Текст книги "Место встречи изменить нельзя (сборник)"

Я пришел к себе, уселся за стол, взял лист бумаги и начал рисовать на нем какие-то бессмысленные фигуры. Сейчас бы в самый раз посоветоваться с кем-нибудь знающим, опытным, умным. Но Жеглов в эти «мерихлюндии» вникать не станет, скажет: «Опять умничаешь, Шарапов, работать надо…» – а Панков, как назло, выехал на два дня в Калугу на какое-то серьезное происшествие…

А может, они втроем там, у Ларисы, чай пили перед убийством? Не похоже, стол явно был накрыт на двоих. Это еще само по себе не доказательство, но все-таки… Скорее всего там были все же двое… И что из этого? Ну да, важно знать, кто там был – Груздев или Фокс? Если Груздев, тогда нет вопросов. И его видел сосед Липатников. А если Фокс? Его никто не видел, но… вещи-то у него – тоже трудно представить, что Груздев забрал вещи и принес их Фоксу… Тьфу, чертовщина какая-то!

Еще раз сначала: какие доказательства вины Груздева? Его намерение завладеть квартирой, получить развод. Впрочем, тут еще надо пораскинуть мозгами – мало ли людей хотят завладеть квартирой или получить развод! Сколько угодно! Но ведь они же не идут убивать ради этого? Дальше. Он отрицает, что был в этот вечер у Ларисы. Как бы я рассуждал на его месте? Да очень просто: раз был там, значит, я и убил. Выходит, лучше отказаться… М-да-а, закруточка… Что дальше? Пистолет «байярд» в Лосинке. Вот тут уж не открутишься. На этом мы, в общем, и стоим сейчас. Что, если даже не сам убил, то потребовал от Фокса, чтобы тот немедленно принес ему пистолет?..

Прямо башка трещит, никак не могу все эти вещи в одну горсть ухватить. Груздев, Лариса, Фокс, Соболевская, чемодан у Верки, ящерица у Маруськи, пистолет в Лосинке… Груздев и Фокс, Груздев и Фокс… Постой-ка, друже, а почему это Груздев и Фокс у нас все время вместе, вроде близнецов неразлучны? А если их разлучить? Ведь Соболевская ясно сказала, что у Фокса с Ларисой было «серьезно». Не зря же Лариса и с работы уволилась, и деньги из сберкассы вдруг взяла? Тогда при чем здесь Груздев?.. Ага, при том, что пистолет-то все-таки у него, против такого факта не попрешь… А если они независимо друг от друга…

На этом мои рассуждения прервались, потому что пришел Жеглов и начал накручивать со страшной силой телефон – это только он один и умел за десять минут позвонить в сто мест и со всеми поговорить исключительно содержательно: «Але, Жеглов звонит. Ну как?.. Ага, жми…», или: «Але, Жеглов… Значитца, так: сегодня не стоит, завтра посмотрим…», или, наконец: «Петюня, от Гордеича привет, к нему забеги, он скажет…». Я хотел поделиться с ним своими сомнениями, но в это время задребезжал мой внутренний телефон – звонили из лаборатории дактилоскопии. Лаборантка сказала канцелярским голосом:

– Передайте капитану Жеглову, что пальцевый отпечаток на бутылке «Кюрдамира» оставлен не Груздевым, не Груздевой, а третьим лицом. Акт можете получить у секретаря отдела… – И положила трубку.

Опять это треклятое третье лицо! Ох, пора бы уж с ним познакомиться! Я хотел передать это миленькое сообщение Жеглову, но снова меня отвлек внутренний телефон:

– ОББ? Дежурный по КПЗ старший лейтенант Фурин. Числящийся за вами арестованный Груздев просится на допрос…

Перешагивая по своему обыкновению через две ступеньки сразу, Жеглов мне крикнул:

– Все, поплыл наш клиент, сейчас каяться будет!

Я молча кивнул, хотя особой уверенности в этом не испытывал. Ну да что загадывать – через минуту узнаем.

Груздева привели в следственный кабинет сразу же. Он угрюмо, не глядя в глаза, поздоровался, опустился на привинченный табурет. Мне стула не было, и, хотя я мог принести его из соседней камеры, я остался на ногах, выглядывая в окно, из которого виднелась внутренность «собачьего дворика» – места для прогулок служебных собак.

Жеглов развалился за следовательским столом, но лицо его было внимательно и сочувственно. Я понял, что он хочет подыграть Груздеву, всячески войти в его положение, не раздражать его победным видом. Но Груздев не обращал на Жеглова ровно никакого внимания, он просто сидел на табурете и тоскливо молчал, бездумно уставившись в верхний переплет окна, сквозь которое виднелись голубой кусочек неба и длинное, похожее на бесконечный железнодорожный состав облако. Жеглов понял, что разговор придется начинать ему – не сидеть же здесь до вечера.

– В молчанку играть будем? – спросил он вежливым голосом.

Груздев пожал плечами, скривив тонкие губы.

– Дежурный доложил, что вы хотите поговорить со мной, – сказал Жеглов терпеливо. – Так, нет?

– С вами или с кем-нибудь еще, мне все равно… – разлепил наконец губы Груздев. – С вами меньше, чем с кем бы то ни было…

– Да почему же, Илья Сергеич? – искренне удивился Глеб. – Чем же я-то лично вам досадил? Ведь вот товарищ Шарапов, например, или следователь – мы ведь одним делом занимаемся!

– Слушайте, бросьте вы это словоблудие! – выкрикнул Груздев и еще передразнил: – Де-елом вы занимаетесь! Не делом, то-то и оно, что не делом – невинного человека в тюрьме держите!

– Во-она, значитца, что-о… – пропел Жеглов. Встал, подошел вплотную к Груздеву. – Я-то думаю – заела человека совесть, решил грех с души снять… А ты опять за старое!

– Вы мне не тыкайте! – яростно закричал Груздев. – Я вас чуть не вдвое старше, и я советский гражданин… Я буду жаловаться!..

– Между прочим, это ведь все равно как обращаться – на ты или на вы, суть не меняется, – сказал Жеглов, возвратился к столу и уперся сапогом в стул. – Какая, в самом деле, разница будущему покойнику?..

Даже у меня дрожь прошла по коже от тихого и вроде ласкового голоса жегловского, а уж у Груздева и вовсе челюсть отвисла, бледный он стал прямо до синевы. Но держится молодцом…

– Кто из нас раньше покойником будет, это мы еще посмотрим, – говорит. – А засим я с вами разговаривать не желаю.

– А я желаю, – улыбнулся Жеглов. – Я желаю услышать рассказ о соучастнике убийства Фоксе. Я желаю между вами соревнование устроить: кто про кого больше и быстрее расскажет. От этого на суде будет зависеть, кто из вас пойдет паровозом, а кто – прицепным вагоном. Понятно излагаю?

Груздев так и впился в него взглядом – видно, что волнуется, но молчит. Потом на меня посмотрел и давит из себя:

– Мне давно, из книжек, конечно, известен прием: один следователь грубый и злой, а другой – контратип. И по психологии допрашиваемый стремится к «доброму», чтобы рассказать то, что собирался скрыть… Тем не менее я вас очень прошу – уйдите, а с ним вот, – тут Груздев на меня указал, – с ним мы поговорим…

Жеглов расхохотался:

– Добро! Шарапов у нас следователь молодой, но настырный. Пусть попрактикуется, не возражаю…

Мне, конечно, комплимент жегловский не понравился: в моем-то возрасте уже не учеником желторотым – мастером пора быть… Но я, конечно, промолчал, а Жеглов сказал уже в дверях:

– Спасти свою шкуру можно только чистосердечным признанием и глубоким раскаянием. Как говорится, зуб за зуб, ребро за ребро, а печенка за селезенку… Про Фокса надо все рассказать… пока не поздно… – Захлопнул тяжелую, с «волчком», дверь, и долго еще слышался его смех под аккомпанемент сапожного скрипа, и я почему-то подумал, что Глеб хоть и не «тыкал» больше Груздеву, но и на вы ухитрился к нему ни разу не обратиться. Я сел за стол и сказал попросту:

– Илья Сергеич, я действительно в милиции недавно, и опыта нет никакого, и в юриспруденции этой самой я не очень, но… вот какая штука. Я, когда разведротой командовал, любил к наблюдателю нового человека подсылать – старый ему видимую обстановку докладывал, а тот свежим глазом проверял. И представьте, очень удачно это порой получалось, потому что у наблюдателя от целого дня напряженного всматривания глаз, что называется, замыливался: он, чего и не было, видел и, наоборот, не замечал порой того, что внове появлялось. Понимаете?

Груздев, мне показалось, слушал меня с интересом. И кивнул. А я дальше свою мысль развиваю:

– Тут ведь какая штука? У Жеглова, может, и действительно глаз на что-то замылился. Да и характером вы не сходитесь, ну прямо как кошка с собакой, черт побери! Вы мне-то хоть поверьте: не собираюсь я вас делать козлом отпущения. Виноваты – ответите. Невиновны – идите, как говорится, с миром. Но я хочу разобраться. Понимаете – разобраться.

– Но вы же не верите ни одному моему слову, – нерешительно сказал Груздев.

– И не надо! – горячо сказал я. – На что нам верить не верить – нам надо знать. Вы мне тоже можете не верить, будем только на факты ориентироваться. Ну, еще… на здравый смысл.

– Хорошо. Если на здравый смысл, давайте попробуем, – согласился Груздев. – У меня тогда сразу вопрос, как раз на здравый смысл. Я, собственно, по этому поводу вас и вызвал.

– Слушаю, – сказал я.

– Мне предъявили заключение экспертизы, из которого следует, что из моего пистолета выстрелили нестандартной пулей, так?

Я подтвердил, не подозревая еще, куда он клонит. А он продолжал:

– При вас во время осмотра в шкафу нашли пачку фирменных патронов «байярд», если вы помните, я сам указал, где они лежат. Теперь скажите на милость, вы, человек военный, – зачем же мне, имея фирменные патроны, заряжать пистолет нестандартным, рискуя, что его в самый ответственный момент перекосит, заест и тому подобное. А? Не знаете? Так я вам отвечу: настоящий убийца не знал, где патроны, и зарядил пистолет первым попавшимся, более или менее подходящим по размеру! Ясно?

– Допустим. Но вот как вы объясните, что пистолет обнаружен в вашей новой квартире?

– Вот! Вот это вопрос вопросов, – задумчиво сказал Груздев. – Им вы меня наповал бьете. Но при желании можно ответить и на него. Я уже ответил – не знаю. А вам – вам надо искать как следует…

Хитер он, конечно, бесовски хитер – это я давно заметил!

– Мы и ищем. И кое-что уже нашли. Поэтому товарищ Жеглов и спрашивал вас про Фокса, – сказал я.

– Я не знаю никакого Фокса! – горячо воскликнул Груздев. – Поверьте, я бы сразу сказал… Я только догадываюсь, что это у него нашли браслет Ларисы – в виде ящерицы. Так или нет?

Все-таки Груздев не тот человек, с которым можно на откровенность идти. И я сказал:

– Это вы не совсем в точку попали, но как у нас на фронте говорили, действия ведете в правильном направлении.

– Хорошо, – кивнул Груздев, – не хотите говорить – не надо. Но вы же сами предложили разбираться с точки зрения здравого смысла…

– И главное – фактов, – вставил я.

– И фактов. Но начнем со здравого смысла. Вы во всяком случае исходите из того, что убийца – я. И уже все факты рассматриваете под этим углом зрения. Вы, может быть, этого не знаете, но в науке существует способ доказательства от противного. Допустите на десять минут, что я к делу не причастен…

– Да как же это я могу допустить?! – взвился я.

– Подождите, подождите. Я же говорю – на десять минут. Ну что вам стоит?

– Хорошо, допустим.

– Если это допустить, вся ваша система доказательств начнет рушиться, как карточный дом, – сказал Груздев.

Я вспомнил, как уже пытался сегодня связать все наши факты, чтобы подпереть обвинение Груздева, и как эти подпорки все время выскальзывали из рук, шатались, не хотели стоять на месте. Ну пусть теперь он их попробует на прочность. Но я сказал бодро:

– Интересно поглядеть, как это у вас получится.

– Сейчас увидите, – пообещал он и начал: – Уже на первом допросе вы исходили из того, что, ненавидя Ларису, я решил избавиться от нее. Я действительно любил ее когда-то, но… Долго рассказывать, что там и как у нас происходило, но любовь выгорела – вся, дотла. Вы считаете, что антипод любви – ненависть. Но, поверьте, это вовсе не так! Настоящий антипод любви – равнодушие… И ничего, кроме равнодушия, Лариса у меня в последнее время не вызывала. Квартира… Квартира, как вам известно, моя, и вопрос ее обмена был лишь вопросом времени. Кстати, известно ли вам, что Лара хотела вернуться к матери, но именно я решил оставить ей часть своей площади? Если нет, спросите у Наденьки, у их матери – они подтвердят. Неужели я произвожу впечатление человека столь нетерпеливого и к тому же столь жестокого, что мне легче убить, чем подождать месяц-два? – Груздев внимательно смотрел на меня, рассчитывая увидеть, какое впечатление производят его слова, но я хоть и думал, что наши мнения здорово совпадают, просто он до конца эти вещи закругляет и додумывает, но виду не подавал, сидел и слушал – давай, мол, излагай, раз условились…

Я протянул Груздеву папиросу, он поблагодарил кивком, заломил мундштук по-своему – стабилизатором, прикурил и продолжал:

– Важной уликой против меня вы считаете заявление этого алкоголика Липатникова о том, что он меня видел на лестнице. Но я вам еще раз говорю: я был там не в семь часов, а в четыре! И Ларису дома не застал, поэтому и написал записку… Я не знаю, как мне это доказать, но помогите мне! В конце концов, почему слова Липатникова ценнее, чем мои? Но ему вы верите безоговорочно, мне же вовсе не верите…

– Ваш сосед – человек незаинтересованный, – подал я голос.

– Ну, допустим. Но он ведь только человек, эраре гуманум эст – человеку свойственно ошибаться… Тем более, как это положено, всех соседей расспросите, осмотрите его часы – может быть, они врут, – еще что-нибудь сделайте! Только делайте, не сидите сиднем, успокоившись на одной версии. Еще раз мою жену допросите, квартирохозяйку, сопоставьте их рассказы – тут миллиграммы информации могут сыграть счастливую или роковую роль…

– Хорошо, – перебил я его. – Я обещаю вам еще раз все это проверить досконально. Но вы отвлеклись…

– Да. Действительно… – Груздев тряхнул головой, словно освобождаясь от порыва чувств, который он себе только что позволил. – Главная улика против меня, просто-таки убийственная, – этот злосчастный «байярд»…

– Еще и страховой полис… – напомнил я.

– И этот дурацкий полис, о существовании которого я даже не подозревал! Если предположить, что я не имею отношения к убийству…

– То выходит – вы прямо так и сказали Жеглову, – что мы их вам подбросили, – встрял я. – А зачем – вы об этом подумали? Наши ребята каждый день жизнью рискуют…

– Подумал, – сказал Груздев твердо. – Вероятно, я был не прав. Не вдаваясь в обсуждение ваших моральных качеств, я подумал, что для того, чтобы эти вещи мне подбросить, вы должны были иметь их сами… А это уже маловероятно. Значит, их подбросил мне убийца, и отсюда следует, что он меня знал. Вот в этом направлении вам и надо искать…

Я невольно усмехнулся: войдя в роль, Груздев начал давать мне указания, будто он сам был моим начальником, а не Глеб Георгиевич Жеглов. Наверное, что-то такое есть в моем характере, если все вокруг меня, только познакомившись, уже пробуют мною командовать. Но я, честно говоря, командиров таких самозваных недолюбливаю, с меня тех хватает, которые по уставу положены. Потому я и сказал Груздеву:

– В каком направлении искать, это вы меня не учите, сообразим сами как-нибудь!

Он, видно, понял, что хватил лишку, потому что сразу же вроде как извинился:

– Да мне и в голову не приходило… без меня учителя найдутся. Я просто хотел сказать, что самая у вас неблагодарная задача – доказать мою вину. Поскольку я не виноват и рано или поздно это откроется, я в это свято верую, а то бы и жить дальше не стоило… – Он тяжело, судорожно как-то вздохнул, добавил: – Был такой китайский мудрец, Конфуций его звали, вот он сказал однажды: «Очень трудно поймать в темной комнате кошку. Особенно если ее там нет…»

Поймать в темной комнате кошку – это значит доказать, что он убил Ларису. А кошки в комнате вовсе нет… М-да, это он лихо завернул, красиво, надо будет Глебу рассказать, он такие выражения любит. К слову вспомнилась мне «Черная кошка», и от этого я почему-то почувствовал себя неуверенно, тоскливо мне стало как-то. Помолчал я, и Груздев сидел молча, в кабинете было тихо, и только на первом этаже слышались смех и крепкие удары костяшками о стол – свободная от караула смена забивала «козла». Ввел он меня все-таки в сомнение, Груздев, надо будет все, о чем он толкует, до ногтя проверить. А я, выходит, никак на него повлиять не смог? Сильнее он меня, выходит? Это было как-то обидно осознавать, и я попробовал:

– Илья Сергеевич, все, про что мы говорили, – это, куда ни кинь, воображение. Ну поскольку мы вообразили, что вы не виноваты. А факты остаются, и для суда их, по моему разумению, будет вполне достаточно, чтобы вас осудить. А какой будет приговор, вы сами знаете, у вас в камере Уголовный кодекс имеется. Так не лучше ли сознаться – ведь у вас наверняка какие-то причины были, ну, не уважительные, конечно, а эти… смягчающие, что ли. Суд учтет и может вам жизнь сохранить…

Груздев вскочил, лицо и шея пошли у него красными пятнами, он закричал:

– Нет! Никогда! Признаться в том, чего не совершал, да еще в убийстве? Никогда! Как же я жить-то дальше буду, убийцей?.. Не-ет… Уж если мне суждена эта Голгофа… я взойду на нее… я взойду… Не-ет, мой друг, – сказал он глухо, но очень твердо, окончательно. – Раз уж я человеком родился, надо человеком и умереть…

По комнате растеклось, всю ее до отказа заполнило тяжелое наше молчание; каждый думал о своем, а внизу по-прежнему с треском, с хрустом врубали «козла», гомонили, смеялись. На окно, шелестя здоровенными крыльями, слетел сизарь, он заглядывал в комнату и смешно крутил крохотной головкой, словно приглашая выйти из прокуренного помещения подышать свежим воздухом. Груздев долго смотрел на него, а когда голубь, захлопав крыльями, взлетел в небо, проводил его взглядом, и вдруг лицо его, суровое, сухое, с жесткими складками у рта, утратило на моих глазах четкость, черты стали расплываться, губы жалко задрожали – Груздев плакал! Я неуклюже пытался успокоить его, и так мне было невыносимо видеть взрослого плачущего мужчину, что я отвернулся к окну, делая вид, что не замечаю его слез, и он сам, видимо, старался сдержаться изо всех сил, и за моей спиной раздавались тяжелое сопение и храпящие всхлипы, похожие на рычание.

Успокоившись наконец, он сказал:

– Не вижу я выхода! Весь в уликах, – будто меня кто-то нарочно запутал… Я ведь всю жизнь был практическим человеком, но… Я не могу бороться с неведомой тенью, да еще отсюда, из тюрьмы… Я не могу искать в темной комнате кошку… И мне отсюда не вылезти… – Он судорожно вздохнул, как вскрикнул, по-детски, ладонью, утер мокрое от слез лицо, поднял на меня глаза: – Послушай, Шарапов! Я вижу, ты хороший парень, неиспорченный… Пойми, меня может спасти только пойманный настоящий убийца. Прошу, заклинаю тебя всем святым – ищи его, ищи! Найди! Ты сможешь, я верю. Пойми, если вы его не найдете, вы сами станете убийцами – вы убьете ни в чем не повинного человека!..

Я нажал кнопку, вызывая дежурного надзирателя, поднялся, и Груздев крикнул мне, уже в дверях, руки назад:

– Даже если меня осудят, ищи его, Шарапов! Не жизнь, хотя бы честь мою спаси!..

С тяжелым сердцем ехал я в радиокомитет – Груздев не то чтобы убедил меня в своей невиновности, но и мою уверенность в противоположном он размыл основательно. Конечно, стоило бы все это обсудить с Жегловым, но он скорее всего назовет меня сентиментальной бабой и поднимет на смех, и я был даже рад, когда после допроса Груздева не застал его в кабинете: умчался куда-то в город. А я решил узнать на радио, когда и какой именно матч транслировался двадцатого октября, во сколько точно кончился, с каким результатом и так далее, – больше полагаться на приблизительные вычисления Жеглова я не хотел.

Совсем молоденькая девчурка – на улице я бы ей больше шестнадцати ни за что не дал – оказалась редактором спортивных передач и дежурила в тот день. Разговор у нас с ней предстоял короткий, по моим расчетам, но, вместо того чтобы ответить путем на мой вопрос, редакторша сама спросила, порывшись в аккуратных папках-скоросшивателях:

– Вас какой матч интересует?

Я удивился – только что я уже сказал ей, что интересуюсь матчем двадцатого октября. На что девица спокойно мне возразила:

– Двадцатого транслировались два матча – конец сезона и очень напряженная таблица розыгрыша…

* * *

В Москве семьсот детских садов. Ежедневно их посещают 70 000 ребят. Количество садов все время возрастает. В хорошем помещении на Лефортовском валу создан детский сад для 250 детей. Недавно гостеприимно открыл свои двери для ста маленьких хозяев детский сад в Свердловском районе.

«Вечерняя Москва»

…Меня, как говорил старшина Форманюк, будто пыльным мешком по голове из-за угла стукнули; во всяком случае, редакторша спросила с недоумением:

– Случилось что-нибудь очень серьезное?

– Да, золотко, – сказал я торопливо. – Говорите, да поскорее, какие были матчи, где, во сколько и тому подобное…

Редакторша пожала узкими плечиками:

– Пожалуйста. Двадцатого октября, четырнадцать часов. Трансляция со стадиона «Динамо». Ведущий – Вадим Синявский. Двадцать две тысячи зрителей. Кубок СССР. Играли ленинградский «Зенит» и московский «Спартак». Счет 4:3. Передача окончилась в пятнадцать пятьдесят пять. Там же – календарная встреча ЦДКА – «Динамо», в семнадцать часов…

– Стоп, девушка, хватит!.. – заорал я и умчался, наверняка оставив у молодой редакторши не самое лучшее впечатление о московских сыщиках.

Когда я вернулся из Лосинки, переполненный самыми поразительными новостями, какие только можно себе представить, Жеглов уже сидел в кабинете за своим столом и сосредоточенно работал над какими-то записями. Он поднял голову, довольно хмуро взглянул на меня, буркнул:

– Ты где шляешься, Шарапов? Время уже к семи, а тебя все нет…

– Сейчас доложу, – пообещал я, скинул плащ, причесался и занял выжидательную позицию.

Глеб дочитал записку, перевернул ее вниз текстом, ухмыльнулся:

– Ну, валяй, орел, докладывай. По лицу вижу, сейчас будешь хвастаться.

– Так точно, – сказал я. – Только не хвастаться, а сообщать о результатах проверки. Хвастаться нескромно как-то…

– Ну-ну, скромник… Слушаю.

Я выждал немного, чтобы как в театре, эффектно, и сказал:

– Груздев невиновен. Освобождать его надо!

Получилось не так, как в театре, а, наоборот, будто бухнул я холостым. Жеглов поморщился, сказал хладнокровно:

– Да ты шутник, оказывается. Ну ладно, шути дальше.

– Я не шучу, – сказал я. – В книжке, которую ты мне дал, написано, что сила доказательств – в их вескости, а не в количестве. И я с этим согласен…

– Тогда порядок, – не удержался Жеглов.

Я не стал заводиться, кивнул:

– Ага, точно. Вот я поговорил по душам с Груздевым и понял, что у нас с ним что-то получается не то. Калибр не такой у человека, чтобы из-за квартиры на душегубство пойти…

Жеглов снова перебил меня.

– Я, конечно, не Лев Толстой, – сказал он. – Но тоже отчасти психолог… И хочу внести некоторую ясность с Груздевым. Почти все сослуживцы характеризовали его как человека скрытного. Да мы и сами в этом убедились. А скрытность обязательно означает притворство – значит, ложь… Уже одного этого немало, потому что притворщик, врун – потенциальный преступник…

Я эти рассуждения даже дослушивать не стал.

– А если человек скрытный от застенчивости, например? – сказал я, но сообразил сразу, что к Груздеву это, пожалуй, вряд ли относится, и поправился: – Или от скромности? Тоже потенциальный преступник?

Жеглов, конечно, зацепился:

– Скромный он – это да, точно, прямо институточка голубая, чистая, как мак! – И, довольный собою, посмеялся немного, а потом посерьезнел как-то с ходу, будто тряпкой с лица смех стер, сказал: – Давай к делу, что ты бодягу развел…

– Так я и собирался к делу, а ты тут со своей психологией, – сказал я досадливо. – Можешь ты меня минуту послушать не перебивая?

– Ну?..

– Мы рассчитали, что сосед Ларисин видел Груздева на лестнице около семи часов – как раз в этом время кончился матч ЦДКА – «Динамо».

– Ну?

– Ты помнишь, что сосед этот, Липатников, времени не знал, только по футболу мы и сориентировались?

– Так.

– И кто играл, он не помнил, помнишь? Он еще сказал, что не болеет…

– Заладил: «помнил», «помнишь»! Не тяни кота за хвост, что у тебя за привычка!..

– Я не тяну, я хочу, чтобы ты все до мелочи вспомнил – это очень важно. Так вот, на радио мне сказали, что в этот день был еще один матч, «Зенит» – «Спартак», и трансляцию его закончили в четыре. Понимаешь – в четыре! Соображаешь, что это значит? – спросил я и протянул Жеглову справку из радиокомитета.

Он взял справку, внимательно прочитал ее, с недоумением посмотрел на меня, повертел справку в руках, будто хотел еще что-нибудь из нее выжать, но больше там ничего не было написано, и он сказал:

– М-да… Это несколько подмывает показания соседа… Но мы ведь на них меньше всего базировались.

– Я извиняюсь, – сказал я запальчиво. – Это, по-моему, подмывает не показания соседа, а наши с тобой расчеты. Сосед что? Он утверждает, что видел Груздева после матча, а когда это было, ему неизвестно. А Груздев сразу сказал, что встретил Липатникова в четыре. Это как будем понимать? Он ведь показания соседа предусмотреть не мог?

– Да черт с ними, с этими показаниями, – сердито сказал Жеглов. – Мы и без них бы обошлись.

– Пока не обходились. Ты же сам про скрытность Груздева толковал и целую теорию из нее вывел: раз скрывает, что был в семь, значит… и все такое прочее…

Жеглов разозлился всерьез:

– Слушай, орел, тебе бы вовсе не в сыщики, а в адвокаты идти! Вместо того чтобы изобличать убийцу, ты выискиваешь, как его от законного возмездия избавить.

И оттого что он разозлился, я, наоборот, как-то сразу успокоился и сказал ему уважительно:

– Глеб Георгиевич, ну что ты на самом деле… Мы ж с тобой одну работу работаем, просто я хочу, чтобы возмездие действительно законное было, как говорится, без сучка без задоринки. Ты же лично против Груздева ничего не имеешь, верно? Но уверился, что он преступник, и теперь отступать не хочешь…

– А почему это я должен отступать? – рассердился Жеглов.

– А потому, что факты. Вот ты послушай меня спокойно, без сердца. Я после разговора с Груздевым думал много… плюс все делишки Фокса этого растреклятого. Понимаешь, ведь между ними ничего не может быть общего, не могу я себе представить, чтобы такие разные люди могли промеж себя сговориться как-либо…

– Ты еще много чего не можешь себе представить, – вставил Жеглов.

– Не заедайся, Глеб, – попросил я его. – Лучше слушай. Соболевская мне малость глаза приоткрыла. Мы с тобой все время считали, что Груздев в крайнем случае мог навести Фокса на Ларису, так? Оказывается, Фокс и без Груздева ее знал и у них были отношения. Серьезные, ну, со стороны Ларисы, стало быть…

Глеб закурил, сильно затянулся, так, что щеки впали, сказал:

– Ну-ну, продолжай, психолог…

Я на это не обратил внимания, мне важно было ему все разъяснить, чтобы он, как и я, уразумел расстановку сил.

– Когда я про второй матч узнал, у меня в башке будто осветилось. Ты сам посмотри, все ведь как нарочно складывается: патрон нестандартный, палец на бутылке не его, след на шоколаде чужой. И что в четыре был, а не в семь, вполне возможно. А если в четыре, а не около семи, то остается одна-единственная улика – пистолет…

Глеб снова затянулся и процедил:

– Одна эта улика сто тысяч других перевесит…

– Ага. Вот я и понял, что точно так же может думать Фокс. Поэтому я поехал в Лосинку и расспросил обеих женщин о том, что было двадцатого и двадцать первого октября, – подробно, по минутам…

Глеб даже со стула поднялся:

– И что?..

– Утром двадцать первого, часов в одиннадцать, пришел проверять паровое отопление перед зимой слесарь-водопроводчик. Крутился по дому минут двадцать. Высокий, черный, красивый, под плащом – военная одежда. В хозконторе поселка водопроводчик с такими приметами не значится… – Я с торжеством посмотрел на Глеба: – Вопросы есть, товарищ начальник?

Жеглов в мою сторону даже не высморкался. Нещадно скрипя блестящими сапогами, принялся ходить по кабинету из угла в угол, долго ходил, потом остановился у окна, снова долго там рассматривал что-то, ему одному интересное. Не поворачиваясь ко мне, сказал:

– Жена Груздева, чтобы мужа выручить, под любой присягой покажет, что это ты пистолет подбросил. Или расскажет, о чем говорили отец Варлаам с Гришкой-самозванцем в корчме на литовской границе. Квартирохозяйку тоже можно заинтересовать. Или запугать. Это не свидетели.

Опять вся моя работа к чертовой бабушке. Беготня, все волнения мои – коту под хвост. Я аж задохнулся от злости, но спросил все-таки негромко:

– А кто же свидетели?

По-прежнему глядя в окно, Жеглов кинул:

– Фокс. Вот единственный и неповторимый свидетель. Для всех, как говорится, времен и народов. Возьмем его, тогда…

Чуть не плача от возмущения, я заорал:

– Но ты же сам знаешь – Груздев не виноват! Что же ему, за бандита этого париться?! У него, может, каждый день в тюрьме десять лет жизни отымает!

Жеглов наконец повернулся, но глядел он куда-то вбок, и голос у него был злой, холодный:

– Ты лишние сопли не разводи, Шарапов. Здесь МУР, понял? МУР, а не институт благородных девиц! Убита женщина, наш советский человек, и убийца не может разгуливать на свободе, он должен сидеть в тюрьме…

– Но ведь Груздев…

– Будет сидеть, я тебе сказал! А коли окажется, что это Фокса работа, тогда выпустим, и все дела. И больше об этом – хватит, старший лейтенант Шарапов. За дело несу персональную ответственность я, извольте соблюдать субординацию!..

Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и вертелось у меня на языке, что Жеглов – это еще не МУР, что во всем этом нет логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком: ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые еще годы отучен… В репродукторе голос певца старательно, с коленцами выводил: «В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю-ю-ю…» Только он и звучал в нехорошей тишине между нами, двумя довольно упрямыми мужиками, приятелями, можно сказать…

В пепельнице лежали и дымили обе наши «нордины», и случайно залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма – одна ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная, – и я подумал: как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один, голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх. Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости, лихости и замечательном твердом характере. «Железный парень наш Жеглов», – сказал однажды о нем Коля Тараскин, и это было, конечно, правильно…

* * *

В девять часов утра конвой доставил Ручечника к нам в кабинет. Камера никому, видать, не в пользу – за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо, редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная тяжелая челюсть, придававшая ему мужественное выражение, как-то неуловимо вытянулась, стала просто длинной, старческой, глаза запали и недобро поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу кабинета, и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский вид. Жеглов разгуливал по кабинету, напевая под нос: «Первым делом, первым делом самолеты», а я сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза довольно долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал: