Текст книги "Девушка и ночь"

Я никогда не считал Винку своей. Впрочем, Винка была создана для меня так же, как я для нее. Я был уверен, что стану классным парнем – необязательно прямо сейчас. Я предчувствовал, что когда-нибудь переплюну типов вроде Алексиса Клемана, даже если для этого понадобится не один год. А пока в голове у меня вертелись одни и те же картинки: как моя подружка спит с тем малым. И терпеть такое было невыносимо.

В тот день после полудня, когда зазвонил телефон, я был дома один. Накануне, в день официального начала каникул, отец с братом и сестрой улетели в Папеэте[52]52
  Столица Французской Полинезии, расположенная на Таити.


[Закрыть]. На Таити вот уже десять лет жили мои дед с бабушкой по отцовской линии, и раз в два года мы встречали у них Рождество. Но в этом году из-за плохой успеваемости мне пришлось остаться дома. А моя мать решила провести зимний отпуск в Ландах[53]53
  Приморские дюнные низменности на юго-западе Франции, пролегающие вдоль Бискайского залива.


[Закрыть] у своей сестры Джованы, которая все никак не могла оправиться после тяжелой хирургической операции. Ехать ей предстояло только на следующий день, а пока она временно исполняла обязанности заведующей школьным городком, стоя у штурвала корабля, захваченного бурей.

Из-за снегопада телефон трезвонил беспрестанно. В те времена в «София-Антиполисе» рассчитывать на машину для посыпания солью обледенелых дорог и снегоуборщик не приходилось. Полчаса назад мать вышла из дома по срочному вызову: на скользкой дороге перевернулся грузовик и перегородил подъезд к кампусу неподалеку от будки охранника. За неимением выбора матери пришлось обратиться за помощью к Франсису Бьянкардини, отцу Максима, и тот обещал приехать как можно скорее.

Я в который раз снял телефонную трубку, подумав об очередном срочном вызове в связи с неблагоприятной метеообстановкой, хотя, быть может, это звонил Максим, чтобы отменить нашу встречу. Субботними вечерами мы обычно встречались в кафе «У Дино» – играли в настольный футбол, смотрели видак и обменивались компакт-дисками, оставив мопеды перед «Макдоналдсом», на автостоянке возле антибского гипермаркета, а потом разъезжались по домам – поглядеть голевые моментики чемпионата Франции в передаче «Жур де Фут».

– Приходи, пожалуйста, Тома!

У меня сердце сжалось в груди. Это был не Максим. В трубке прозвучал чуть приглушенный голос Винки. Я-то думал, что Винка уехала к родственникам в Бостон, но она сказала, что все еще торчит в Сент-Экзе, потому как занемогла, и что ей очень хотелось бы со мной повидаться.

Я хорошо понимал, что мое поведение может показаться жалким, но всякий раз, когда звонила Винка, меня снова и снова окрыляла надежда – и я бежал к ней. Вот и сейчас я клял себя за малодушие и отсутствие самолюбия и сожалел, что не хватает духу прикинуться безразличным.

5

К вечеру ожидалось потепление, а пока стоял собачий холод, к тому же порывами налетал мистраль, поднимавший круговерть мягких снежных хлопьев. Второпях я забыл надеть теплые ботинки или сапоги, и мои кроссовки «Эр-Макс» утопали в снегу. Я продвигался, кутаясь в пуховую куртку и сгибаясь под бившим мне в лицо ветром, как какой-нибудь Иеремия Джонсон[54]54
  Герой одноименного американского кинофильма, вышедшего на экраны в 1972 году.


[Закрыть], за которым гнался незримый гризли. Хотя я спешил и хотя жилые помещения интерната располагались в сотне метров от служебной квартиры моих родителей, у меня ушло минут десять, чтобы добраться до корпуса Никола де Сталя. В снежной пелене это небесно-голубого цвета здание теперь походило на призрачную серую громаду, окутанную перламутровой дымкой.

В вестибюле было пусто и холодно. Были закрыты даже раздвижные двери, через которые можно было попасть в общий зал. Я стряхнул налипший на кроссовки снег и, перепрыгивая через две ступеньки, взлетел вверх по лестнице. Оказавшись в коридоре, я несколько раз постучал к Винке, однако ответа не последовало. Тогда я толкнул дверь и прошел в освещенную комнату, пропахшую ванилью и ладаном – типичным запахом бумаги для благовонных курений.

