъявленное им человеку, нисколько ему не враждебному.

Так, на одном балу Пушкин подошел к секретарю французского посольства Лагрене, когда тот разговаривал с какой-то дамой, и поэту послышалось, будто бы француз сказал даме вполголоса: «Renvoyez le!» («Прогоните его!») Этого было достаточно, чтобы поэт на другой же день потребовал от Лагрене объяснений, угрожая дуэлью. Поединок не состоялся только потому, что дипломат заверил Пушкина, что злополучной фразы он не произносил и питает совершенное уважение к поэту.

Некий В. Ф. Боголюбов,[382]382
  Боголюбов Варфоломей Филиппович (1785? – 1842) – чиновник Министерства иностранных дел, близкий к С. С. Уварову. По некоторым версиям, он помогал Пушкину доставать деньги.


[Закрыть]
один из светских гомосексуалистов, окружавших их вождя, Геккерена, распространил слух, что будто бы князь Н. Г. Репнин выразил публично свое негодование по поводу пушкинского стихотворения «На выздоровление Лукулла». Надо иметь в виду, что С. С. Уваров, против которого направлена пьеса Пушкина, был тоже гомосексуалист, и В. Ф. Боголюбов, передавая сплетню, мстил поэту за оскорбление «корпорации», к которой принадлежал.

Князь Николай Григорьевич Репнин, бывший с 1816 по 1835 год военным губернатором Малороссии, был старше Пушкина на двадцать лет. Ни возраст, ни положение, ни репутация этого князя не помешали поэту потребовать от него объяснения по поводу возникшей сплетни. 5 февраля Пушкин написал Репнину вежливое, но твердое письмо, спрашивая его, правда ли, что он, как утверждал господин Боголюбов, позволил себе публично делать оскорбительные для поэта замечания. Князь Репнин ответил Пушкину не менее вежливо. «Г-на Боголюбова, – писал он, между прочим, – я единственно вижу у С. С. Уварова и с ним никаких сношений не имею, и никогда ничего на ваш счет в присутствии его не говорил, а тем паче, прочтя послание Лукуллу, вам же искренно скажу, что гениальный талант ваш принесет пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением частных людей…»

Пушкин удовлетворился этим объяснением. Его ответ чрезвычайно любопытен. «Не могу не сознаться, – писал он, – что мнение Вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады. Как забава суетного и развращенного ума, они были бы непростительны…»

Но неосторожный поступок был совершен – и Уваров стал деятельным участником заговора против поэта, с которым он был знаком еще со времен «Арзамаса»; в 1831 году он перевел на французский язык стихотворение Пушкина «Клеветникам России»; в 1832 году в Московском университете, представляя поэта студентам, заявил им торжественно: «Вот само искусство»; при выборах Пушкина в Российскую академию Уваров подал за него голос. Все это не помешало тому же Уварову требовать для произведений Пушкина жестокой цензуры, называть «Историю Пугачева» революционной книгой и предупреждать издателей, чтобы они не имели дела с людьми «столь вредного образа мыслей, каким отличается Пушкин».

В том же 1836 году у Пушкина было странное недоразумение с молодым писателем графом В. А. Соллогубом, горячим поклонником поэта. Соллогубу было тогда двадцать три года. На вечере у Карамзиных он разговаривал с Натальей Николаевной, и она, по его словам, шутила над какой-то его романтической страстью. Юноша, смущенный насмешливостью прелестной дамы, спросил ее неосторожно, давно ли она замужем, давая понять, что она уже не девочка и ей не подобает так шутить. Весь этот невиннейший разговор Наталья Николаевна передала мужу, истолковав его как что-то дерзкое со стороны повесы. Пушкин немедленно послал вызов Соллогубу. Тот в это время по делам службы был в Ржеве и не получил письма. О вызове Соллогуб узнал от Андрея Карамзина[383]383
  Карамзин Андрей Николаевич (1814–1854) – сын историка Н. М. Карамзина, отставной гвардии полковник, владелец демидовских заводов в Нижнем Тагиле.


[Закрыть]
и был изумлен чрезвычайно, не понимая, чем он оскорбил поэта, которого считал «полубогом». Однако молодой человек тотчас послал письмо Пушкину, изъявляя согласие на поединок, но при этом объяснил, что у него даже в помыслах не было сказать что-либо непочтительное Наталье Николаевне. Пушкин, прочитав письмо юноши, сказал Соболевскому: «Немножко длинно, молодо, а, впрочем, хорошо». Дуэль, однако, была назначена. Решили драться в Твери. Но опять случилось недоразумение. Пушкин, попав в Тверь через месяц, не застал там случайно Соллогуба, который как раз отлучился из города в деревню. Пушкин не дождался противника и 2 мая уехал в Москву. Остановился он по обыкновению у П. В. Нащокина, который расстался со своей цыганкою, ему изменившей, и женат был теперь на В. А. Нарской.[384]384
  Нарская Вера Александровна (1811? – 1900) – жена П. В. Нащокина, была внебрачной дочерью его троюродного брата Александра Петровича Нащокина.


