Текст книги "Городской мальчик"

15. Загадочный конверт

А тем временем мистер и миссис Букбайндер, как и все ньюйоркцы летом, изнемогали от духоты. В июле и августе заблуждение, будто городская квартира – это жилище, испаряется, и обитатели познают ее истинную цену – это полка, точнее, полочка сложной конструкции из железа и кирпича, обмазанная штукатуркой. Букбайндеры при первой возможности стремились прочь из квартиры, туда, где положено быть свежему воздуху. Но свежего воздуха не было и в помине – только дымно-паровая пелена с ничтожным количеством кислорода, которая опускается на Нью-Йорк после праздничного салюта Четвертого июля и не рассеивается до самого сентября.

А тут еще отсутствие детей. Букбайндеры, чего греха таить, стеснялись бурных проявлений родительской любви, но стоило Герби и Фелисии уехать, как их одолевала тоска. Отец ловил себя на том, что в разгар дня сидит в своей конторе, откинувшись на спинку вращающегося стула, глядит в окно и недоумевает, ради чего он работает на износ и загоняет себя в могилу. Мать часами перебирала старые фотографии. По вечерам они уже не говорили только про Хозяйство, а больше про детей и про полузабытые времена ухаживания в их первые годы в Америке. Копание в прошлом будило воспоминания, чаще горькие, чем сладостные. Когда за плечами полжизни, иной раз не очень-то приятно оглядываться назад.

Единственным утешением для родителей были письма. Два раза в неделю Фелисия подробно описывала все, что она делает, перемежая рассказ восторженными замечаниями в адрес своей вожатой тети Доры, в которой она нашла воплощение человеческого совершенства. Герби писал каждый день. Начал он бурно: с писем на четырех страницах в стиле своих лучших сочинений. Этот всплеск литературной плодовитости длился неделю, после чего письма ужались до сухих записок в одну страничку. Вскоре затем пошли чередой дешевенькие почтовые открытки, содержавшие по одному-два предложения. Как ни скупы были эти короткие весточки, все же они исправно приходили каждый день, и мать с отцом умилялись заботливости своего мальчика.

Однажды вечером Джейкоб Букбайндер устало возвращался домой по улице Гомера после тяжелого дня. Уже в двадцатый, наверное, раз он схватился со своим компаньоном из-за предложения продать Хозяйство. Связанный обязательством держать сторону компаньона, Кригер все еще пытался склонить Букбайндера к перемене решения постоянным нытьем, то есть такой формой убеждения, к которой он имел настоящее призвание. Поток бессвязной речи мог размыть все что угодно, только не решимость Букбайндера отстаивать свои права на основании голубой бумаги. Пауэрс выставлял их завод на продажу, считая, что злополучный документ не имеет никакой силы; а Кригер трусил и хотел выторговать условия повыгоднее. Однако твердая воля Букбайндера противилась желанию сбыть с рук плод всех его трудов, в то время как он еще полон сил. Воля помогала ему удержаться от согласия на продажу, но не спасала от избыточных доз кригеровского красноречия.

С головой, гудящей от слов «мирненько… я так скажу… тридцать лет в деле», отец Герби открыл дверь своей квартиры, и тут на него свалилось новое несчастье. Миссис Букбайндер плакала на кухне и бормотала что-то невнятное про письмо от Герби. Она показала на конверт с расплывшимися от слез чернилами. Букбайндер быстро взял со стола конверт и трясущимися руками вынул письмо.

Лист был пуст.

– Прихожу я сейчас с рынка домой и нахожу его в почтовом ящике, – причитала мать. – Мой мальчик болен, даже писать не может. Ах, Джейк, сядем поскорей в машину и поедем к нему.

С минуту отец озадаченно смотрел на чистый лист. Потом сказал:

– Если он так уж болен, тогда как же он надписал конверт? Видишь, это ведь его почерк.

Миссис Букбайндер схватила конверт и впилась в него глазами. Ее муж был, бесспорно, прав.

– По-моему, дело было так, – сказал Букбайндер. – Он написал письмо, а после по глупости отправил пустой лист.

– Думаешь? – немного повеселела мать.

– А как еще? Давай подождем до завтра. Пишет он каждый день – это уж точно. Завтра все узнаем.

В ту ночь миссис Букбайндер спала беспокойно. Утром она сидела на кухне у окна, поджидая почтальона. Тот пришел в урочный час, принес письмо от Фелисии и почтовую открытку от Герби, как водится, с двумя предложениями: «Я чувствую себя хорошо и надеюсь, что вы – тоже. Можете прислать мне банку лимонных конфет? Ваш любящий сын Герби». У матери камень упал с души, и она тотчас позвонила отцу, который грубовато заметил, что с самого начала знал, что причин для беспокойства нет. Тем не менее он рад слышать хорошую новость.

В последующие дни приходили очередные почтовые открытки. Еще через день, в субботу, Герби прислал письмо. Миссис Букбайндер нетерпеливо и с легкой внутренней дрожью надорвала конверт.

Там опять был пустой лист.

Вечером она снова обсудила эту загадку с мужем, и тот снова объяснил все рассеянностью, но уже не так уверенно. В конце концов он убедил ее не телеграфировать и не звонить, а подождать следующей почты. Назавтра было воскресенье. Весь день мать рвала и метала, вопрошая, куда годится правительство, если оно не способно обеспечить доставку почты по воскресеньям. Это был единственный случай в жизни миссис Букбайндер, когда она выразила недовольство с политической окраской.

В понедельник почта доставила еще два «пустых» письма от Герби.

Не помня себя, миссис Букбайндер выскочила на улицу, поймала такси и помчалась на завод. В конторе мужа она закатила небольшую истерику и была наконец приведена в чувство решением Букбайндера тотчас позвонить в лагерь по междугородному телефону. Он снял трубку и заказал разговор.

Родители и не могли поступить иначе, ведь они же не чудовища с каменными сердцами. Между тем Герби чувствовал себя превосходно, а загадочность писем объяснялась очень просто.

Прежде всего мать с отцом ошибались, восхваляя заботливость сына. Дело в том, что мистер Гаусс, натерпевшись в прежние годы неприятностей из-за мальчишек, не писавших родителям, потребовал в приказном порядке, чтобы каждый мальчик ежедневно отписывал домой. Количество строк и содержание допускались произвольные, но, распорядился мистер Гаусс, один раз в сутки в адрес каждой родительской пары из лагеря «Маниту» должно уходить какое-либо почтовое отправление. На девочек распоряжение по части писем не распространялось, так как опыт показал, что они менее нерадивы, чем мальчики. Этот приказ дяди Гуся вызвал, конечно, сильное негодование, особенно когда стало известно о дискриминации мужского пола. Но не таков был мистер Гаусс, чтобы отступить перед ропчущими воспитанниками, иначе не бывать ему ни директором школы, ни хозяином лагеря. Шел уже третий год, как эпистолярный закон вступил в силу и насаждался с помощью всяческих «лишений». Мальчик, не сдавший письма, на следующий день лишался плавания. Повторное нарушение каралось лишением кино. Это случалось редко. Ребята слишком дорожили кино в условиях однообразной лагерной жизни.

Поначалу Герби очень нравилось писать письма. Вероятно, со временем эта радость постепенно пошла бы на убыль, но стоило мальчишке узнать, что он пишет по принуждению, как она улетучилась в мгновение ока. Изменилось само существо дела. Герби любил родителей, скучал по ним и готов был писать домой достаточно подробные письма раз или два в неделю, а мистер Гаусс своим законом заменил такой естественный побудительный мотив, как любовь, на более надежный, но менее приятный – страх. Недолго думая, Герби последовал примеру ветеранов, вроде Теда и запасся стопкой почтовых открыток по центу за штуку. Наш герой поступил еще не худшим образом. Старшеклассник из Пятнадцатой хижины вообще пользовался резиновым штампом со словами: «У меня все отлично, и надеюсь, что у вас – тоже». В «Маниту» много лет потешались над этой находкой.

«Пустым» письмам Герби не было оправдания, но это получилось как-то само собой. Средние и старшие готовились к балу, и дядя Сэнди назначил урок танцев на час, отведенный для писем. Платой за урок служило письмо, которое нужно было сдать у входа. Первое «пустое» письмо Герби послал от отчаяния, когда, опоздай он на несколько секунд, его не пустили бы на урок. Он ожидал удивленных вопросов по почте или по телефону. Когда ничего подобного не произошло, мальчик поздравил себя с удачей. Опаздывая в следующий раз, он прибег к этой уловке с меньшими угрызениями совести; а потом пользовался ею и вовсе с легким сердцем.

Меньше всего Герби хотелось мучить родителей, но ведь как рассуждает самый обыкновенный мальчик – почти как преступник. Он делает то, что заведомо делать нельзя, а поскольку о силах, движущих миром, ему известно далеко не все, наивно надеется, что как-нибудь удастся избежать пагубных последствий. Все мы весьма неохотно считаемся с железной причинно-следственной логикой жизни. В свой срок эта самая логика вмешивается в судьбу преступника – и тот садится в тюрьму, в судьбу мальчика – и тот взрослеет. В обоих случаях имеет место грустная, но необходимая утрата свободы.

Герби лежал на травке под березой на берегу озера, наслаждаясь жизнью в тишине и покое, тут-то его и настиг молниеносно разящий закон причин и следствий. Только что он был зрителем захватывающей кровавой схватки Тарзана с Карафтапом в чудесном подземном мире Муравьиного племени, а в следующий миг оказался в нашем старом черством мире жалким нарушителем, которого за ухо медленно поднимала на ноги цепкая лапа дяди Сэнди.

– Букбайндер, ты почему не на гандбольной площадке? – проскрипел старший вожатый, устрашающе прищурившись на свою жертву.

Герби пролепетал что-то невразумительное.

– А ты знаешь, что тебе позвонили по междугородному телефону и я уже полчаса ищу тебя по всему лагерю?

Это известие сразило Герби наповал, и он действительно повалился бы как подкошенный, если бы дядя Сэнди любезно не придерживал его за ухо. Мечтатель тотчас понял, что мошенничество с «пустыми» письмами раскрыто, и сердце у него разом оборвалось, как обрывается только у виновных, когда их выведут на чистую воду. Озеро вдруг показалось голубее, чем всегда, воздух – душистее, трава – ласковее; имей он сто тысяч долларов, с превеликой радостью подкупил бы старшего вожатого, только бы освободиться, объяснить, что к чему, и загладить свою вину. Провинившиеся взрослые именно так порой и поступают с помощью юриста, если им позволяют средства. Но Герби был провинившимся ребенком и не имел средств, чтобы отвести наказание. Прошлое, скрытое прошлое, канувшее, как утверждают глупцы, навек и без следа, протянуло свою мертвую руку в настоящее, указало синюшным пальцем на Герби и молвило загробным голосом: «Вот он».

Идя в гору с дядей Сэнди, мальчик сбивчиво признался в содеянном. К его изумлению, с каждым шагом, приближавшим их к телефону, старший вожатый все больше смягчался. Когда Герби закончил рассказ о своем злоключении, они стояли рядом с дирекцией лагеря и у дяди Сэнди рот был до ушей.

– Вот что, Герб, – сказал он, – ты поступил довольно глупо, но дети есть дети. Теперь главное – дать знать твоим родителям, что ты здоров и доволен жизнью. Верно я говорю?

– Конечно, дядя Сэнди, – согласился Герби, готовый пресмыкаться от благодарности.

– Ну, тогда давай так им и скажем, а? Насчет писем я уже объяснил, а тебе нужно только убедить их, что ты целехонек и отдыхаешь в свое удовольствие. Вперед.

Они поднялись на крыльцо дома для приезжих и вошли в дирекцию. Это была душная комнатенка, насквозь пропахшая ротаторной краской и заваленная бумагами, схемами и папками. Возле исцарапанного канцелярского стола на стене висел телефон. Крутанув маленькую ручку, дядя Сэнди связался с телефонисткой.

– Теперь мы готовы к разговору, – сказал он и передал трубку Герби. Только мальчик приложил ее к уху, как в раскрытую дверь откуда ни возьмись вплыл мистер Гаусс, улыбаясь самой лучезарной из своих резиновых улыбок, ласково и мерно кивая головой, точно заводной Будда.

Герби услыхал разноголосое жужжание и щелчок, от которого у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а потом – отцовский голос:

– Алло, Герби?

– Алло, пап. Вот здорово, что ты позвонил.

– Мама из-за тебя переволновалась. Ты здоров, да?

– Да конечно, пап, все здоровско. Мне здесь очень нравится. Лагерь – вообще, замечательно. У нас тут куча разных развлечений.

Заводной Будда переключился на более высокую скорость и закивал быстрее.

– Ну и отлично, – произнес отцовский голос. – Зря ты посылал нам эти «пустые» письма, сынок. Дядя Сэнди все объяснил. В другой раз, если будешь так спешить, лучше вовсе не пиши.

Герби, в недоумении от этих слов, посмотрел на двоих мужчин, потом сказал:

– Ладно, пап. Я запомню.

Дядя Сэнди объяснил, да не все. Он сказал мистеру Букбайндеру, что мальчики, которые боятся опоздать к отправлению почты, часто так делают, дабы их родители знали, что о них не забыли. Он только не упомянул такую подробность, как обязательность отправлений. Герби догадался об этом, но не имел никакого намерения спорить.

– Ну, хорошо, Герби. А как Фелисия?

– Отлично, пап.

– До свидания, сынок. Вот освобожусь немного, и приедем с мамой вас навестить. Поговори теперь с мамой.

– Здравствуй, детка. – Мамин голос переполняли чувства. – Ты правда здоров?

Вопрос вызвал у Герби раздражение. Неприятно оказаться в шкуре преступника, да такова уж участь мужчины, совершившего проступок; но когда с тобой сюсюкают, как с младенцем, – это невыносимо.

– Ты даешь, мам, как бы я с тобой разговаривал, если бы был нездоров, а?

При перемене его тона голова Будды, дернувшись, перестала кивать и укоризненно закачалась из стороны в сторону.

Герби услыхал нервный мамин смех.

– До чего я рада слышать, что ты здоров и весел. Не присылай больше «пустых» писем. Я от них ночей не сплю.

– Ладно, мам, не буду, – нетерпеливо ответил Герби. – Обещаю.

– Детка, тебе там нравится?

Герби взглянул на качающего головой мистера Гаусса и зевающего дядю Сэнди. Перед его мысленным взором молнией пронеслось все, что ему не нравилось в лагере «Маниту»: ремонт спортплощадок, подметание полов, спортивные игры, которые он терпеть не может, отправление почтовых открыток из-под палки, подчиненность бесхребетному дяде Сиду, жизнь под одной крышей с Ленни, отгороженность от Люсиль, прием пищи, отбои и подъемы по сигналу горна – словом, тюремный устав правил, которым были обставлены загородные радости. Громкое «Нет!» поднялось из глубины души, готовое сорваться с языка, и мальчику пришлось стиснуть зубы и губы, чтобы удержаться. Как мог он рисковать и отвечать искренно, когда по бокам стояли Гаусс и Сэнди и от них зависели его покой или мучение?

– Герби, я задала тебе вопрос, – встревожилась мать.

– Очень нравится, мам. Никогда еще не было так весело.

Голова тотчас перестала качаться и так быстро закивала, что лицо мистера Гаусса превратилось в розовое пятно.

– Благослови тебя Господь, сыночек. Поцелуй от меня Фелисию. Скоро увидимся. Наш звонок стоит уйму денег. До свидания.

– До свидания, мам. – Герби повесил трубку.

Хорошо бы родителям, которые задают такие вопросы ребенку, помещенному в лагерь, школу или иное учреждение, освобождающее их от родительских обязанностей, убедиться прежде в следующем: во-первых, что рядом с ребенком нет посторонних; во-вторых, и это поважнее, что ребенок может рассчитывать на сохранение тайны родителями. Многие из этих учреждений превосходны и необходимы. Детей, имеющих возможность провести лето в лагере, принято считать счастливцами. Но ни одно из этих учреждений не будет работать исправно хотя бы без малой толики такого дешевого универсального смазочного материала, как страх.

Едва закончился телефонный разговор, Герби заметил в отношении владельца лагеря и старшего вожатого перемену к худшему. У дяди Сэнди посуровело лицо, а мистер Гаусс сокрушенно покачал головой.

– Герберт, ты очень разочаровал меня, – проговорил директор. – Невероятно разочаровал. – Хозяин не дал себе труда выяснить, а сам-то он со своим лагерем не разочаровал ли мальчика. – Неужели в вас, юноша, нет ни капли чести? Ни капли порядочности? А я проявляю щепетильность, – продолжал он обиженно, – я, повторяю, – проявляю щепетильность и ни под каким видом не допускаю цензуры или чтения уходящей из лагеря почты. И вот ваша благодарность?

Герби опустил голову. Он был слишком неискушен, чтобы ответить мистеру Гауссу, что благодарить-то его особенно не за что, поскольку за незаконное вскрытие почты тот вполне может угодить за решетку.

– А я всегда считал тебя, Герберт, одним из наиболее достойных юношей в школе и в лагере. Ты, повторяю, невероятно разочаровал меня. А вас, дядя Сэнди?

– Не скажу, что он очень-то заботится о чести лагеря, – промолвил старший вожатый.

– Случаи, подобные этому, – не унимался владелец лагеря, – заставляют меня усомниться, а стоит ли наш лагерь риска и тяжких трудов. Или, быть может, ты полагаешь, что нет тут никакого риска, никаких трудов? Отвечай, Герберт.

– Я… извиняюсь, мистер Гаусс, – пробормотал мальчик. – Я больше так не буду, обещаю.

– Не извиняюсь, а извините.

– Извините.

Перед своим потупленным взором Герби увидел ладонь. Он поднял глаза. Мистер Гаусс вновь сиял и протягивал ему руку:

– Тогда больше об этом ни слова, а я в свою очередь, думаю, могу обещать, что дядя Сэнди на этот раз не будет слишком строг.

– Спасибо, мистер Гаусс, – почтительно пожал руку Герби.

– Не стоит благодарности, Герберт. И не называй Меня мистером Гауссом. Здесь, на широких просторах, я – Капитан.

– Спасибо, э-э… Капитан, – сказал Герби, слегка поперхнувшись этим прозвищем, точно холодной овсянкой.

Мистер Гаусс вышел из кабинета. Когда Герби понял, что его оставляют наедине с дядей Сэнди, он почти пожалел об уходе Капитана, однако широкая спина директора уже исчезла. Мальчик робко поднял глаза на старшего вожатого.

– Ну, Герби, – сухо процедил дядя Сэнди, – какого, по-твоему, наказания ты заслуживаешь?

Столь категоричное заявление о неизбежности наказания застало Герби врасплох. Он не прочь был заметить, что ведь главная задача – успокоить родителей – выполнена, причем во многом благодаря его стараниям, а потому все это происшествие можно бы позабыть. Но, видно, дядя Сэнди был строгим ревнителем закона причин и следствий.

– Лишить кино на два раза? – едва слышно предложил мальчик.

Дядя Сэнди, сжав губы, обдумал предложение.

– Ну нет, – вымолвил он наконец. – Это довольно строго, а Капитан велел мне быть помягче. Вот что, Герб. Весь сыр-бор разгорелся из-за урока танцев. Пожалуй, запретим тебе посещать урок танцев.

– Если вам все равно, – взмолился Герби, – лучше я пропущу кино.

– Хватит заливать, – засмеялся старший вожатый. – А то я не знаю, что мальчишки терпеть не могут разучивать танцы. Нет, как я сказал, так и будет. А теперь беги вниз и займись, чем положено.

– Хорошо, дядя Сэнди, – удрученно сказал мальчик и повернулся к выходу.

– И смотри, больше никогда не попадайся мне с книжкой во время спортивных занятий, – бросил дядя Сэнди своему подопечному.

– Не буду, сэр, – еще ниже повесил голову Герби.

В девяти случаях из десяти дядя Сэнди оказался бы прав, считая более обидным не попасть в кино, чем на урок танцев. Откуда было ему знать, что искусство танца стоит отвесной стеной между Герби и его ненаглядной Люсиль и мальчик изо всех сил старается преодолеть ее раз и навсегда? Вожатому и в голову не пришло отнестись к его просьбе всерьез.

Вот так Герби Букбайндер не научился танцевать. И это маленькое обстоятельство повлекло за собой крупные неприятности.

16. Триумф Ленни

В первую неделю августа устраивалось большое ежегодное состязание с «Пенобскотом».

«Пенобскот» был таким же летним лагерем, расположенным на берегу соседнего полуозера-полупруда, в восьми милях от «Маниту». Каждый год один из лагерей грузил лучших спортсменов и небольшую команду горластых мальчишек, известную как группа поддержки, в чихающие сельские автобусы и отправлял в другой лагерь на бой. Бой состоял из бейсбольного матча утром и баскетбольного – во второй половине дня.

Соперничество, нагнетавшееся в течение многих лет, было острым, и обе стороны в прошлом прибегали к таким уловкам, как включение в команду официантов и молодых вожатых. В 1926 году, то есть за два года до описываемых событий, в разгар баскетбольного матча, в котором «Маниту» проигрывал с разгромным счетом, Дядя Сэнди вдруг дунул в свой свисток, вышел на площадку, указал на ведущего игрока «Пенобскота» (шести футов росту) и заявил, что прекратит матч, если этот «мужчина» немедленно не выйдет из игры. Началась шумная свара, увенчавшаяся кулачным поединком между звездой «Пенобскота», который действительно был вожатым, и лучшим игроком «Маниту», также из вожатых. С тех пор установилось зыбкое перемирие, опиравшееся на взаимные ручательства мистера Гаусса и хозяина «Пенобскота» мистера Папея в том, что состязаться будут только платные воспитанники.

За два дня до соревнований «Маниту» постигло несчастье. В погоне за любимой ежевикой верзила Йиши Гейблсон угодил в заросли ядовитого сумаха и превратился в распухшего, забинтованного, терзаемого зудом, беспомощного великана. Мистер Гаусс тотчас позвонил в «Пенобскот» с просьбой отложить встречу. Но по глупости он раскрыл мистеру Папею причину своей просьбы, после чего тот побожился, что уже заказаны автобусы, подготовлены команды, изменен распорядок дня в лагере и питание заготовлено только для остающихся. Словом, отложить встречу невозможно. Уныние овладело «Маниту», а на голову Йиши, до тех пор почитавшегося вожаком лагеря, пали проклятия и презрение за его эгоистичную страсть к ежевике.

Оставалась одна надежда. Отсрочку мог дать сильный дождь, а уж там мистер Гаусс сумел бы потянуть время столько, сколько нужно для полного излечения Йиши от тяжелых ожогов ядовитого сумаха. Мальчишки «Маниту» молили небеса о дожде, как дикари в засуху. Мистер Гаусс и сам не прочь был раскошелиться долларов на двадцать пять, подвернись ему авторитетный шаман по части осадков. Даже Герби, даже Тед вечером, накануне соревнований, гадали несколько часов кряду, каково содержание влаги в облачках, там и сям прикрывавших звезды. Хоть и недолюбливали они дядю Гуся с его лагерем, а это была их земля, уж какая ни есть, и ей грозило нашествие. В дни перед схваткой с «Пенобскотом» у дяди Сэнди не было повода жаловаться на недостаток патриотических чувств у воспитанников.

В то роковое утро ребят, разбуженных сигналом горна, встретило ослепительное солнце. Ни клочка белой влаги на небе. Испустив дружный стон, обитатели лагеря начали готовиться к встрече с неприятелем. Хижины были вычищены, как армейские казармы перед смотром; все достали из чемоданов праздничную форму; средних и младших воспитанников заставили цепью прочесать всю территорию и собрать мусор до последней бумажки. Обычно убогий лагерь никогда не выглядел таким опрятным, как в день приезда пенобскотовцев. (То же самое происходило и в лагере «Пенобскот», когда там ожидали гостей из «Маниту».)

Несколько раз, в надежде на чудо, справлялись о состоянии Йиши Гейблсона, однако вскоре стало известно, что бедолага провел бессонную ночь, отчаянно чесался и прочитал целых три книжки про Тарзана. С этой стороны ждать спасения не приходилось.

Ровно в десять заиграл горн. Мальчики замерли по стойке «смирно» перед своими хижинами, и по Общей улице прошагала орда пенобскотовцев, одетых в ненавистную серо-зеленую форму, со множеством флагов, лихо запевая бодрый марш, который начинался словами: «По горам, по долам, воздух с пылью пополам, наш «Пенобскот» шагает вперед». Враги остановились в конце Общей улицы и допели песню. Дядя Сэнди дал пронзительный свисток, и строй «Маниту» грянул свой марш:

 
Бульдог, бульдог, гав-гав-гав,
«Маниту».
Не страшна нам любая преграда, ату!
Бульдог, бульдог, гав-гав-гав… —
 

и так далее. Этот гимн достался в наследство еще от первого старшего вожатого, дяди Йеля, выпускника, сами понимаете, Йельского университета, ныне тянувшего юридическую лямку вдалеке от Беркширских гор. Когда Герби впервые услыхал песню, его озадачило частое упоминание бульдогов, однако все, казалось, усматривают в этом некий смысл, и он решил не обнаруживать своего невежества. Вскоре он, подобно остальным, начал принимать содержание гимна как должное и даже близкое и родное.

Но никогда еще Герберту не приходилось слышать такого исполнения «Бульдога», как в тот день. Он что есть мочи орал песню, и восторг окатывал его волна за волной. Герби покосился на Теда и увидел, что циничный гусененавистник тоже вкладывает в песню всю Душу, его худое лицо пылает страстью, большой рот усердно работает, глаза наполнены влагой и блестят. Бедняга Тед! Мальчишескому сердцу свойственно изливать любовь на знакомые предметы. А что было ему любить на протяжении шести долгих летних сезонов, кроме лагеря «Маниту»?

Пенобскотовцы промаршировали на лучшее бейсбольное поле, которое к их приезду заново разровняли, постригли и разметили белилами, а следом за ними – вся Гауссова команда: от малышей до самых старших. Вскоре противник разместился на скамейках вдоль линии первой базы, а зрители «Маниту» растянулись вдоль дорожки на третью базу. Тут в стороне послышались нежные голоса, поющие «По горам, по долам», и на стадион выплыла колонна девочек, одетых нарядно, как на богослужение, и под звуки марша «Пенобскота» лукаво постреливающих глазками в незнакомцев. Все сочли, что это очень мило, – кроме глядевших исподлобья мальчиков «Маниту». По их рядам шепотом прокатилась весть, что тетя Тилли «втюрилась» в старшего вожатого «Пенобскота» дядю Силача, высоченного, очень загорелого блондина с вытянутым подбородком. И в самом деле, в сверкающем белизной платье тетя Тилли казалась, против обыкновения, стройной, а ее веснушки были таинственным образом скрыты. Мальчики хоть и несведущи были в делах косметики и затягивания корсетов, но к разительной перемене отнеслись с подозрением. А когда тетя Тилли со счастливой улыбкой пожала руку дяде Силачу, ее заклеймили как малодушную предательницу и со стороны третьей базы донеслись обидные выкрики.

Девочек «Маниту» усадили рядом с пенобскотовцами. Герби не видел своей сестры, зато он и Люсиль оказались в первых рядах. Нелегко посылать страстные взгляды на ширину бейсбольного поля, но Герби старался изо всех сил, и хотя он не мог различить милые черты, однако видел, что и ему отвечают взглядом и улыбкой. Не такой уж плохой, подумалось мальчику, может выдаться день.

Команда «Маниту» вышла на поле под бодрое «Хрю-хрю, гав-гав», тон которому задавал дядя Ирланд. Все игроки были из старших и самых старших, за исключением шортстопа Ленни Кригера. Хотя Ленни был крупным для своих лет, в этой компании он выглядел недомерком; да и не поставили бы его на игру, не искупайся Йиши Гейблсон в ядовитой сумахе. Ленни занял место шортстопа Боя Кайзера, а тот встал подающим вместо Йиши. Появление Ленни, бегущего трусцой на свой участок поля, вызвало множество скептических замечаний, мол, что за малолеток затесался среди пятнадцатилетних молодцов, однако во время короткой разминки перед игрой мальчик показал, что не лыком шит. Приятно было посмотреть, как быстро и точно бросает он мяч, как ловко ловит его на бегу. Ленни явно расположил к себе зрителей. Болельщики «Пенобскота» приятно поразили хозяев, издав в честь Ленни свой традиционный клич: «Жми-дави, жми-дави!» Девочки под управлением самой тети Тилли тотчас подхватили инициативу, пропев:

 
Клубника, черника, крапива, лебеда,
П-О-Б-Е-Д-А,
Наша будет? Как всегда.
Ленни! Ленни! Да, да, да!
 

После этого мальчикам ничего не оставалось, как выдать в честь Ленни «Хрю-хрю, гав-гав». Ленни скромными кивками поблагодарил за столь необыкновенные почести и продолжал хладнокровно разминаться. Никогда еще Ленни не вызывал такого сочувствия, как теперь, оказавшись в роли мальчика для битья. Герби готов был простить ему все многолетние обиды, если б только тот помог выиграть матч.

Но, как ни безупречно играл малолеток, а вскоре стало ясно, что «Маниту» дорого обойдется страсть Йиши Гейблсона к ежевике. Бой Кайзер подавал мячи игрокам «Пенобскота», точно для тренировки. Те били, били и били, а вылетали, только когда аутфилдерам везло и они ловили дальние мячи. К концу четвертой серии подач счет был 17:2 в пользу «Пенобскота». Над залитым солнцем полем нависла тишина, прерываемая лишь радостными вскриками кучки вражеских болельщиков. Боя Кайзера заменили первым бейсменом Гучем Лефко, который раньше никогда не играл на месте подающего, и ребята «Маниту» поставили на игре крест.

Вдруг нежданно-негаданно шевельнулась надежда. Гуч выбил из игры двух потерявших бдительность отбивающих «Пенобскота», а третий вылетел после перехвата дальнего мяча. Настал черед «Маниту» принимать подачи, и команда, подстрекаемая отчаянным, как вопль утопающего, «Хрю-хрю, гав-гав», обрушила град мощных ударов. Перед последней перебежкой, при полных базах, малорослый Ленни отбил мяч до самых теннисных кортов. Тут поднялся настоящий поросячий визг, судя по которому в тот миг Ленни имел возможность взять в жены любую из женской половины «Маниту», будь то воспитанница или вожатая, за исключением, пожалуй, тети Тилли. Бурная серия закончилась со счетом 17:11. Когда Ленни возвращался трусцой на место шорт-стопа, Герби, вне себя от радости, подбежал, пританцовывая, к третьей базе и закричал: «Давай, Ленни! Ты их в одиночку обыграешь! За нашенскую улицу Гомера!» Ленни помахал ему и ухмыльнулся, и Герби был так горд, будто получил письмо от президента.

Но этот взлет оказался последним. Игроки «Пенобскота» выбили Гуча Лефко с места подающего, а вереница удручающих замен не остановила их натиска. У хозяев поля опустились руки. Скоро они помышляли только о финальном свистке. В отличие от менее изощренных способов мериться силами, вроде войны и бокса, которые можно остановить, если одна из сторон разбита наголову, правила бейсбола требуют, что бы ни случилось, довести ритуал из девяти серий до конца. При невероятном счете 41:11, когда матч грозил захватить обеденный перерыв, пенобскотовцы увенчали разгром команды «Маниту» еще одним унизительным жестом: выпустили на поле своих болельщиков. Но и тут сломленная команда «Маниту» умудрилась проиграть еще два очка. Итак, вышеописанное состязание вошло в историю лагеря несмываемым пятном на штандартах Гауссова воинства при счете 43:12.

Этот сокрушительный удар, однако, неожиданным образом тотчас удалось смягчить.

По установившемуся обычаю, команды и зрители строем шли с бейсбольного поля в столовую, а впереди ехал верхом старший вожатый «Маниту». В этом году из-за Умного Сэма возникли технические осложнения.