Винка лежала с закрытыми глазами на кровати. Ее длинные рыжие волосы, забранные в конский хвост, обесцветились в молочных бликах заснеженного неба. Я подошел к ней, поцеловал в щеку и приложил руку ей ко лбу. Он горел огнем. Не размыкая век, Винка что-то пробормотала в полудремоте. Я решил – пусть поспит, а сам направился в ванную, надеясь найти там жаропонижающее. В аптечке было полно сильнодействующих лекарств – снотворных, транквилизаторов, обезболивающих – и ни одной таблетки парацетамола.

Я вышел в коридор, собираясь постучать в дверь самой дальней комнаты. В дверном проеме показалось лицо Фанни Брахими. Я знал, что на нее можно положиться. Хотя мы с ней не так уж часто виделись с начала учебного года, потому что оба с головой ушли в занятия – каждый в свои, – она была моей верной подругой.

– Привет, Тома! – Она сняла с носа очки.

На ней были драные джинсы, ношеные конверсы и широченный, не по размеру, мохеровый свитер. Ее глаза, всегда лучившиеся добротой, как будто померкли под густо-черными обводами карандаша для бровей. Макияж – яркий, как у музыкантов из группы The Cure, альбом которых как раз крутился у нее на проигрывателе.

– Привет, Фанни! Нужна твоя помощь.

Я объяснил ей ситуацию и осведомился, нет ли у нее парацетамола. Она пошла за лекарством, а я тем временем зажег газовую плиту, стоявшую у нее в комнатушке, чтобы согреть воду.

– Держи. – Она протянула мне лекарство.

– Спасибо. Можешь заварить ей чаю?

– Да, и сахару положу побольше, чтобы у нее не случилось обезвоживания. Сейчас все сделаю.

Я вернулся в комнату Винки. Она открыла глаза и приподняла голову над подушкой.

– На вот, выпей. – Я дал ей две таблетки. – Ты вся горишь.

Она не бредила, но состояние ее было ужасное. Когда я спросил, зачем она мне звонила, Винка разрыдалась. Несмотря на жар, несмотря на искаженное, залитое слезами лицо, она была все такая же невероятно притягательная: от нее исходила какая-то непостижимая, неуловимая фантастическая аура. Хрустально чистый звук челесты, играющей что-то в жанре фолк начала 1970-х годов.

– Тома… – пробормотала она.

– Что происходит?

– Я скотина.

– Да что такое ты говоришь, черт возьми?

Она потянулась к тумбочке и взяла какую-то штуковину, которую я сперва принял за авторучку и лишь потом догадался, что это был тест на беременность.

– Я беременна.

Глядя на вертикальную полоску, указывающую на положительный результат теста, я вспомнил строки из письма, вызвавшие у меня отвращение: «Мы скоро зароним семя нашей будущей семьи. И наш ребенок свяжет наши судьбы навеки. У него будет твоя ангельская улыбка и твои лучистые глаза».

– Помоги мне, Тома!

Я был так потрясен, что не соображал, какое, собственно, утешение она ждет от меня.

– Я не хотела, понимаешь?.. Не хотела, – бормотала она.

Я присел к ней на кровать, и, обливаясь слезами, она призналась:

– Я не виновата! Это все Алексис… меня заставили.

Вконец опешив, я попросил ее повторить, и она объяснила:

– Это все Алексис… меня заставили. Я не хотела с ним спать.

Именно так она и сказала. Слово в слово. Я не хотела с ним спать. Этот мерзавец Алексис Клеман принудил ее к тому, чего ей совсем не хотелось.

Я встал с кровати, полный решимости.

– Я все улажу, – заверил ее я, направляясь к двери. – Скоро вернусь.

И я вышел из комнаты, столкнувшись на пороге с Фанни, державшей в руках поднос с чаем.

Пока мне было невдомек, что, произнеся последнюю фразу, я дважды солгал. Во-первых, я не собирался ничего улаживать – наоборот. Ну и потом, я вовсе не собирался возвращаться к Винке. Вернее, даже если бы я и вернулся, она все равно исчезла бы из моей жизни навсегда.

6

Снегопад уже прекратился, но свинцовые тучи отбрасывали кругом мрачные тени. Низкое, будто налитое тяжестью, небо предвещало скорое наступление ночи.

Меня терзали противоречивые чувства. От Винки я вышел злой и возмущенный ее признанием, хотя и в некотором смысле полный решимости. Все вдруг встало на свои места: Алексис оказался лжецом и насильником. А я для Винки все еще кое-что да значил: ведь именно ко мне она обратилась за помощью.

У Алексиса Клемана мать была немка, а отец француз. Сам он окончил университет в Гамбурге и в Сент-Экзе работал по контракту. Как учитель-иностранец, он имел право на служебное жилье в небольшом здании у озера.