[Закрыть]
Соллогуб, узнав о том, что Пушкин был в Твери, в смятении бросился вслед за ним в Москву и явился рано утром на квартиру Павла Воиновича. Пушкин вышел к молодому человеку заспанный, в халате и, холодно с ним поздоровавшись, принялся чистить свои длиннейшие ногти. Пришлось дожидаться Нащокина, который был секундантом поэта. Заговорили о «Современнике». Пушкин оживился, и писатели мирно беседовали о литературе. Наконец появился, тоже заспанный, с взъерошенными волосами, Павел Воинович и тотчас же стал уговаривать противников кончить дело миром. Соллогуб, по его воспоминаниям, решил выдержать выстрел Пушкина, но самому отнюдь не стрелять в гениального поэта. По-видимому, всем троим хотелось уладить нелепое дело, затеянное легкомысленной Натальей Николаевной. После объяснений Соллогуб согласился извиниться письменно перед капризной красавицей. Дело кончилось без кровавой развязки.

Такие странные истории, как вызов на поединок Лагрене, Репнина или Соллогуба, могли случиться только в условиях лихорадочной жизни, в которую был вовлечен Пушкин. Как будто поэт сам искал опасности, чтобы выйти из заколдованного круга. Поединок в самом деле сулил какое-то освобождение от петербургских цепей. Он мог кончиться или желанною поэту высылкою из столицы, или смертью. Оба выхода казались Пушкину более достойными, чем борьба с Николаем Павловичем Романовым и Марьей Дмитриевной Нессельроде, борьба, которая была так безнадежна и так унизительна.

VI

В ночь на 29 марта 1836 года умерла Надежда Осиповна, мать Пушкина. Во время своей предсмертной болезни она сблизилась с сыном, с которым у нее всегда были нелады. Пушкин нежно и почтительно ухаживал за больною матерью. 8 апреля Пушкин повез гроб с ее телом в Псковскую губернию и похоронил ее в Святогорском монастыре. Тогда он приготовил там могилу и для себя. Вернувшись из Псковской губернии, Пушкин недели через две уехал в Москву для занятий в московских архивах и по делам «Современника». В письме к жене от 5 мая Пушкин, поговорив о разных московских новостях, пишет о самом главном – о царе: «И про тебя, душа моя, идут кое-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих; однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола».

18 мая он пишет жене с горькой иронией, что у него «душа в пятки уходит», когда он вспоминает, что теперь он журналист: «Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe[385]385
  Vous avez trompe (фр.) – вы ошиблись.


[Закрыть]
и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов[386]386
  Мордвинов – вероятнее всего, Александр Николаевич Мордвинов (1792–1869) – управляющий III отделением с 1831 по 1839 г., действительный тайный советник, сенатор.


[Закрыть]
будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать…»

23 мая Пушкин вернулся домой, в Петербург, на Каменноостровскую дачу. За несколько часов до его приезда Наталья Николаевна родила благополучно четвертого ребенка Наталью. Пушкин снова поглощен семейными и житейскими делами. Он, отец четырех ребят, казалось бы, мог рассчитывать теперь на какую-то прочность семейного очага, и милая жена могла бы как будто прекратить свои выезды во дворцы и салоны. Но ей двадцать пять лет, и она хочет «наслаждаться жизнью». Жизнь для нее бал. Все трезвые мысли, высказанные Пушкиным шесть лет назад в письме к матушке Натали относительно его брака с юной красавицей, теперь нашли себе полное подтверждение. Натали тяготилась своею судьбою.

А между тем в душе Пушкина в эти дни были не только мучительные мысли о семье, но и немалые сомнения относительно «исторической необходимости», о которой он так часто думал после свидания с царем в московском дворце 8 сентября 1826 года. Эта страшная, все покоряющая необходимость, которой будто бы безумно противоречить, нашла как раз в этом году своих обличителей, восставших на нее с дерзостью необыкновенной. Этот великий бунт против существующего «по необходимости» порядка нашел себе выражение весною и осенью 1836 года. 19 апреля состоялось в Петербурге первое представление «Ревизора», а в конце сентября вышел номер «Телескопа» с знаменитым «Философическим письмом» Чаадаева. Эти два события были небезразличны для Пушкина.

Пушкинский сюжет под пером Гоголя вырос неожиданно в страшную картину казенной России, задыхающейся в пошлости и раболепстве. Эти ужасные маски заключали в себе, конечно, не только обличение русской жизни тридцатых годов XIX века, но и грозное предостережение будущему. Согласно историческому анекдоту, император Николай после окончания спектакля изволил заметить, что в пьесе Гоголя всем досталось и прежде всего ему, императору. Если даже этот рассказ апокриф, он недаром сохранился в воспоминаниях современников. Пушкин, с его умом и зоркостью художника, прекрасно понял смысл «Ревизора» и, вероятно, горько усмехнулся, припомнив свои иллюзии 1826 года.

