Текст книги "Бич Нергала"

Часть третья
КОЛЫБЕЛЬ ВЕСНЫ

Глава 1

Только во внутреннем дворе великолепной резиденции пандрского деспота, среди высоких стен, причудливо украшенных лепниной и плитками из ценных пород камня, агадейский сотник позволяя себе снимать доспехи. И то всякий раз ненадолго. Запыхавшиеся солдаты прибегали во двор и звали его на крышу дворца, или в сумрачные коридоры сокровищницы, или в прилегающие поля и в сады, – всюду, где вдруг обнаруживалось уязвимое место в обороне или где враг испытывал горногвардейцев на бдительность.

Конан брал их измором. Его отряд нес потери, зато не давал агадейцам ни мига передышки. Павших заменяли новые бойцы. Из окрестных лесов и с гор возвращались мелкими группами и поодиночке люди из разбитого войска Сеула Выжиги, среди кшатриев губернатора Собутана нашлось немало желающих поквитаться с дерзкими чужаками. А еще в отряд киммерийца влилось много мстителей из погубленных Тарком деревень – простых добропорядочных крестьян, которые в иное время ни за что не нарушили бы закон своей касты, не взяли бы в руки оружие. Их-то и гибло больше всего. Их сотник, дородный вендиец из рядовых кшатриев, приглянувшийся Конану своей вдумчивостью и исполнительностью, на поверку оказался не семи пядей во лбу, и вендийским крестьянам дорого обошлась его стычка с конным патрулем неприятеля. Горногвардейцев не смутило, что враг всемеро превосходит числом, они ослепили сотника стрелой и закололи, сожгли дюжину народных мстителей «нектаром Митры» и «ноздрями Мушхуша», а потом долго с гиканьем и хохотом гонялись по садам за уцелевшими. От полного уничтожения крестьянский отряд спасли конные арбалетчики и лучники Конана, они растянулись в цепь невдалеке от сада и стреляли в каждого агадейца, который появлялся на виду. Великолепные доспехи не спасли одного из людей Бен-Саифа, его придавила подстреленная лошадь, и тут же из кустов подоспел крестьянин с булавой. Разъяренные агадейцы бросились в атаку на лучников, им на подмогу от дворца помчался Бен-Саиф с тремя десятками человек, но когирцы, пандрийцы и вендийские кшатрии легко ускакали от всадников-тяжеловесов, а тем временем крестьяне выбрались из сада и укрылись среди ближайших скал.

Весь первый день осады дворца и сокровищницы Конан не выдавал агадейцам своего присутствия. Его люди тайком следили за противником, а потом поднимались на утес, служивший их командиру наблюдательным пунктом, и рассказывали обо всем, что видели. А ночью Конан с несколькими людьми подкрался к вражескому посту и собственноручно свернул шею клевавшему носом часовому. Троих воинов недосчитался на рассвете Бен-Саиф, их всех унесли враги вместе с оружием и доспехами.

А ближе к полудню за дело взялись лучники Конана. Агадейцы метко отстреливались с крыши дворца, однако колчаны с ослепляющими стрелами, захваченные ночью киммерийцем, уравнивали силы. До тех пор, пока у осаждающих не кончились чужие стрелы. Знал бы Конан, что их вспышки вызывают только временную слепоту, он бы, конечно, приберег стрелы для решающего штурма. Как бы то ни было, к вечеру Бен-Саиф потерял еще одного убитым, а трое получили серьезные раны.

На ночь он удвоил посты и выставил секреты, но и Конан сменил тактику. Его люди уже не бросались из темноты на агадейцев с холодным оружием, они подкрадывались на бросок трофейной бутыли с «нектаром Мушхуша» или выстрелом «жала» и, сделав свое дело, бросались наутек. Не всем удалось уйти, но в итоге горногвардейцы потеряли убитыми и обожженными почти десяток. На следующее утро крестьяне схватились с конным патрулем, а потом чуть ли не весь день Бен-Саиф с большей частью своего отряда носился по садам за всадниками Конана. Словно предугадав вылазку горногвардейцев, мстители не надели доспехов; сильные лошади легко уносили их от погони.

Тогда Бен-Саиф спешил своих людей и повел прочесывать скалы, где попрятались недобитые крестьяне. Конан будто только того и ждал: с полусотней отчаянных смельчаков он атаковал горстку агадейцев, которые стерегли коней всего отряда. Пятеро караульных полегли на месте, а Конан потерял шестнадцать человек, зато увел с поля боя сорок восемь коней, сплошь увешанных чудодейственным оружием. Бен-Саиф чуть не плакал от отчаяния, провожая их с утеса взглядом.

В тот же вечер он отправил на север, в Шетру, троих гонцов. За подмогой. Ибо понимал: еще неделя такой войны, и он угробит всю сотню и не выполнит королевского приказа. Агадейская коса нашла на киммерийский камень. «Конан! – бессонной ночью проклинал он в мыслях варвара с далеких студеных гор. – Что же ты творишь, дурак? Какого демона связался с этим безыдейным сбродом? Я же звал тебя к нам! Мы б тебе дали все, о чем бы ни попросил! Хоть целое королевство!»

А наутро вернулся гонец и рассказал о страшном конце двоих спутников. Их подстерегли на горной тропе – по всей видимости, Конан предвидел и этот шаг агадейского сотника. Одного нарочного раздавили громадным валуном, другого сдернули арканом с лошади, и он лишился чувств от удара о камни, а третий сумел уйти, застрелив из «жала Мушхуша» несколько противников. Он бы справился и с остальными (у них не было трофейного оружия), если бы осколок валуна, который убил товарища, не сломал ему ногу в голени. Едва держась в седле от боли и слабости, он выбрался с перевала и потерял сознание; умный конь сам нашел дорогу к своим.

Бен-Саиф подошел к дощатому навесу, под которым в погожие дни трапезничали сначала строители дворца, потом солдаты Сеула, а теперь – захватчики. За длинным столом сидели девять усталых и мрачных агадейских воинов, макали в мед черствые лепешки, запивали молоком. Люди были измотаны до предела, с тех пор, как в этих местах объявился Конан, они спали урывками, а последние сутки, сменяясь с постов, брали в руки топоры и мастерили четыре мощные катапульты инаннитской конструкции. Бен-Саиф решил поставить две катапульты на крышу дворца и две на сокровищницу, каждая из них могла метать глиняные сосуды с горючей жидкостью на девять-десять полетов стрелы. Таких сосудов он провез через земли афгулов и вендийцев полные тринадцать телег – двести с лишним снарядов. Их начинка называлась «слезами Инанны», от «нектара Мушхуша» она отличалась тем, что воспламенялась от соприкосновения с воздухом, а не с водой или слюной. Запасы «слез» требовали огромной осторожности, а потому хранились в недрах сокровищницы, среди груд золота, серебра и драгоценных камней.

– Давайте, поторапливайтесь, – проворчал он, окинув взглядом хмурые землистые лица. – Если до вечера не взгреем как следует Конана, к утру опять кого-нибудь недосчитаемся.

Десятник засунул в рот недоеденный кусок лепешки, встал, жестом велел остальным подниматься и, торопливо жуя на ходу, двинулся вслед за Бен-Саифом. Посреди двора пылал большой костер, а рядом стояла широченная корзина из ивовых прутьев и лежал на мостовой громадный мешок из воздухонепроницаемой ткани. Над созданием этого летательного аппарата потрудилось немало мудрых голов из Храма Откровения Инанны, а испытывали ее в Пустыни Благого Провидения, – королю было угодно, чтобы эрешитские искусники не остались в стороне от создания нового агадейского чуда. Бен-Саифу довелось однажды подняться на мешке с горячим воздухом; до этого он, без малого десять лет прослуживший в горной гвардии, не замечал у себя боязни высоты.

– Взялись, ребята, – хрипло сказал десятник своим людям, которые обступили костер и мехи. – Ну? Начали. И – р-аз, и – два, и – р-раз, и – два…

Десятник командовал, две пары солдат, держась за длинные рукояти мехов, нагнетали горячий воздух, четверо расправляли своенравную оболочку, а Бен-Саиф придерживая широкую кожаную кишку, не давая ей выпасть из отверстия в мешке. Шар распухал, точно громадный гриб-дождевик, а люди у мехов сменялись все чаще, исходили потом, то один, то другой в изнеможении падал на колени, но неумолимый десятник осыпал его ругательствами и заставлял подняться. Все-таки мешок мало-помалу раздулся и наконец, оторвался от земли, а затем и корзина тяжело заколыхалась на кожаных ремнях. Волосяной аркан, затянутый на торце коновязи, натянулся как стрела и накренил корзину, но не пустил ее в небо.

– Готово, командир, – буркнул десятник. Бен-Саиф кивнул и легонько пнул в бедро одного из воинов, переводящего дух на мостовой.

– Ординарца ко мне. Бегом.

Воин беспрекословно поднялся и побежал, спотыкаясь, к отворенной двери. Бен-Саифа уколола жалость – ординарец на крыше, у катапульт, измученному гвардейцу придется, одолеть шесть длинных лестничных маршей.

Ординарец не замешкался, но все-таки Бен-Саиф встретил его хмурым взглядом – над головой стыл воздух в плену оболочки.

– Все, как условлено, – напомнил помощнику Бен-Саиф. – Мне сверху до тебя не докричаться, так что не забывай держать человека точно под шаром. А другого поставь между дворцом и сокровищницей для связи. «Слез» на крыше достаточно?

– По десять штук, – доложил ординарец, – на катапульту.

– Пускай еще по десять принесут, – решил Бен-Саиф, – и засыплют песком. Да поаккуратнее, ясно? Нам сейчас только горящего дворца не хватает.

– Есть поаккуратнее.

– Действуй, – отпустил Бен-Саиф ординарца.

Шар нетерпеливо подрагивал в десяти локтях над корзиной – огромный пузатый монстр, этакая темная медуза, перепутавшая воздушный океан с родным тропическим морем. Хлипкая корзина, изделие малоискушенных в воздухоплавании солдат, не внушала доверия, и Бен-Саиф огорченно посмотрел на груду своих доспехов. Их придется оставить – лишняя тяжесть. А впрочем, разве спасут доспехи, если он сверзится с неимоверной высоты? По жилам разливался муторный страх, душа так и норовила спрятаться в пятки, и Бен-Саиф подумал невольно: а не запустить ли в поднебесье кого-нибудь другого, хоть того же ординарца? Нет, нет и нет. В горной гвардии каждому рекруту нервым делом вбивают в голову золотое правило: сам задумал, сам и выполни. Иначе потом локти будешь кусать, сетуя на чужую тупость.

«Эх, Лун, – тоскливо подумал сотник. – Вот кого бы я сейчас охотно посадил в корзину, так это тебя. Конан и глазом не успел бы моргнуть, как проникся бы к нам симпатией. Или в его отряде появились бы наши люди».

Он подпрыгнул, схватился за шаткий борт корзины, перевалился через него, встал, обрел устойчивость и с замиранием сердца дал знак десятнику. Тот подскочил к коновязи, сбросил волосяной аркан, и шар, вздыхая, как живой, и грузно переваливаясь с боку на бок, поплыл ввысь.

В добром полете стрелы над дворцом прочный канат оборвал подъем летательного аппарата. Под напором легкого ветерка мешок с теплым воздухом двинулся на северо-восток. В сторону Агадеи. И окончательно завис над обширным мандариновым садом.

«Ага, вот они где, подлецы!» – сразу углядел Бен-Саиф к востоку от сада лагерь противника. Несколько десятков шатров, люди, кони. Его кони, агадейские. Доставшиеся киммерийскому пройдохе по его, Бен-Саифа, оплошности.

Он свесил голову за борт и поглядел вниз. Трое связных на быстроногих конях держались под шаром. Ждали приказов командира.

Сотник выудил из-за пазухи стальное перо, выдернул пробку из тонкогорлой керамической чернильницы, достал стопку бумажных квадратиков (пока он воевал в Нехреме, высоколобые инанниты научились-таки делать новый писчий материал, бумагу, и в довольно больших количествах). Он уселся на дно корзины, расправил листок на колене и только сейчас спохватился, что некуда поставить чернильницу. Кляня себя за непредусмотрительность, сотник выпростал из рейтуз подол рубахи, оторвал тонкий длинный лоскут, продел между прутьями борта корзины и кое-как привязал чернильницу, чтобы горлышко смотрело вверх. И вдруг заметил, что перо успело до середины провалиться в одну из бесчисленных щелей днища. Еще миг, и оно умчится вниз! Чем тогда писать приказы?

Он успел поймать перо двумя пальцами за самый кончик, шумно перевел дух и рассмеялся.

Вскоре записка вместе с камешком в белом хлопковом мешочке полетела к связным, а затем один из них карьером поскакал во дворец. Бен-Саиф злорадно усмехнулся: мое дело сделано, теперь дело за ординарцем и катапультами.

Его внимание привлек небольшой отряд пандрских всадников на западе, в пяти-шести полетах стрелы. Кавалькада продвигалась по дороге к селу, выходит, люди Конана и там рискнули расположиться? Что ж, напрасно. А в саду, где горногвардейцы разгромили крестьянский отряд, наблюдается скопление пехоты. Костры, котлы, смуглые вендийки, стирающие в ручье солдатское исподнее. Кшатрии на привале. Чудненько. Второй мешочек с бумажкой и камешком – фьюить!

– Обр-рати внимание, – произнес вдруг за спиной скрипучий голос, – на юго-запад.

Бен-Саиф обернулся, как ужаленный. На краю корзины сидела тропическая птица пестрой окраски, с преобладанием оттенков зеленого. Вертела клювастой головой и хладнокровно смотрела на сотника то одной, то другой черной жемчужинкой с белым ободком.

– Силы подземные! – воскликнул ошеломленный сотник.

– В том лесочке, – продолжал попугай, – сам Конан со своими когир-рцами. И кр-расоткой Юйсар-ры. Ах, какая женщина! Что за гр-рудь! Что за икр-ры!

– Ияр? – осенило Бен-Саифа. – Ты же Ияр, да?

– Ияр, – подтвердила птица. – Р-рад тебя видеть, агадеец.

– Ха! – Бен-Саиф восторженно хлопнул в ладоши. – Каким ветром тебя занесло, старина?

– Да вот, пр-рилетел отдать должок, – охотно ответил бывший апийский сотник. – Это у меня теперь такое р-развлечение. А ведь я только что от нашего пр-риятеля.

Агадеец посмотрел на Ияра повнимательнее. Тропическая птица изрядно утратила лоск: перья грязны и растрепаны, на месте роскошного пестрого хохолка – плешь. И, тем не менее, от попугая так и веяло самодовольством.

– Ты про Луна? – с надеждой спросил Бен-Саиф. – Так он жив?

Попугай отрицательно помотал головой.

– Жив-то жив, но, увы, в тюрьме. В подземных застенках. Я хотел его выр-ручить, ведь он, так сказать, спас мне жизнь. Но меня и на пор-рог не пустили. Там все настор-роже, сучьи потр-роха, никто не р-рискует смотр-реть в глаза даже ничтожной мухе. Боюсь, Лун очень плох. Я побывал у Каи-Хана.

– Да что ты?! – удивился Бен-Саиф. – И не побоялся?

– Так тр-рясся, что половину перьев р-растерял, – честно ответил Ияр. – Зато Каи после моего ночного визита недосчитался пр-равого глаза. Он теперь не сопр-равитель Апа, а убогий калека, посмешище. Словом, покойник, сучьи потр-роха. Пр-редставляешь, как Авал обр-радовался?

– Представляю, – с широкой улыбкой кивнул Бен-Саиф. – Ну, а ко мне ты зачем прилетел?

– Так я же говор-рю, должок отдать. Р-раз я Луна не спас, так хоть тебе помогу. Хочешь этих нечестивцев выжечь? – Ияр мотнул головой вбок. – Запр-росто. Я тут целый день летал, все р-разведал. Только уговор! – Он приподнял драное крыло.

– Вернуть тебе человеческий облик? – предположил Бен-Саиф. – Прости, Ияр, не могу обещать. Вот, если Луна спасем… Тогда пересадим тебя в какого-нибудь здорового, красивого каторжника. Видишь ли, Лун – уникум. Свой необыкновенный дар он получил в награду от самого Анунны, это один из наших святых, он дал обет не совершать ни добрых, ни злых дел, но изредка делает исключение для кого-нибудь из паломников, выполняет его самое сокровенное желание…

– Да гадить я хотел на человеческий облик, – встряхнул крыльями попугай. – Мне и в этом неплохо, лечу, куда хочу, сам Митр-pa не брат. Тут за мной давеча ястр-реб увязался, сучьи потр-роха, так вер-ришь ли, я ему пол-хвоста выклевал! Нет, Бен-Саиф, ты мне лучше Юйсар-ры отдай, подр-ружку Конана. Ах, какая стать! Ах, какие бедр-ра!

– Женщину? – изумился Агадеец. – Помилуй! Да на что попугаю человеческая самка?

– А вот увидишь, – уклончиво пообещал Ияр, поправляя клювом растрепанные перья на грудке.

* * *

Со сводов подземелья срывались холодные капли, редкие светильники, расставленные по нишам слепыми надзирателями, скупились на чахлый свет, как последние крохоборы. С тех пор, как хозяин замка помрачился рассудком, тюрьма содержалась в небрежении. Зивилла посещала ее нечасто, а надзирателей осталось вчетверо меньше прежнего, остальные давным-давно разбежались, убоясь «лунной болезни»…

У полудюжины зрячих, которые помогали трем слепцам стеречь пленников, наверное, на всю жизнь укоренилась привычка ходить с низко опущенной головой. Они никогда не смотрели в глаза узникам, которые упрямо называли себя Лунами. Это и спасло челядинцев графа Парро от заразы, когда один из надзирателей, помрачась рассудком (без помощи Лунов, просто от дурной наследственности вкупе со злоупотреблением пивом и вином), внял-таки уговорам графа и вошел к нему в камеру. Вскоре после этого, не поднимая глаз, его зарезал другой стражник, когда безумец приблизился к нему и попытался завести разговор по душам. А графа оглушили и бросили обратно за решетку, снова надев ему бронзовые шоры. Люди из подземелья давно научились узнавать Лунов по манере речи.

Женщина в мужском теле тоже не поднимала головы, спускаясь по скользким от грязи маршам. Перед ней бесшумной тенью скользил надзиратель, – кряжистый, толстоногий, он был неотличим от своих приятелей и от тюремщиков из других замков Когира, словно дворяне когда-то задались целью вывести особую породу стражей подземелья и добились успеха. Казалось, коренастые охранники рождены как раз для этих сумрачных анфилад; прислонится такой где-нибудь к стене, и запросто спутаешь его с пилоном или контрфорсом.

Только в одну «чумную» камеру осмеливались заходить стражи. Там в неглубокой стенной нише лежал прикованный к кровати пленник. Оковы, конечно, были не нужны – в агадейце едва теплилась жизнь.

Надзиратель услужливо поставил у кровати шаткую табуретку и, повинуясь жесту Зивиллы, беззвучно выскользнул из камеры. Лязгнула дверь, за крошечным зарешеченным оконцем всколыхнулась серая тень.

Пленник в алькове безмолвствовал. Зивилла прислушалась к его неровному дыханию и поняла, что он в сознании и не спит.

– Зачем ты звал меня, Лун? – спросила дама Когира. Еле слышно скрипнула кровать. Лязгнули оковы. И словно из немыслимой дали донесся прерывистый шепот:

– Я звал тебя… почти неделю назад.

Зивилла пожала плечами.

– Я была занята. Истребляла в лесах твоих друзей. Теряла своих. Отнимала оружие у Лунов, которых сдуру взялся снабжать твой король. Вчера мы захватили большой обоз агадейцев, всыпали им по первое число, вот я и позволила себе передышку. Решила навестить тебя, послушать, что новенького скажешь, а заодно «порадовать» своими новостями.

Лун снова шевельнулся на кровати.

– Да, на этой войне… нам не очень везет.

– Нам тоже, – с горечью признала Зивилла и безрадостно усмехнулась. – Столько напрасных жертв. Зато мы вас отучим воевать. Раз и навсегда.

Несколько мгновений Лун полежал молча. «Все-таки ему тяжело говорить», – догадалась Зивилла.

– Дама Когира… – сипло произнес узник. – Я все думал… что за странный титул?

– Мог бы спросить у кого-нибудь из надзирателей.

– Спрашивал. Не отвечают. Никто из них со мной не разговаривает. Боятся.

– Мне кажется, на то есть причина, – язвительно вымолвила Зивилла.

Лун тяжело вздохнул.

– Уже нет.

Пришел черед когирянке сделать паузу.

– Что значит нет?

– Мне было видение, – пояснил Лун. – Даже не скажешь, что видение… совсем как наяву. Он сидел на этом же табурете…

– Кто?

– Ну-Ги, отшельник… мой духовный отец. Это он… научил меня…

– Переселяться в чужие умы? Менять местами человеческие души? – Зивилла вдруг разволновалась и тотчас мысленно приструнила себя: «Спокойно! Хоть виду не подавай!»

– Да, – ответил Лун. – В детстве… я был воспитанником… Пустыни Благого Провидения. Это храм в горах Агадеи, там много всяких чудес. А в горах над Пустынью… пещера отшельника. Там его нетленные мощи прикованы к скале… были прикованы до недавних пор, сейчас он снова странствует… Вернулся в мир. Говорит, что мир без него сошел с прямой дорожки.

– Когда я был маленьким… – Голос Луна слабел, слова перемежались тихими стонами. – …жрецы повели нас в пещеру Ну-Ги, чтобы постричь в монахи. Мы долго поднимались в гору, хотелось пить, а в пещере… я увидел источник… Как раз под мощами. Моих сверстников тоже мучила жажда, но они боялись прикоснуться к воде, да и пастыри не велели… А я все-таки испил… украдкой. И за это… за смелость… за то, что я такой особенный… Ну-Ги наградил меня. Он пообещал… тогда… что выполнит мою наисокровеннейшую мечту. Сказал… ты, может быть, сам о ней не подозреваешь, она – в самой глубине твоей души, пришла, наверное, еще из прежней жизни. Но я тебе помогу, сказал он, ступай… мальчик… и будь царем судьбы своей. Так я стал волшебником.

– Выходит, чародеев вроде тебя в Агадее не осталось? – Зивилла ощутила, как по щекам расползается румянец возбуждения.

– Таких, как я – ни одного. У Ну-Ги был обет… не колдовать, он нарушил его только… ради меня. Так он сказал. Я потом возился с монахами Эрешкигали, пытался их… научить, но все без толку… Зивилла… ты не ответила. Почему тебя называют… дамой Когира?

– Называли, – угрюмо поправила она.

– Называли.

– Дама Когира – это не геральдический титул, – сказала она. – Всего-навсего почетный. Женщина носит его от турнира до турнира. Рыцарь, побеждающий на турнире, завоевывает этот титул и отдает даме своего сердца. Я была Дамой Когира восемь лет подряд. В последний раз осталась ею благодаря Сонго, юноше из моей свиты.

– Вот оно что, – донесся из алькова полустон-полушепот. – Значит, это я отобрал у тебя титул… Зивилла… Хочешь, я его верну?

Когирянка печально улыбнулась и осмелилась чуть приподнять глаза. Изгвазданное шерстяное одеяло лежало жгутом поперек кровати, исподнее на узнике было в пятнах засохшей крови. «А ведь ему ни разу не сменили повязку», – подумала Зивилла. И мысленно одернула себя: он не заслуживает жалости.

– Вместе с прежним телом? – глухо произнесла она.

– Конечно… Как же еще?

– Что так, Лун? Почему ты сразу не согласился? Ведь мы с Конаном тебя уговаривали. Унижались перед тобой.

– Тогда я… не мог, – хрипло ответил Лун. – Не имел права. Нет, не то… Как бы тебе объяснить… Мы, горногвардейцы, не властны над собой. Когда мы присягаем королю, мы произносим заклинание… Сами себя заговариваем. Это мощные чары, нарушить их невозможно. Когда вы с Конаном просили меня… я просто не мог ничего исправить. Я был солдатом и воевал. Даже в этой камере.

А неделю назад… ко мне пришел Ну-Ги. Он… он говорил такие ужасные вещи… Поверь, Зивилла, нет хуже пытки, чем слушать такое от человека, которого считаешь вторым отцом. Я употребил во вред… его священный дар. Оказывается, сокровенная мечта тут ни при чем… ее и не было вовсе. Представляешь? Он научил меня вселяться в чужие умы, чтобы я проник в разум повелителя и остановил его, не дал совершить роковую ошибку. А я все эти годы ни сном, ни духом… Когда мне стукнуло девятнадцать, один влиятельный вельможа… Ибн-Мухур… убедил меня пойти в гвардию. Настоятель не возражал, у вас это в порядке вещей. Я принял присягу… и все! С того дня я даже в мыслях не мог… причинить зло своему властелину. А Ну-Ги… старый безумец забыл про меня. И только теперь вспомнил. Пришел сюда… и, шутя, снял заклятие. Сказал, что мои раны гноятся, скоро я умру… и поделом. А на Серых Равнинах, сказал он, ничего хорошего тебя не ждет, если не исправишь содеянное, хоть отчасти. И вот я… попросил стражников, чтобы позвали тебя. Я готов исправить… что успею. Поверь… это не уловка.

– Я верю. – Зивилла улыбнулась.

– Неправда. – Пленник тяжко вздохнул. – Ты мне не веришь. И никто не верит. Вы все боитесь «лунной болезни».

– А ты посмотри мне в глаза.

Женщина в мужском обличье нагнулась к пленнику. Мешок с прорезью для рта упал на пол. Она отстранилась. Она не знала, что мешок скрывает бронзовую маску с прорезью для глаз.

– Я позову надзирателя, – сказала Зивилла. – Он снимет маску.

– Лучше отвези меня… в Даис. Я должен встретиться с Ангдольфо… пока жив. Он привезет меня обратно… и ты вернешься в свое тело.

Затянулась пауза. Когирянка сидела, тоскливо глядя в одну точку. Прислушиваясь к тяжелому дыханию Луна.

– Я позову надзирателя, – повторила она. – Потом ты расколдуешь Парро и остальных. Излечишь всех, кого мы поймаем.

– Всех не успею… Мне жить осталось…

– Сколько успеешь, – хмуро перебила Зивилла.

– А как же… ты?

– Меня больше нет, – бесстрастно ответила когирянка, вставая. – Позавчера в Даисе горногвардейцы похоронили мое тело. Гангрена.

– Прости, – вздохнул Лун. – Это ужасно, но… может быть, тебя устроит тело другой женщины? Приведи ее ко мне, и я…

– Ты, – зло оборвала Зивилла, – больше никогда меня не увидишь. Прощай.

Она быстро вышла из камеры и жестом остановила надзирателя, который хотел вставить в замочную скважину ключ.