Текст книги "Место встречи изменить нельзя (сборник)"

Высунувшись в окно до половины, Жеглов дико заорал:

– Прочь! С дороги! Прочь! Милиция!..

Но в «эмке» его не слышали и всерьез намерились задержать «автохулиганов». В руке у полковника блеснул пистолет.

Жеглов тихо сказал Копырину:

– Давай, отец, сделай его…

– Ох, Глеб Егорыч, – неуверенно бормотнул Копырин. – Ответим за это, ох ответим…

– Ответим, Копырин, мы все время за что-нибудь отвечаем. Давай!..

Копырин вздохнул, дал газ, чуток руль подвернул, выскочил одним колесом на тротуар, сделал еще рывок, поравнялся с «эмкой», дернул налево и столкнул ее с дороги. С воплем разорвалось железо на борту – полосой обшивку вырвало, – «эмку» развернуло в обратную сторону, а Копырин уже срезал угол поперек улицы Разина к Щепотинкину переулку, где промелькнул кузов «студера». Не успели мы его прихватить на зигзагах Зарядья – быстроходный грузовик проскочил на Москворецкий мост. А Копырин давил акселератор на всю железку, удерживая крайний левый ряд, чтобы не дать «студеру» поворот на Болотную площадь.

У вылета Москворецкого моста наглухо горели красные огни светофора, и я увидел, как из орудовского «стакана» вылез милиционер и побежал наперерез «студеру», свистя и размахивая полосатой палочкой. Он добежал до середины проезжей части, и грузовик снова вильнул на встречную полосу, на один миг он заслонил от меня милиционера, и в первую секунду я не смог понять, что это большое, темное, как мешок, вылетело из-под носа «студебеккера», и только когда фары автобуса полоснули на мостовой безжизненное тело с запрокинутой головой, сразу же исчезнувшее в ночи, Копырин глухо сказал:

– Убили, бандиты…

«Студер» с грохотом, как в трубе, прокатил по булыжнику и погнал к Балчугу, на Яузскую набережную.

– Глеб Егорыч, тут он от нас уйдет! Тут у моста его ресурс…

Но Жеглов уже лег животом на рамку окна, высунулся наружу, и его длинноствольный парабеллум качался в такт прыжкам машины.

– Стреляй, Глеб Егорыч, уйдут проклятые!.. – плачущим голосом говорил Копырин.

Жеглов не отвечал, он чего-то дожидался, и выстрел грохнул совершенно неожиданно. «Студер» впереди дернулся, вильнул, но продолжал набирать скорость.

И опять медленно покачивался черный пистолетный ствол, и капля огня вдруг сорвалась с него, и снова – раз-раз! – плюнул он огнем.

Глухо ревел мотор, с воем бились по мостовой старые баллоны, где-то далеко зазвенел трамвай и пронеслась трель милицейского свистка.

И наповал убивая все эти звуки, ночь треснула подряд несколькими новыми выстрелами: Жеглов стрелял серией, и, глядя на борт «студебеккера», плавно поворачивающего направо, в сторону чугунного парапета набережной, я не мог понять, куда же это бандит направляется, пока с чудовищным гулом «студебеккер» не врезался в ограждение и прошил его, как ножом прошел, и какое-то время еще крутились в воздухе задние колеса, даже дым из выхлопной трубы был виден в свете наших фар, и с мощным плеском, глубоким вздохом усталости и наступившего наконец облегчения «студер» нырнул в воду…

…Копырин осветил фарами реку, поставив автобус носом на тротуар в том месте, где грузовик сшиб ограду. Здесь было мелко, и «студер» ушел в воду только до кабины.

– Неужели обоих?.. – растерянно спросил Жеглов.

Около нас стали тормозить машины, примчался милицейский мотоцикл, с сиреной подкатила оперативная машина с Петровки, появились какие-то поздние прохожие. Жеглов приказал одному из милиционеров очистить место происшествия от посторонних.

– Давай, Пасюк, надо в воду лезть, – сказал он, и Пасюк молча стал стягивать сапоги.

– Я тоже полезу, – сказал я.

– Сиди уж, – отрезал Жеглов и крикнул орудовцу: – Вызовите «скорую помощь» и перевяжите нашего сотрудника!..

В этот момент в полузатопленной машине дрогнула дверь, и на подножку медленно вылез Фокс – у него было разбито лицо, кровь текла по рукам, он был черный, мокрый, страшный, и только лучился на свету орден Отечественной войны. Он ухмылялся разорванным ртом, но улыбка была жалкая, неестественная, чужая, как у сумасшедшего.

– Ваша… взяла… граждане… Повезло… вам… – сказал он раздельно.

Жеглов перегнулся к нему через барьер:

– Кому поведется, у того и петух несется. И такая поганая птица, как ты, тоже у меня нестись будет! Лезь наверх, паскуда, пока я ноги не замочил…

Фокс обернулся назад, словно прикидывал, сколько до другого берега будет, но был тот берег далеко, а Жеглов – прямо над головой.

– Ты еще не угомонился? – спросил Жеглов. – Я ведь тебе уже показал, как стреляю. Вылезай, тебе говорят!

Фокс спрыгнул с подножки в воду, и холода он наверняка сейчас не чувствовал. Он медленно подошел к парапету, поднял руки, и, хотя он протягивал их, чтобы его наверх вытянули, вид у него был такой, будто он сдается.

Жеглов распоряжался в это время:

– Установите пост, вытащите тело второго, дактилоскопируйте его – и в морг, срочно вызовите кран достать грузовик, экспертов из ГАИ известите…

Потом подошел к Фоксу и совсем не сильно, исключительно презрительно дал ему пинка под зад – а большего унижения для уголовника не придумать – и сказал:

– Влезай в автобус, паскуда…

– Подожди! – крикнул я, и оба они обернулись.

Я рванул у Фокса на груди китель и содрал с него орден Отечественной войны.

И поехали все на Петровку, в МУР.

* * *

Десятки предприятий страны выполняют многочисленные заказы строительства газопровода «Саратов—Москва». Сложнейшее оборудование для магистралей и компрессорных станций изготовляют московские предприятия.

ТАСС

Все собрались в кабинете и теперь просто сидели, во все глаза рассматривая Фокса. А он непринужденно устроился на стуле около двери, нога на ногу, и тоже смотрел на нас – с интересом, с легкой ухмылкой, без всякой злости. И все молчали. Фокс достал из кармана красивый носовой платок, приложил его к здоровенной царапине на правой щеке, укоризненно покачал головой. Потом посмотрел на свои руки, окровавленные, изрезанные стеклами, на свои пальцы, измазанные после дактилоскопирования типографской краской, и сказал легко и спокойно, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Одеколончику не найдется, граждане-товарищи сыщики? Я не привык с грязными руками. Или бензину, на худой конец, а?

Пасюк молча вынул из стола пузырек со скипидаром, протянул Фоксу. Тот вытер пальцы, с поклоном вернул пузырек и, безошибочно выбрав среди нас Жеглова, сказал:

– И долго еще будет продолжаться это представление? Я хочу и имею право знать, в чем дело.

Жеглов долго, внимательно смотрел на Фокса, в прищуренном его взгляде не было ничего особенного, разве что на миг промелькнуло лукавство, словно он на базаре к понравившейся вещи приценивался, да показать продавцу не хотел, вытащил пачку «Норда». Фокс приподнялся со стула, вежливо, без угодливости протянул Глебу коробку «Казбека», мокрую, совсем измятую в схватке. Жеглов, по-прежнему неотрывно вцепившись в лицо Фокса коричневыми ястребиными своими глазищами, небрежным движением руки, не глядя, отвел руку Фокса с «Казбеком», процедил:

– Представление, говоришь? Ну-ну… – Он раскрыл лежащие на столе документы Фокса, постучал по ним пальцем: – Твои?

– Мои… – вежливо ответил Фокс и, не поднимая голоса, пообещал: – Вам еще придется, гражданин, доставить мне их по месту жительства… в зубах… с поджатыми лапками… – И широко улыбнулся, показав ослепительные крупные зубы с заметным промежутком между передними резцами.

– Ух ты! – фыркнул Жеглов, тоже расплываясь в милой, добродушной улыбке. – В зубах? Эко ты, брат, загнул… да-а… – Он повернулся ко мне, кивнул на Фокса: – Нахал парень, а, Шарапов? Тебе небось таких еще видеть не приводилось?

Я помотал головой, а Жеглов заговорил тихо, совсем тихо, но в голосе его было такое ужасное обещание, что даже мне не по себе стало, а уж Фоксу, надо полагать, и подавно.

– Значитца, так, Шарапов, – сказал Глеб Жеглов. – Этот – добыча твоя. Твоя, и не спорь. Посему отдаю тебе его на поток и разграбление. Делай с ним что хочешь, веревки из него вей – разрешаю. Мордуй его, обижай и огорчай сколько влезет, потому что он сам душегуб, ни совести в нем, ни сердца, ни жалости. Дави его, Шарапов, в Бога, в мать и святых апостолов, пусть от него, гада, мокрое место останется… Пошли, орлы!

И он поднялся, за ним пошли наши ребята, но в дверях, около Фокса, Глеб остановился и сказал ему:

– Одна у тебя на этом свете надежда осталась – Шарапов за тебя заступится. Но для этого надо очень сильно постараться. Понял, бандит? – И, не дожидаясь ответа, вышел.

Фокс посмотрел ему вслед, покачал головой и спросил:

– Он что, псих?

– Нет, – ответил я коротко, глядя на его руки – сильные, красивые, смирно лежащие на коленях, с длинными холеными ногтями на мизинцах, – и думая о том, что же он успел ими натворить в своей жизни.

А Фокс, будто догадавшись, сказал доверительно:

– На руки мои смотрите? Руки артиста!.. К сожалению, жизнь моя пошла по другому пути…

Манжета на правом рукаве его рубашки была разорвана, и я увидел начало татуировки. Я подошел, довольно бесцеремонно завернул рукав и прочитал наколку: «Кто не был – побудет, а был – не забудет».

Фокс улыбнулся и пояснил:

– Ошибки молодости. Пришлось побывать и запомнить навсегда. Чтобы не повторять…

– Вы работаете? – спросил я хмуро.

– Конечно, – живо отозвался он. – Как говорится, кто не работает, тот не пьет… Я снабженец на сатураторной базе.

– А в свободное от снабжения время?

– Буду с вами совершенно откровенен – я играю. На бильярде, в карты, в «железку» – все равно, лишь бы играть. Иногда это мне дорого обходится, но… страсти бушуют! Лишь бы не связываться с Уголовным кодексом – ибо я честный человек, даже не по воспитанию, а по рождению! И теперь это неожиданное задержание! Помилуйте, что же это такое делается?!

Я как можно спокойнее спросил:

– А зачем же вы стекло в «Савое» выбили? От нас зачем убегали?

Он поморщился, как от горькой пилюли:

– Избыток впечатлительности, черт знает что! Мне показалось, что ваш приятель – или начальник, бог его ведает, ну, в общем, он внешне очень похож на одного головореза, которому я, к несчастью, проигрался в карты. Он предупредил, что, если я не отдам долга, он меня зарежет – подумать только! – Фокс закурил, пустил в потолок замысловатую струю дыма, закончил: – Когда я вашу компанию увидел, до ужаса, до беспамятства перепугался и стал спасаться любой ценой… Я, конечно, готов уплатить за витрину ресторана и принести свои извинения Марианне, но… ваш начальник что-то такое, простите, нес, что в голове не укладывается, – это насчет того, что я душегуб, что вы меня раздавите, и так далее. Здесь хоть и МУР, но все-таки учреждение, а не малина. Я хотел бы знать, что он имел в виду…

Зазвонил телефон. Эксперт научно-технического отдела Сапожников быстренько сверил свежую дактилограмму Фокса с контрольными материалами и теперь спешил выложить мне ворох новостей: отпечаток на бутылке «Кюрдамира» соответствовал безымянному пальцу левой руки Фокса; отпечатки на карасе-ломике, который мы нашли в ограбленном магазине, – оставил он же, только правой рукой. Фокс что-то говорил мне, но я его почти не слушал, только прикидывал, что еще надо для формы проверить, – по сути, картина была мне уже ясна.

Пришел эксперт Родионов. Он принес в фаянсовой баночке какое-то вязкое вещество розового цвета, стеклянными палочками ловко извлек катышек вроде небольшой картошины и вопросительно посмотрел на меня.

– Что надо делать? – спросил я.

С опаской поглядывая на Фокса, Родионов сказал:

– Пусть он откусит половину массы…

Фокс гордо воздел плечи:

– Это еще что такое?

Эксперт заверил:

– Да вы не беспокойтесь, это безвредно…

– Кому безвредно, а мне, может быть, вредно, – сказал Фокс сварливо.

– Да бросьте выламываться, Фокс, – сказал я ему. – Если вы честный человек, как утверждаете, вы охотно подвергнетесь проверке, так ведь?

Фокс, видимо, не совсем понимал значение опыта, который мы производили, но и роль портить не хотел, поэтому небрежно взял «картошину» и с гримасой отвращения перекусил ее, вытолкнув изо рта остаток массы на стол. Родионов поколдовал немного над ней и спустя две-три минуты подозвал меня; на столе рядом с контрольным образцом лежал гипсовый оттиск откуса от шоколада из квартиры Ларисы Груздевой.

– Он самый, вот поглядите… – сказал Родионов, но я уже и без него видел, что следы зубов одинаковые: щель между передними резцами, поворот их по сравнению с остальными зубами, размер.

Я похлопал эксперта по плечу, мы поулыбались друг другу, и он ушел, а я стал рассматривать сберегательную книжку Фокса. Двести шестьдесят семь тысяч рублей на ней было! И я сказал:

– Четверть миллиона с гаком… М-да-а… Это все с базы сатураторной… или из бильярдной, а?

Фокс поерзал немного или сделал вид, что поерзал, открыто, по своему обыкновению, улыбнулся и сказал:

– У вас, товарищ Шарапов, лицо доброго и милого человека. Оно располагает к откровенности…

Знаю я прекрасно, какое у меня лицо и к какой откровенности оно располагает. Нос мой курносый особенно или гляделки крохотные. Ну-ну, пой, пташечка, пой… Я широко улыбнулся и вопросительно посмотрел на Фокса. А он сказал:

– Поэтому я буду с вами совершенно откровенен. В моем возрасте мальчишество – штука стыдная, конечно… Но я холост, люблю встречаться с женщинами, а женщины, что бы там ни говорили идеалисты, любят людей богатых… А я нищий. Да-да, не удивляйтесь, я нищий служащий, только удача на зеленом сукне позволяет мне изредка сводить свою даму в ресторан…

– А четверть миллиона? – напомнил я.

– Момент, все объясню. Женщина предпочитает, как это ни печально, жадного богача щедрому нищему. Да-да-да! Поэтому любая раскрывает объятия человеку, у которого на книжке больше четверти миллиона. Не важно, что он прижимист, как я, она рассчитывает своими прелестями заставить его раскошелиться…

Я почувствовал, как волна холодной, просто-таки леденящей злобы подкатилась у меня к горлу. Я вспомнил Шурку Баранову, катающуюся по полу на кухне, а потом сразу же – Варю, огромные ее нежные глаза. Этот мерзавец своими словами пачкал их, оскорблял, даже не подозревая об их существовании. И нечаянно для самого себя я крикнул:

– Ну-ну, вы потише тут насчет женщин распространяйтесь! Привыкли с продажными…

Фокс перебил меня:

– Да что вы, товарищ Шарапов, я далек от обобщений! Разумеется, я говорю о своих знакомых…

– Давайте-ка лучше к делу. Что там с вашими миллионами?

– А ничего, – спокойно сказал Фокс. – Нет никаких миллионов. Фикция. К предыдущему вкладу в сто рублей я приписал следующую строчку. Проверьте – и узнаете, что, к великому моему сожалению, в сберкассе числятся только сто рублей… – И он широко развел руками, извиняясь вроде за свое легкомыслие.

А я ему поверил. Сразу поверил, даже проверять не стал, потому что все мне стало ясно – все его действия паскудные.

– Ты не только снабженец и картежник, Фокс. Ты бандит и убийца. Ты убил Ларису Груздеву, сторожа в магазине на Трифоновской, и еще за тобой достаточно всякого водится.

– Во-он чего! Клепальщики вы известные, зайцу волчий хвост пришьете, не то что человеку дело…

Я опять разозлился:

– Ты на моих товарищей суп не лей, они из-за таких, как ты, сволочей, под пули идут… И на окно глазеть нечего, оно не на улицу, а во двор выходит, прямо в собачий питомник. Рискнешь?

Он помотал головой, сказал с укоризной:

– Не думал я, что в МУРе так с людьми обращаются… Ведь это все, что вы наговорили, доказать надо.

– Докажем, не бойтесь, все докажем. И про Ларису, и про «Черную кошку» вашу пресловутую…

– Да не знаю я никакой Ларисы, что вы, на самом деле? – с подковыркой сказал Фокс, и я сообразил, что ему ужасно интересно хоть что-нибудь выведать. Ну ладно, сволочуга, ну, пожалуйста, я тебе сейчас подброшу. И я сказал:

– На самом деле мы вот что. Ну, например… Познакомились вы через Соболевскую Иру – она вас еще опознает, погодите, – с Ларисой Груздевой, охомутали ее – это вы умеете. Ввели в заблуждение: любовь на всю жизнь и все такое прочее. Уговорили в Крым переезжать, дом купить и так далее, тем более что двести шестьдесят тысяч на книжке уже есть, на все хватит: и на обзаведение, и на собственный лимузин марки «хорьх». Плюс друг в драмтеатре. С работы ее сняли, чемоданы велели уложить, деньги, горбом накопленные, с книжки снять…

Зазвонил телефон. Пасюк привез Галину Желтовскую, новую жену Груздева. Я ему сказал:

– Пусть она там посидит, а для нас подбери двух подставных и понятых – будем опознанием заниматься…

Фокс поинтересовался:

– Это Соколовская, о которой вы говорили?

Как будто не знает, что Соболевская, а не Соколовская. Но я его опровергать не стал, а продолжил:

– …А потом устроили прощальный ужин с «Кюрдамиром» да с шоколадом…

Фокс опять перебил меня:

– Минуточку! Я хочу сделать небольшое признание. Я действительно имел связь с Груздевой. Но во-первых, не следует мужчине без нужды афишировать это, а во-вторых, знаете, влезать в историю с убийством как-то не хотелось…

Ага, это он сообразил, что коли привезли Соболевскую, то она его сейчас по всем швам опознает, и поторопился со своим «небольшим признанием».

– Ну и что? – спросил я.

– Никакого прощального ужина я не устраивал – вы это все придумали.

– На бутылке остался отпечаток вашего пальца – это уже установлено.

Он подумал немного, потом, пожав плечами, сказал:

– Это еще ничего не доказывает. Мы действительно пили с Ларисой вино… припоминаю, в самом деле «Кюрдамир», но это было за неделю до несчастья! Тогда и палец мог остаться…

Я подошел к сейфу, отпер его и достал бутылку из-под «Кюрдамира», ту самую, аккуратно взял ее, уперев горло и донышко между ладонями, подозвал Фокса:

– Смотрите на свет. Вот отпечаток безымянного пальца вашей левой руки. Тут и другие пальцы есть, но нечеткие…

– Угу, вижу, – охотно подтвердил Фокс.

– Значит, вы утверждаете, что оставили эти следы за неделю до убийства?

– Точно, числа 11—12 октября…

– Тогда внимательно посмотрите на оборотную сторону этикетки…

Я включил настольную лампу, поднес к ней бутылку. На просвет сквозь зеленое стекло отчетливо просматривался штамп: «18 окт. 1945». Не дожидаясь его новых выдумок, я сказал:

– Вы, конечно, можете сейчас «вспомнить», что пили «Кюрдамир» не за неделю, а за день до убийства, но пора уже сообразить, что все эти враки ни к чему…

– А я и вспомнил… – начал с наглой улыбкой Фокс, но отворилась дверь и вошел Пасюк, ведя за собой двух рослых молодых людей.

– От ци хлопци будут подставные, – объяснил он. – Понятые в коридоре.

– Так пригласи их сюда…

Открылась дверь, и вошла Желтовская – испуганное лицо, мягкие ямочки на щеках. Она, видимо, не понимала, что происходит, и от этого волновалась еще больше – лицо было бледно, губы тряслись, глаза поминутно заволакивались слезами.

– Гражданка Желтовская, не волнуйтесь. Успокойтесь, – сказал я с досадой. – Сейчас вы осмотрите троих молодых людей. Не спешите, будьте внимательны. Если вы кого-нибудь из них узнаете, скажете нам. Предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний. Вот эти люди. Посмотрите на них…

Опознаваемые сидели вдоль стены. Желтовская остановилась посреди кабинета, молча смотрела на них, и я даже забеспокоился: неужели не опознает? А потом понял, что она их просто не видит – глаза в слезах, взгляд отсутствующий.

– Желтовская, я еще раз прошу вас успокоиться, – сказал я как можно мягче. – Посмотрите на этих людей.

Она неожиданно как-то по-детски всхлипнула, кусая губы, удерживала рыдания. Потом вытерла платочком слезы и сказала:

– Вот этот… – И кивнула на Фокса.

– Как его имя, давно ли вы его знаете, при каких обстоятельствах познакомились?

– Имени я не знаю, – почти шепотом сказала Желтовская. – Мы незнакомы. Этот парень – слесарь из жилконторы в Лосинке.

– Вы его часто видите? – «накинул» я.

– Да нет, я вообще его видела один раз – в тот злосчастный день, когда Илью… – И она снова расплакалась.

– А что произошло в тот день? – настырно выяснял я.

– Он пришел к нам проверить отопление…

– И вы вот так, сразу, его запомнили? – спросил я вроде с недоверием.

Она развела руками, ответила просто:

– Да.

– Что вы делали, пока он занимался отоплением?

– Я была на веранде, заканчивала автореферат… Потом он вышел из кухни, сказал, что все в порядке, и ушел. Вот и все, собственно…

Пасюк увел всех из кабинета, остался со мною один Фокс, но что-то не было у меня ни малейшего желания дальше разговаривать с ним. Да и он не проявлял инициативы – ждал, что скажу или сделаю я. А я подумал немного и предложил:

– Рассказали бы вы, Фокс, все чистосердечно, как есть. Ведь за вас ни в чем не повинный человек в камере мается. Совесть-то надо иметь, хоть немножко!

На что Фокс сказал дерзко:

– Он не из-за меня мается. Вы же его посадили, не я…

Не мог я с ним спорить, ну будто оторвалось что-то внутри. Но и на полуслове не остановишься.

– Спорить не будем. Нам все про вас известно – вы активный участник банды. За вами убийство Груздевой…

В кабинет вошли Жеглов и Панков. И я очень обрадовался, что мне можно прекратить этот мучительный для меня допрос. Я поздоровался с Панковым и сказал ему:

– Сергей Ипатьевич, вот этот самый пресловутый Фокс. Вы с ним прямо сейчас займетесь?

Панков кивнул.

Не глядя на Фокса, не спеша снимал он в углу свои красно-черные броненосцы.

И Жеглов, не обращая внимания на Фокса, сказал мне:

– Хорошего шоферюгу подобрал он себе…

– А что? – поинтересовался я.

– Его уже дактилоскопировали. Помнишь заточку, которой накололи Васю Векшина?

– Да…

– Отпечатки пальцев на ней те же, что и у шофера, которого я застрелил, – сказал Жеглов и повернулся к Фоксу: – Ты шофера Есина, что тебя на «студере» возил, тоже не знаешь, конечно?

– Впервые увидел около ресторана, – прижал руки к сердцу Фокс.

– Ну и черт с тобой! – кивнул Жеглов. – Пошли, Шарапов…

Я сказал Фоксу:

– Это следователь прокуратуры товарищ Панков. Я вам уже говорил, он будет заканчивать дело. Он его и в суд оформит.

Фокс вежливо кивнул головой. А я, уступив Панкову место за столом, взял Глеба за плечо, и мы вышли в коридор.

– Ну и добро… – кивнул Жеглов. – Давай домой собираться, что ли? Двадцать часов на ногах…

– А Груздев?

– Так я же сказал тебе: ночь на дворе, что мы его будем с постели поднимать?..

– Я думаю, с той постели и среди ночи помчишься. И жена его здесь…

– Теленок ты, Володька. Им и домой-то добираться не на чем!

– Ничего, я думаю, они в крайнем случае пешком пойдут. Ну, давай закончим с этим, Глеб, и тогда уж домой.

– Да ты не понимаешь, это ведь на час бодяга…

Мне надоело с ним препираться, и я сам снял трубку, вызвал КПЗ, велел дежурному направить к нам Груздева. Жеглов лениво проворчал:

– Ты, салага, хоть сказал бы дежурному, что с вещами. А то возвращаться придется…

Да, об этом я не подумал. Я перезвонил дежурному – он и в самом деле меня не понял, решив, что мы вызываем Груздева на допрос.

– А коли так, то требуется постановление, – сказал дежурный.

Я заверил его, что сейчас же принесу сам, и Жеглов милостиво согласился продиктовать мне коротенький текст. Постановление заканчивалось словами: «…Изменить меру пресечения – содержание под стражей – на подписку о невыезде из города Москвы». Тут мы опять заспорили – мне казалось правильным написать: «освободить в связи с невиновностью», но Жеглов сказал:

– Ну что ты, ей-богу, нудишь? Если мы так напишем, начнутся всякие вопросы да расспросы. Без конца от дела отрывать будут, а у нас его, дела-то, полны руки! Если же изменение меры пресечения – это никого не касается. Следствие само решает, под стражей обвиняемого держать или под подпиской, понял? Закончим с Фоксом, тогда и для Груздева подписку отменим…

Я действительно в тонкостях этих еще слабо разбирался, не представлял себе, каково человеку жить под подпиской – это ведь значит находиться под следствием; у меня было одно желание – как можно скорее выпустить Груздева на свободу. Поэтому я мирно согласился, дождался, пока Жеглов поставил на бумаге свою знаменитую, в пятнадцать колен, подпись и сбегал в КПЗ. Жеглов тем временем наведался к Панкову, который успел добиться от Фокса твердого уверения в том, что он никогда никаких преступлений не совершал, что все наши доказательства – это чистейшая «липа номер шесть» и следствие никоим образом не должно рассчитывать на какую-нибудь иную позицию в этом, как выразился Фокс, жизненно важном для него вопросе.

– Значитца, так, Шарапов… – сказал мне Жеглов. – Ты тут выруливай с Груздевым, а я пойду еще с Панковым посижу для приличия…

– А с Груздевым попрощаться не думаешь? – спросил я.

– Чего мне с ним прощаться? – холодно сказал Жеглов. – Он мне не сват, не брат…

– Я думаю, перед ним извиниться надо, – нерешительно сказал я.

Глеб захохотал:

– Ну и даешь ты, Шарапов! Да он и так от счастья тебе руки целовать будет!

Мне это не показалось таким смешным – не за что было, по-моему, Груздеву нам руки целовать.

– Мы же невиновного человека засадили, Глеб, – сказал я. – Мы его без вины так наказали…

– Нет, это ты не понимаешь, – сказал Глеб уверенно. – Наказания без вины не бывает. Надо было ему думать, с кем дело имеет. И с бабами своими поосмотрительнее разворачиваться. И пистолет не разбрасывать где попало… – И повторил еще раз, веско, безоговорочно: – Наказания без вины не бывает!

Не понравилось мне это рассуждение, такое чувство у меня было, что все-то он ухитряется наизнанку вывернуть, поставить с ног на голову. И я продолжал упрямо:

– Ты мне мозги не пудри! Я просто по-человечески разбираюсь. Заставили человека страдать? Заставили. Не виноват? Извинитесь: не по своей ведь прихоти сажали, так уж, мол, обстоятельства сложились. Будьте здоровы и не поминайте нас лихом. Это, по-моему, будет по-людски.

Жеглов снова засмеялся:

– Да пойми ты, чудак, что ему наше «извините» нужно не больше, чем зайцу стоп-сигнал. Не в словах суть, а в делах. Вот ты его сейчас отпустишь – это и есть для него главная суть. А слова что? Ерунда! Помнишь, я как-то начал тебе свои правила перечислять?

– Ну?

– Нас перебило тогда что-то. Но сейчас я закончу: вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их – никогда не будешь сам себе дураком казаться!.. Первое: даже «здравствуй» можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека. И второе: даже «сволочь» можно сказать так, что человек растает от удовольствия. Понял? Действуй! – Он весело хлопнул меня по плечу и направился к двери.

Опять он верх взял, опять я в дураках остался, и такая меня, сам не знаю почему, злость взяла, что крикнул я ему вслед:

– Я еще одно правило слышал – можно делать любые подлости, подставляя человеку стул. Но мягкий… К остальным его присоедини, подойдет, ты слышишь, Жеглов?!

Но он даже не обернулся, до меня донесся лишь скрип его сапог и песня: «Первым делом, первым делом самолеты…»

Я посидел немного без всякого дела – просто чтобы успокоиться. Часы показывали пять. Хотя в голове плавал какой-то туман, спать уже не хотелось, да к тому же саднили порезы от витрины «Савоя», особенно на лбу. Вдруг я вспомнил, что сейчас должны привести Груздева, а Желтовская сидит в коридоре. Я торопливо выглянул из двери и позвал ее к себе в кабинет: мне вовсе не хотелось, чтобы она видела, как конвой поведет – руки назад – ее мужа.

Она вошла, отупевшая от переживаний, от бессонной ночи, по-прежнему не зная, что ее ждет: ведь Фокс до сих пор оставался в ее глазах поселковым водопроводчиком.

– Разрешите? – И конвоир заглянул в кабинет.

Я кивнул, и он ввел Груздева, всклокоченного, в измятой одежде, в которой он спал на нарах, – постели тогда не полагалось. Даже сквозь недельную щетину было видно, что лицо его отечно, бледно характерной землистой серостью заключенного, веки припухли, почти закрывали красные измученные глаза. Груздев взглянул на меня, и тут же его взгляд метнулся к женщине – в ней был главный интерес арестованного: кого привели к нему на допрос, что ждет его?!

И в тот же миг он узнал Желтовскую и бросился к ней. Она поднялась Груздеву навстречу, но он остановился на полпути, с мольбой посмотрел на меня – уже сказалась привычка жить не по своей воле. Я кивнул ему, а конвоиру знаком показал: «Свободен!» – и он ушел. Груздев обнял Желтовскую, на какое-то мгновение они замерли, потом послышались всхлипывания и голос Груздева:

– Не надо, Галочка, нельзя… не надо.

Я не смотрел в их сторону, только чувствовал, как жарко полыхало у меня лицо от невыразимого стыда за то, что я принес этим людям столько горя. Я сидел, отвернувшись к окну, и, может, впервые в жизни думал о том, что власть над людьми – очень сильная и острая штука, и может быть, именно тогда поклялся на всю жизнь помнить, какую цену ты или другие люди должны заплатить за сладкие мгновения обладания ею…

Груздев кашлянул, и я повернулся к ним. Они стояли уже врозь и смотрели на меня с бесконечным ожиданием и надеждой. Кивнув на тощий узелок, брошенный у двери, Груздев медленно спросил:

– Меня… что… в Бутырку… или… – Голос его предательски дрогнул, он закашлялся, замолчал, только глаза впились в меня с мучительным вопросом.

Мне захотелось встать, торжественно объявить ему постановление об освобождении, но тут же устыдился этого желания – я ведь не награждал его свободой, она была его правом, его собственностью, которую мы походя, силой обстоятельств, силой своей власти, отобрали, и гордиться было вовсе нечем. По-прежнему сидя, я просто сказал ему:

– Илья Сергеич, дорогой, я очень рад за вас – мы поймали Фокса, настоящего убийцу… Вы свободны…

Груздев секунду стоял неподвижно, будто не веря своим ушам, он даже закачался с закрытыми глазами, и я испугался, как бы он не упал, но он издал вдруг какой-то совершенно невнятный торжествующий крик, бросился ко мне и стал обнимать, прижимать к себе, и может быть, потому, что был я совсем неопытный сыщик, но я тоже от души обнимал его, пока мы оба не застеснялись этого порыва, и он чуть отодвинулся от меня и проговорил:

– Это вы все, Шарапов, голубчик вы мой, милый вы мой… Я в вас сразу поверил… Я вам все время верил… Спасибо вам сердечное, всю жизнь вас помнить буду… – И еще что-то в этом роде несвязно, со слезами бормотал Груздев, и я уже почти не слушал его, я думал о том, что Глеб Жеглов снова оказался прав, когда говорил, что Груздев будет нам руки целовать за свое освобождение, но меня не радовало это прекрасное жегловское знание человеческой сути, самого ее нутра, потому что человек подчас не волен в своих чувствах и поступках, и в неожиданной радости, и в горе – все равно. А сейчас речь шла не только о Груздеве, но и о человеке по имени Жеглов, и о человеке по имени Шарапов, и о всех тех, кто имеет право сажать людей в тюрьму, и о тех, других, кому выпадает горькая беда попасть в наше заведение, и о том, какие отношения, какие чувства это все между теми и другими вызывает. Но ничего этого я Груздеву, конечно, говорить не стал, у меня был свой долг, и я был обязан его отдать.