Трагедия Пушкина заключалась не только в личной его судьбе, но и в крушении той философии истории, которая сложилась в его душе к тридцатым годам. «Философическое письмо» Чаадаева, появившееся в «Телескопе», было парадоксально и зловеще. Почти никто не разгадал тогдашнего мировоззрения Чаадаева, его католического понимания истории, но всех поразила новизна и смелость в оценке русской государственности. Статья, случайно, по недоразумению пропущенная цензурой, в самом деле была как гром на ясном небосклоне. Дело было не в том, справедлива или несправедлива чаадаевская оценка русской истории, а в том, что ее автор напомнил русскому обществу о страшной опасности, которая таилась в самодовольном национализме, в русских империалистических претензиях, в необоснованной народной гордости. За всем этим обличением русской монархии был второй идейный план. В этом плане Чаадаев утверждал, что история отдельного народа сама по себе не имеет еще смысла и ценности. Она приобретает и то и другое только в свете истории всемирной. Судьба всего человечества – вот что важно. «Страшный суд» готовится для всех времен и всех народов. Существует круговая порука и горе тому народу, который стремится к национальной замкнутости. И каждый отдельный человек, сохранив свои национальные черты, должен, однако, помнить, что он такой же грешный «Адам», как и все прочие «сыны человеческие», и так же, как они, должен вернуть себе свою свободу, свое достоинство, вернуть «потерянный рай», найти, наконец, социальную гармонию, возможную только при единстве всего человечества.

Пушкин приготовил свой ответ Чаадаеву. В этом не отправленном адресату письме поэт противопоставил мыслям Чаадаева свою апологию русской истории. Нет, он, Пушкин, не разделяет взглядов Петра Яковлевича на судьбу русского народа. Конечно, «схизма» отделила Россию от прочего христианского мира, но у русского народа было свое особое историческое призвание. Ему пришлось выдержать вторжение монголов. Великая страна поглотила в своих равнинах полчища азиатов, которые угрожали западной цивилизации. Русские люди жертвовали собою, и надо удивляться, что они остались верными христианской культуре. Европа спаслась от варварского нашествия благодаря нашему мученичеству. И далее, рискуя оскорбить католические верования Чаадаева, Пушкин защищает древних ревнителей восточного христианства: «Православное духовенство до времен Феофана[387]387
  Скорее всего, Пушкин имеет в виду Феофана Прокоповича (1681–1736) – знаменитого проповедника, государственного и церковного деятеля, сподвижника Петра I в делах духовного управления.


[Закрыть]
было достойно уважения. Оно никогда не оскверняло себя мерзостью папизма и, наверное, не вызвало бы протестантизма в тот исторический час, когда человечество более всего нуждалось в единстве…» Это уже была стрела в католическое сердце Петра Яковлевича.

Что касается нашего исторического ничтожества, продолжает свою апологию Пушкин, то он решительно не согласен с мнением Чаадаева. Поэт красноречиво напоминает о живописных и выразительных страницах древней русской истории. Но вот она вступает на новый путь: «Разве один Петр Великий не есть уже целая всемирная история? А Екатерина II, придвинувшая Россию к границам Европы? А Александр, который привел вас в Париж?..» Пушкин даже в современности находит что-то величественное, что должно поразить будущего историка.

Это последнее слово в защиту русской истории, последнее выражение той консервативной философии, которая сложилась у Пушкина к тридцатым годам. Но эта последняя попытка оправдать историческую «необходимость» опровергалась «упрямыми фактами». И сам Пушкин в конце этого же письма делает немаловажные признания: «После стольких возражений я должен вам сказать, что многое в вашем послании сущая правда. Надо сознаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циничное презрение к мысли и достоинству человека действительно ужасно…»

«Как писатель, я раздражен», – признается Пушкин. Он оскорблен и как человек частный. Все складывается так, чтобы убедить поэта в его неверном понимании и в пристрастной оценке русской истории, и, однако, он не хочет иного отечества и другой судьбы. Он даже клянется в этом Чаадаеву, которого он когда-то любил и который лет пятнадцать назад был для него авторитетом.

Но, несмотря на эту клятву, что-то горькое и мучительное было у него на сердце после чтения мрачной статьи Чаадаева. А что, если он, Пушкин, ошибается? А что, если в самом деле, ревниво защищая преимущества нашей национальной культуры, мы оказываем отечеству медвежью услугу. Защищать эту национальную культуру необходимо, конечно, когда на нее клевещут и ее презирают такие люди, как Марья Дмитриевна Нессельроде и ее союзники, но в обличении Чаадаева есть что-то иное. Его папизм, конечно, смешное заблуждение, но дело не в папизме, а в какой-то универсальной идее, о которой, пожалуй, следует поразмыслить ему, Пушкину. Он как поэт сознавал себя выразителем русской национальной культуры, но разве для ее торжества не следует подчинить ее целям всемирным? В сущности, он своим художественным подвигом давно уже служит этим мировым целям. Он вспомнил, как осенью 1830 года там, в глухой болдинской деревне, он с гордостью ставил даты под законченными своими трагедиями. Разве в этих трагедиях или в своем «Пророке», да и во многих иных своих шедеврах не перекликается он с мировыми гениями? Не подчинил ли он сам на деле свои национальные пристрастия универсальным целям?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации