Текст книги "Морская Дама"

– Да ведь у вас тоже есть морские анемоны! – вспомнила мисс Глендауэр. – Как, наверное, красивы они среди скал!

И Морская Дама подтвердила, что они действительно очень красивы – особенно культурные сорта.

– А рыбки? – сказала миссис Бантинг. – Как, должно быть, удивительно видеть вокруг себя рыбок!

– Некоторые из них подплывают и кормятся прямо из рук, – сообщила Морская Дама.

Миссис Бантинг удовлетворенно вздохнула. Ей тут же пришли на ум выставки хризантем и цветник перед Королевской Академией искусств – таким людям, как она, доставляет удовольствие лишь то, что хорошо им знакомо. Морская пучина на мгновение представилась ей неожиданно добропорядочным и уютным местом, чем-то вроде переулка между Пиккадилли и Темплом. Правда, ее ненадолго смутил вопрос об освещении, но в следующий раз об этом она вспомнила лишь много времени спустя.

Тем временем Морская Дама, избегая серьезных расспросов мисс Глендауэр, перевела разговор на солнечный свет.

– Солнце у вас здесь такое золотистое, – сказала она. – Оно всегда золотистое?

– А у вас, наверное, вместо него стоит такое красивое зеленовато-голубое мерцание, – сказала мисс Глендауэр. – Иногда что-то отдаленно похожее можно видеть в аквариуме…

– Мы живем намного глубже, – ответила Морская Дама. – Там, в миле от поверхности или около того, все, знаете ли, фосфоресцирует, и это похоже на… не знаю на что. Как город ночью, только ярче. Как ваша набережная или что-то вроде этого.

– Правда? – воскликнула миссис Бантинг, подумав о Стрэнде во время театрального разъезда. – Там так светло?

– О, очень светло, – ответила Морская Дама.

– Но неужели это никогда не выключается? – попыталась понять Эделин.

– Там все совсем иначе, – ответила Морская Дама.

– Потому-то это так и интересно, – сказала Эделин.

– Там, знаете ли, нет ни дня, ни ночи. Ни времени, ничего такого.

– Вот это очень странно, – заметила миссис Бантинг, рассеянно наливая мисс Глендауэр еще чашку; поглощенные своим интересом к Морской Даме, обе уже выпили изрядное количество чая. – А как же вы узнаете, когда наступает воскресенье?

– Мы не… – начала Морская Дама. – Во всяком случае, не… – И тут же нашлась:

– Но ведь нам слышны прелестные гимны, которые по воскресеньям поют пассажиры на судах.

– Ну, разумеется! – сказала миссис Бантинг, которая в молодости тоже распевала гимны, и тут же совсем забыла, что в словах Морской Дамы ей только что послышалось нечто неуловимое.

Однако вскоре в разговоре мелькнул намек на более серьезное различие – правда, всего лишь намек. Мисс Глендауэр наугад высказала предположение, что у обитателей моря тоже есть свои «проблемы», и тут, видимо, ее природная серьезность взяла верх над подобающим светской даме легкомыслием, и она начала задавать вопросы. Нет никакого сомнения, что Морская Дама отвечала уклончиво, и мисс Глендауэр, спохватившись, что ее расспросы чересчур настойчивы, попыталась загладить вину, ограничившись общим впечатлением.

– Нет, не могу себе этого представить, – сказала она, выразив жестом свою беспомощность. – Хочется это увидеть, хочется понять. Но для этого надо родиться маленькой русалочкой.

– Маленькой русалочкой? – переспросила Морская Дама.

– Да… Вы ведь так называете своих маленьких?…

– Каких маленьких? – спросила Морская Дама.

Несколько мгновений она смотрела на них с откровенным удивлением – тем непреходящим удивлением, какое испытывают бессмертные при виде постоянного распада, смерти и зарождения, составляющих суть человеческой жизни. Потом, увидев выражение их лиц, она как будто опомнилась.

– Ну, конечно, – сказала она и, круто переменив тему, так что вернуться к прежней стало затруднительно, согласилась с Эделин:

– Да, там все совсем иначе. Чувствуешь себя, знаете ли, такой похожей, но совсем другой. Это и есть самое удивительное. Как, по-вашему, правда я выгляжу хорошо? А между тем я, знаете ли, до сегодняшнего дня еще ни разу не зачесывала себе волосы и не надевала платья.

– А что вы вообще носите? – спросила мисс Глендауэр. – Наверное, что-нибудь прелестное?

– Мы одеваемся совсем иначе, – ответила Морская Дама и стряхнула с платья крошку.

Какое-то мгновение миссис Бантинг пристально смотрела на гостью. Мне кажется, за это мгновение у нее в голове промелькнули некие смутные, неопределенные картины языческого свойства. Однако Морская Дама сидела тут, перед ней, в ее пеньюаре, столь осязаемо благовоспитанная, с убранными по моде прелестными волосами и с таким откровенно невинным взглядом, что подозрения миссис Бантинг тут же улетучились.

(А что касается Эделин, то я в этом не столь уверен.)

Глава III
Интермедия с журналистами

I

Самое удивительное то, что Бантинги действительно выполнили всю программу, которую наметила миссис Бантинг. Им, во всяком случае на время, безусловно удалось превратить Морскую Даму во вполне правдоподобную женщину-калеку – и это несмотря на то, что существовало множество очевидцев появления Дамы, и на возникшие вскоре серьезные внутренние разногласия. Более того, несмотря на то, что одна из горничных – кто именно, было установлено лишь значительно позже, – по секрету рассказала всю историю ухаживавшему за ней весьма самоуверенному молодому человеку, а он в следующее воскресенье сообщил ее одному подающему надежды журналисту, который болтался без дела на Лугах, вынашивая нравоописательный очерк. Подающий надежды журналист не поверил, но предпринял кое-какие расспросы и в конце концов решил, что этим делом стоит заняться. Из нескольких источников до него дошли смутные, но достаточно обильные слухи о некоем происшествии: тот молодой человек, что ухаживал за горничной, был весьма словоохотлив, когда ему было что рассказать.

После этого подающий надежды журналист отправился в редакции двух ведущих фолкстонских газет, чтобы прощупать почву, и обнаружил, что до них эти слухи только что дошли и что они собирались сделать вид, будто ничего не слыхали, как обычно поступают местные газеты, столкнувшись с чем-то из ряда вон выходящим. Однако атмосфера предприимчивости, распространяемая подающим надежды журналистом, заставила их очнуться. Он это заметил и понял, что терять время нельзя. Поэтому, пока они подыскивали кого-нибудь, чтобы послать навести справки, он отправился звонить в «Дейли ганфайр» и в «Нью пейпер». Дозвонившись, он разговаривал уверенным и напористым тоном. Он сделал ставку на свою репутацию – репутацию подающего надежды журналиста.

– Клянусь, в этом что-то есть, – сказал он. – Нужно только оказаться первыми, вот и все.

Кое-какая репутация у него, как я уже говорил, была – и он сделал ставку на нее. Заметка в «Дейли ганфайр» была обстоятельной, но скептической, а «Нью пейпер» вышла под шапкой на первой странице: «Наконец-то – русалка!»

Вы можете подумать, что уж теперь-то все раскрылось, но этого не произошло. Есть веши, в которые никто не верит, даже если они и напечатаны в бульварной газете. Действительно, когда Бантинги обнаружили репортеров, которые, можно сказать, ломились к ним в дверь и от которых удалось на время отделаться, лишь предложив им зайти попозже; когда они увидели свою невероятную тайну пропечатанной в газете, и Бантинги, и Морская Дама сначала решили, что безнадежно разоблачены. Они уже предвидели, как будет распространяться эта история, представляли себе неминуемый шквал нескромных вопросов, шагающие треноги бесчисленных фотографов, заглядывающие в окна толпы, – все ужасы широкой огласки. Бантинги и Мэйбл были в ужасе, просто в ужасе. У Эделин же эта неизбежная и, насколько дело касалось ее, совершенно неуместная огласка вызвала не столько ужас, сколько раздражение. «Они никогда не осмелятся… – сказала она. – Подумайте, как это отразится на Гарри!» – и при первом же удобном случае удалилась к себе в комнату. Остальные, отнесясь к ее недовольству с не совсем обычным пренебрежением, уселись вокруг кушетки Морской Дамы – она едва притронулась к завтраку – и принялись обсуждать надвигающийся кошмар.

– Они напечатают в газетах наши фотографии, – сказала старшая мисс Бантинг.

– Только не мою, – заявила ее сестра. – Ужасная фотография. Сейчас же пойду и сфотографируюсь заново.

– Они потребуют, чтобы отец дал им интервью!

– Нет, нет! – воскликнул в испуге мистер Бантинг. – Пусть твоя мать…

– Как скажешь, дорогой мой, – отозвалась миссис Бантинг.

– Но ведь это отец… – начал Фред.

– Нет, я не смогу! – сказал мистер Бантинг.

– Ну, кому-то все равно придется с ними говорить, – сказала миссис Бантинг. – Вы же знаете, они…

– Но это совсем не то, чего я хотела! – жалобно воскликнула Морская Дама, держа в руке «Дейли ганфайр». – Нельзя ли это остановить?

– Не знаете вы наших журналистов, – сказал Фред.

Положение было спасено благодаря такту моего троюродного брата Мелвила. В свое время он немного баловался журналистикой и общался с литераторами вроде меня, а литераторы вроде меня нередко очень свободно и откровенно высказываются о нравах прессы. Появившись у Бантингов, он сразу же понял, какой панический страх охватил их при мысли об огласке, услышал их возмущенные протесты, полные чуть ли не упоительного ужаса, поймал взгляд Морской Дамы – и не медля взялся за дело.

– Сейчас не время проявлять чрезмерную щепетильность, миссис Бантинг, – сказал он. – Но я думаю, мы еще сможем спасти положение. Вы слишком рано отчаялись. Этому сразу же нужно положить конец, вот и все. Позвольте мне поговорить с этими репортерами и написать в лондонские газеты. Думаю, я смогу сделать так, чтобы они успокоились.

– Да? – спросил Фред.

– Поверьте, я смогу сделать так, чтобы этому был положен конец.

– Как, совсем?

– Совсем.

– А каким образом? – спросили в один голос Фред и миссис Бантинг. – Уж не собираетесь ли вы их подкупить?

– Подкупить? – воскликнул мистер Бантинг. – Мы не во Франции. Британскую газету подкупить нельзя!

(При этих словах все собравшиеся Бантинги издали нечто вроде тихого «ура».)

– Предоставьте это мне, – сказал Мелвил, чувствуя себя в своей стихии. И они так и сделали, от всей души, но без особой уверенности пожелав ему успеха.

Он справился со своей задачей великолепно.

– Что там за история с какой-то русалкой? – строго спросил он двоих местных журналистов, когда те вернулись. Вернулись они, для храбрости, вместе, поскольку были журналистами, так сказать, по необходимости, а в остальное время работали наборщиками и большого опыта в столь серьезной журналистике не имели. – Что там за история с русалкой? – повторил мой троюродный брат, пока они робко прятались друг за друга. – Мне кажется, вас кто-то ввел в заблуждение, – сказал мой троюродный брат Мелвил. – Только подумайте – русалка!

– Мы тоже так подумали, – сказал один из журналистов по необходимости – тот, что помоложе. – Мы, знаете ли, поняли, что это какой-то розыгрыш… Только «Нью пейпер» вынесла это на первую страницу…

– Я поражен, что даже Бангхерст… – сказал мой троюродный брат Мелвил.

– Ив «Дейли ганфайр» про это тоже есть, – сказал другой журналист по необходимости – тот, что постарше.

– Какое имеет значение, что печатают в этих дешевых бульварных листках? – воскликнул мой троюродный брат звенящим от презрения голосом. – Вы же не собираетесь черпать местные, фолкстонские новости из каких-то лондонских газетенок?

– Но откуда взялась эта история? – начал тот, что постарше.

– Это не мое дело.

Тут того, что помоложе, осенило. Он достал из верхнего кармана блокнот.

– Может быть, сэр, вы окажете нам любезность и подскажете, что мы могли бы написать…

Мой троюродный брат Мелвил так и сделал.

II

На следующий вечер подающий надежды молодой журналист, который первым пронюхал про это дело и которого ни на мгновение не следует путать с двумя журналистами по необходимости, о ком шла речь выше, – явился к Бангхерсту в состоянии необычного возбуждения.

– Я все раскопал и видел ее, – сказал он, задыхаясь от волнения. – Я ждал на улице и видел, как ее сажали в экипаж. Я говорил с одной из горничных – я заметил телефонный провод и проник в дом под видом телефонного мастера для проверки их телефона, – и это факт! Несомненный факт… Она русалка с хвостом – с настоящим хвостом, какой бывает у русалок. Я вернулся сюда…

Он помахал какими-то исписанными листками.

– О чем вы говорите? – спросил Бангхерст через стол, заваленный бумагами, глядя на листки с опаской и враждебностью.

– О русалке. Там в самом деле русалка – в Фолкстоне.

Бангхерст отвернулся и принялся бесцельно перебирать карандаши и перья на своем письменном приборе.

– Ну и что, если так? – спросил он после паузы.

– Но это доказано. Та заметка, которую вы напечатали…

– Та заметка, которую я напечатал, была ошибкой, молодой человек, если что-то в этом роде действительно произошло. – Бангхерст по-прежнему сидел, упрямо повернувшись к нему спиной.

– Как это?

– Мы здесь русалками не занимаемся.

– Но вы же не собираетесь бросить это дело?

– Собираюсь.

– Да ведь она там есть!

– Ну и пусть. – Он повернулся к подающему надежды журналисту; его монументальное лицо было монументальнее обычного, а голос стал звучным и торжественным. – Неужели вы думаете, что мы намерены заставить нашу публику поверить во что-то только потому, что это правда? Она прекрасно знает, во что она желает верить, а во что не желает, и ни в каких русалок она верить не желает – можете в этом не сомневаться. Мне все равно, пусть даже весь тот чертов пляж будет усеян русалками. Весь тот чертов пляж! Мы должны заботиться о своей репутации, ясно?… Имейте в виду, что ваши успехи в обучении журналистике меня разочаровывают. Это вы принесли ту чепуху о химическом открытии…

– Это была правда.

– Б-р-р!

– Мне рассказал об этом член Королевского Общества…

– Мне все равно, кто бы вам об этом ни рассказал. Всякая дребедень, поверить в которую публика не пожелает, – это еще не факты. Если она соответствует действительности, тем хуже. Нашу газету покупают ради того, чтобы проглотить ее не раздумывая, и она должна проскакивать в глотку как можно легче. Когда я напечатал эту вашу заметку на первой странице, я думал, вы задумали какую-то шутку. Я думал, вы напали на какую-то сплетню про совместное купанье или что-нибудь в этом роде – на что-то смачное. На то, что будет доступно им всем. Вы же помните – отправляясь в Фолкстон, вы собирались написать, как наряжаются всякие там лорды Солсбери и прочие, когда отправляются на прогулку по Лугам. (Солсбери Роберт Артур Толбот (1830–1903) – маркиз, представитель одного из старинных английских титулованных родов, известный политический деятель. В 1885–1892 и 1895–1902 гг. – премьер-министр Великобритании). И затеять дискуссию о том, входят ли у нас в моду кафе на французский манер. И так далее. А вы занялись этой (тут последовал непечатный эпитет) ерундой!

– Но лорд Солсбери… он же не бывает в Фолкстоне!

Бангхерст пожал плечами, убедившись, что случай безнадежный.

– Ну и что, черт возьми? – произнес он скучным голосом, обращаясь к своей чернильнице. – Какое это-то имеет значение?

Молодой человек задумался. Через некоторое время он сказал уже без особого воодушевления:

– Я, пожалуй, мог бы это переделать и подать как шутку. Превратить в комический диалог с человеком, который в это действительно поверил, или что-нибудь в таком же роде. Знаете, материал изрядного размера, жаль его выбрасывать.

– Ни за что, – сказал Бангхерст. – Ни в каком виде. Нет! Чего доброго, еще подумают, что мы умничаем. Что вы над ними подсмеиваетесь. Они терпеть не могут всего, что похоже на умничанье.

Молодой человек хотел было возразить, но по выражению спины Бангхерста было совершенно ясно, что разговор подошел к концу.

– Ни за что, – повторил Бангхерст как раз в тот момент, когда казалось, что он окончательно умолк.

– Тогда можно я отнесу это в «Дейли ганфайр»?

Бангхерст подсказал ему еще один вариант.

– Что ж, ладно, – с некоторой досадой в голосе сказал молодой человек. – Значит, в «Дейли ганфайр».

Но он забыл, что и у «Дейли ганфайр» тоже есть редактор.

III

Видимо, вскоре после этого впервые услышал о русалке и я, еще не предполагая, что в конце концов мне доведется описать ее историю. Дело было во время одного из моих редких посещений Лондона, и Миклтуэйт пригласил меня пообедать в клуб «Перочистка» – несомненно, один из дюжины лучших литературных клубов в Лондоне. За столиком у дверей я заметил подающего надежды молодого журналиста – он обедал в одиночестве. Все столики поблизости от него были пусты, хотя в остальной части зала свободных мест не было. Он сидел лицом к двери и поднимал глаза всякий раз, когда кто-нибудь входил, словно поджидая кого-то, кто никак не шел. Один раз я явственно видел, как он поманил кого-то к себе, но тот не отозвался.

– Послушайте, Миклтуэйт, – сказал я, – почему все избегают вон того человека? Я только что заметил, как он в курительной пытался с кем-то заговорить, но похоже, что какое-то табу…

Миклтуэйт поглядел в ту сторону, держа в воздухе вилку.

– Еще бы, – ответил он.

– Но что он такого сделал?

– Он дурак, – в явном раздражении произнес Миклтуэйт с набитым ртом. – Бр-р-р! – добавил он, как только смог.

Я немного подождал.

– Но что он такого сделал? – еще раз спросил я.

Некоторое время Миклтуэйт не отвечал, сердито набивая рот хлебом и всем, что попадало под руку. Потом, придвинувшись ко мне с видом заговорщика, он принялся издавать возмущенные звуки, в которых я с трудом различал отдельные слова.

– Ах, вот что! – сказал я, когда он умолк.

– Да, – отозвался Миклтуэйт, сделал наконец глоток и налил себе вина, расплескав его на скатерть. – На днях и я почти целый час не мог от него отвязаться.

– Да?

– Круглый дурак, – сказал Миклтуэйт.

Я боялся, что больше ничего не услышу, но, к счастью, залпом выпив вино, он снова заговорил.

– Он требует от всех, чтобы ему возражали, – сказал он.

– Насчет чего?

– Чтобы говорили, что у него нет доказательств.

– Да?

– А потом предъявляет доказательства. Воображает, что он умнее всех. Я не мог ничего понять.

– Доказательства чего?

– Разве я вам не сказал? – спросил Миклтуэйт, побагровев. – Насчет этой его дурацкой русалки из Фолкстона.

– Он говорит, что русалка существует?

– Ну да, – сказал Миклтуэйт, побагровев еще сильнее и глядя на меня в упор, словно вопрошая, не намерен ли и я обернуться против него и встать на сторону этого гнусного негодля. На мгновение мне показалось, что его сейчас хватит апоплексический удар, но, к счастью, он вспомнил о своем долге хозяина и внезапно напустился на задумчивого официанта за то, что тот не убирает наших тарелок.

– Давно не играли в гольф? – спросил я Миклтуэйта, когда пристыженный официант убрал тарелки и убрался вместе с ними. Гольф всегда приводит Миклтуэйта в хорошее расположение духа, кроме тех случаев, когда он сам играет. А тогда, как мне говорили… Если бы на моем месте сейчас была миссис Бантинг, она бы умолкла и подняла брови, воздев руки, чтобы дать понять, как действует гольф на Миклтуэйта, когда он сам играет.

Я старательно делал вид, будто интересуюсь гольфом – игрой, которую на самом деле презираю и ненавижу, как ничто другое в мире. Представьте себе толстяка вроде Миклтуэйта, которому следовало бы ходить в тюрбане и длинном черном халате, чтобы скрыть свою полноту, и который милю за милей гоняет белый мячик с помощью целого хирургического набора инструментов, гоняет то с ребяческой серьезностью, то в ребяческом гневе, гоняет в то время, как вся страна проваливается в тартарары, и к тому же еще приучает невинного мальчика, который носит за ним клюшки, к непристойным ругательствам, безделью и чаевым. Вот что такое гольф! Тем не менее я удержался от презрительной усмешки и пустился в рассуждения о гольфе и о сравнительных достоинствах разных полей для него, как говорят с ребенком о пирожных или дразнят щенка, шепнув ему «Крыса!».

И только когда наш обед пришел к концу, я наконец смог снова взглянуть на подающего надежды молодого журналиста и увидел, что он гораздо более оживленно, чем принято в подобных случаях, беседует о чем-то с гардеробщиком, который подает ему пальто. Тот, казалось, был крайне изумлен, но держался почтительно и отвечал немногословно, но вежливо.

Когда мы пошли к выходу, их беседа все еще продолжалась. Гардеробщик держал в руках мягкую фетровую шляпу подающего надежды молодого журналиста, а тот рылся в карманах пальто, битком набитых какими-то бумагами.

– Это потрясающе. У меня почти все с собой, – услышали мы, проходя мимо. – Может быть, вы…

– У меня крайне мало времени на чтение, сэр, – отвечал гардеробщик.