Корпус, где жили преподаватели, стоял неподалеку, рукой подать. Чтобы добраться туда, я решил срезать дорогу и пройти через строительную площадку будущего спортивного корпуса. Каменные плиты, фундаменты, бетономешалки, кирпичные стены – все это как будто исчезло, скрывшись под толстым слоем пока еще девственно чистого снега.

Улучив удобную минуту, я принялся не спеша искать себе оружие и в конце концов обратил внимание на железный прут, который рабочие оставили в ручной тележке возле кучи песка. Не скажу, что я действовал спонтанно. Во мне что-то пробудилось. Какая-то древняя, первородная жестокость обуяла меня. Подобное состояние я переживал лишь один раз в жизни.

Я до сих пор помню тот пьянящий воздух, одновременно леденящий и жгучий, чистый и солоноватый на вкус. Помню, как он будоражил меня. Я уже совсем не походил на измученного ученика, корпящего над задачей по математике. Я превратился в бойца, воина, храбро вышедшего на линию огня.

Когда я наконец добрался до преподавательского корпуса, стало почти темно. Вдалеке, в мрачных водах озера, отражалось небо, переливаясь дрожащими серебристыми бликами.

Днем – включая выходные – в вестибюль преподавательского общежития можно было попасть без звонка и ключа. Здесь, как и в интернате для учащихся, царили холод и тишина – кругом не было ни души. Я решительным шагом поднялся по лестнице. Я знал, что преподаватель философии был у себя, потому что еще утром слышал, как моя мать разговаривала с ним по телефону и он предупредил ее, что рейс до Мюнхена отменили из-за непогоды.

Я постучал в дверь, за которой играло радио. Алексис Клеман открыл мне, ни о чем не догадываясь.

– А, здравствуй, Тома!

Он походил на теннисиста Седрика Пьолина – высокого брюнета с кудряшками, спускавшимися до нижней части затылка. Он был сантиметров на десять выше меня, да и выглядел покрепче, но тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления.

– Видал, какая погодка?! – воскликнул он. – Надо же, а я собирался покататься на лыжах в Берхтесгадене. Уверен, там снега куда меньше, чем здесь!

В комнате было жарко. Возле двери стояла большая дорожная сумка. Из маленького радиоприемника изливался медовый голос: «Программа «Воображаемые» на сегодня закончена, но оставайтесь на «Франс-Мюзик» вместе с Аленом Жербе[55]55
  Ален Жербе (р. 1943) – французский писатель и джазовый критик.


[Закрыть] и его джазом…»

Клеман уже собирался пригласить меня к себе, как вдруг заметил в моей руке железный прут.

– Что это ты?.. – начал было он, вытаращив на меня глаза.

Времени на раздумья и разговоры не было.

Первый удар обрушился сам собой, как будто мою руку направлял кто-то другой. Удар пришелся Клеману прямо в грудь – ошеломленный учитель отшатнулся. Второй раз я шарахнул его по коленке – он взревел от боли.

– Ты зачем ее изнасиловал, ублюдок?!

Алексис Клеман попытался уцепиться за стойку, служившую перегородкой между комнатой и кухонькой, но, падая, опрокинул ее. На плиточный пол грохнулась и разбилась вдребезги стопка тарелок с бутылкой «Сан-Пеллегрино», но это ничуть не умерило мой пыл.

Я полностью потерял контроль над собой. Учитель лежал на полу, а я дубасил его без передышки. Удары сыпались на него методично, с поразительной силой. Я бил его то ногами, то прутом. Я представлял себе, как он насилует Винку, и это только подстегивало мои ярость и злость. Я уже не замечал Клемана. И не принадлежал самому себе. Мне казалось, что я совершаю нечто непоправимое, но остановиться было не в моих силах. Я превратился в смертоносный маховик – марионетку в руках демиурга-разрушителя.

Но ведь я же не убийца!

Это был внутренний голос – он прозвучал в моей голове. Чуть слышно. Как слабая отговорка. Как последний призыв на пороге необратимости. Я вдруг отшвырнул железный прут и застыл как вкопанный.

Клеман воспользовался моей нерешительностью. Собравшись с силами, он вцепился мне в голень, я поскользнулся на гладкой подошве, потерял равновесие. И тоже рухнул на пол. Хотя учитель был изрядно покалечен, он тотчас оказался верхом на мне, превратившись из жертвы в хищника. Он давил на меня всем своим весом, обхватив коленями мое тело, точно клещами, и не давая мне пошевелиться.

Я открыл рот, чтобы закричать, но Клеман уже успел схватить осколок бутылки. Держась из последних сил, я увидел, как он вскинул руку, собираясь всадить в меня длинный кусок битого стекла. Время будто застыло, и я на мгновение почувствовал, как из меня уходит жизнь. Это было одно из тех мгновений, которые, кажется, длятся не одну минуту. Одно из тех мгновений, которые решают не одну судьбу.

И вдруг все завертелось с бешеной скоростью. Мне на лицо хлынул поток теплой бурой крови. Тело Клемана обмякло – воспользовавшись этим, я высвободил одну руку и утер глаза. А когда разомкнул веки, то сквозь мутную пелену разглядел Максима – он возвышался над темной кучей, в которую превратилось бесформенное тело учителя. Я разглядел его светлые волосы, куртку «Челленджер», а под ней серую шерстяную кофту «Тэдди» с нашивками из красной кожи.

7

Максиму понадобился всего лишь один удар ножом. Быстрое движение, сверкающий клинок, чуть длиннее резака, как будто слегка полоснувший Алексиса Клемана по яремной вене.

– Надо вызывать врача! – поднимаясь, вскричал я.

Но было уже поздно, и я это знал. Клеман был мертв. А я – весь в крови. Кровь была у меня на лице, на волосах, на свитере, на кроссовках. Я ощущал ее даже на губах и на кончике языка.

Какое-то время Максим, как и я, стоял ошарашенный, обалдевший, потерянный, не в силах произнести ни слова.

Впрочем, мы собирались звонить не в «Скорую помощь», а в полицию.

– Погоди! Мой отец, наверное, еще там! – обретя дар речи, воскликнул он.

– Где – там?

– У будки охранника!

Максим выскочил из комнаты Клемана, и вслед за тем я услышал, как он помчался вниз по лестнице, бросив меня рядом с трупом человека, которого мы убили.

Как долго я оставался один? Минут пять? Четверть часа? Под глухим покровом тишины мне снова показалось, что время застыло. Чтобы не смотреть на мертвеца, я, помнится, прилип носом к окну. Над подернутой зыбью гладью озера теперь висела непроглядная тьма, словно кто-то повернул выключатель и вырубил отражавшийся от нее серебристый свет. Я попытался зацепиться глазами хоть за что-нибудь, но мой взгляд утопал в мерцавшей кругом снежной пелене.

Уставившись в эту бездонную белизну, я думал о том, во что отныне превратилась наша жизнь, потому что отлично понимал: привычное равновесие нашей жизни только что нарушилось навсегда. Это было вовсе не похоже ни на страницу, которую можно перевернуть, ни на конец эпохи. Это было сродни адскому огню, который полыхал вовсю под снегом.

Тут на лестнице послышался шум – хлопнула дверь. В комнату ворвался Франсис Бьянкардини в сопровождении своего сына и начальника стройплощадки. Отец Максима был верен себе: всклоченные седые волосы, кожаная парка в пятнах краски, грудь колесом и непомерно большое брюхо.

– Ну как ты, малыш? – спросил он, пытаясь заглянуть мне в глаза.

Я был не в состоянии отвечать.

Грузное тело Франсиса, казалось, заполняло всю квартиру, хотя его кошачья, решительная походка совсем не вязалась с неповоротливой тушей.

Франсис стал посреди комнаты и какое-то время оценивал ситуацию. Его лицо не выражало ни единого чувства, как будто он всегда знал, что этот день когда-нибудь настанет и ему было не впервой лицезреть подобную драму.

– С этой минуты я беру все в свои руки, – объявил он, глядя то на Максима, то на меня.

Думаю, только услыхав его голос, бесстрастный и степенный, я наконец понял, что маска толстомордого фашиста, которую Франсис Бьянкардини натягивал при людях, нисколько не соответствовала его истинной натуре. В эту горестную минуту стоявший передо мной здоровяк больше походил на неумолимого главаря банды. Франсис напомнил мне эдакого крестного отца, и, если бы он смог каким-то образом вытащить нас из этой передряги, я был бы готов тут же поклясться ему в верности.

– Здесь надо прибраться, – сказал он, обращаясь к Ахмеду, начальнику стройплощадки. – Но сперва сходи-ка и достань из грузовичка брезент.

Ахмед был бледен, в его глазах читался страх. Перед тем как исполнить указание, он, не удержавшись, спросил:

– А дальше что, хозяин?

– Замуруем его в стену, – ответил Франсис, кивнув подбородком на труп.

– Какую еще стену? – удивился Ахмед.

– В спортзале.

5. Последние дни Винки Рокуэлл

Ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним[56]56
  Владимир Набоков. Машенька.


[Закрыть].

Владимир Набоков

1

Наши дни, 13 мая 2017 года

– Я больше никогда не говорил с отцом на эту тему, – заверил меня Максим, закуривая сигарету.

Солнечный луч позолотил глянцевый корпус его зажигалки «Зиппо», украшенный репродукцией японской гравюры «Большая волна в Канагаве». Мы вышли из душного спортивного корпуса и направились к Орлиному гнезду, узкому, поросшему цветами карнизу, который обрамлял длинный каменный карниз, нависавший над озером.

– Я даже не знаю, в каком месте он замуровал труп, – продолжал мой друг.

– Может, сейчас самое время спросить у него, а?

– Мой отец умер этой зимой, Тома.

– Черт, очень сожалею!

В наш разговор вкралась тень Франсиса Бьянкардини. Отец Максима всегда казался мне несокрушимым. Как скала, о которую разбивались все, кто по глупости хотел взять ее приступом. Но смерть не обычный противник. В конце концов она всегда побеждает.

– Отчего он умер?

Максим глубоко затянулся, сощурившись.

– Это печальная история, – предупредил он. – Последние годы он большую часть времени проводил у себя дома в Аврелия-Парке. Помнишь, где это?

Я кивнул. Мне был хорошо известен этот роскошный квартал, уютно расположенный на взгорье над Ниццей.

– В конце года тамошние владения стали мишенью целой серии ограблений, порой довольно жестоких. Бандиты дерзко проникали на виллы, даже когда там были хозяева. Мерзавцы держали их взаперти и пытали.

– И Франсис тоже попался им под руку?

– Да. На Рождество. Хотя дома у него всегда было оружие, воспользоваться им он не успел. Налетчики мигом скрутили его и стали избивать. Он умер от сердечного приступа – не вынес пыток.

Грабежи. Одна из напастей Лазурного Берега – результат облицовки бетоном побережья, бесконечных заторов на дорогах и перенаселенности из-за неизбывного притока туристов…

– Тех, кто это сделал, арестовали?

– Угу, это была банда македонцев. Причем хорошо организованная. Кое-кого из них полицейские схватили – то ли двоих, то ли троих, и теперь они сидят за решеткой.

Я облокотился на парапет. С полукруглой ископаемой террасы открывался захватывающий вид на озеро.

– Кроме Франсиса, кто еще знает про убийство Клемана?

– Ты да я, и все, – заверил меня Максим. – А моего отца ты знаешь: он не из болтливых…

– А твой благоверный?

Он покачал головой.

– Черт, даже представить себе не могу, чтобы он узнал такое от меня. Жизнью клянусь, я никогда и ни с кем не говорил на эту тему.

– Но ведь был еще Ахмед Газуани, начальник стройплощадки.

Максим выразил сомнение:

– Он нем как рыба. Да и потом, какой ему интерес болтать про убийство, если он был его соучастником?

– Он еще жив?

– Нет. В старости у него нашли рак, и он вернулся умирать в Бизерту.

Я надел темные очки. Время близилось к полудню. Солнце, стоявшее высоко в небе, заливало Орлиное гнездо слепящим светом. Здесь, на простом деревянном балкончике, было хоть и небезопасно, зато очень красиво. Учащимся доступ сюда был заказан раз и навсегда, но, будучи сынком директора, я нарушал запреты – и теперь сохранил волшебные воспоминания о том, как вечерами мы с Винкой курили здесь, потягивая «Мандаринелло»[57]57
  Мандариновый ликер.


[Закрыть] и любуясь отражавшейся в озере луной.

– Тип, который посылает нам письма, как пить дать все про нас знает! – со злостью проговорил Максим. – Он затянулся последний раз, докурив сигарету до фильтра. – А у этого Алексиса Клемана была родня?

Генеалогическое древо несчастного учителя я знал назубок:

– Клеман был единственным сыном своих родителей, на ту пору уже стареньких. Они, наверное, тоже отдали богу душу. Во всяком случае, угроза исходит не от них.

– Тогда от кого? От Стефана Пьянелли? Он уже несколько месяцев ходит за мной по пятам. Все следит и вынюхивает, с тех пор как я ввязался в избирательную кампанию Макрона. Копается в старых делах моего отца. К тому же он написал книжку про Винку, помнишь?

Возможно, я был наивен, но мне не верилось, что Стефан Пьянелли мог зайти так далеко, чтобы заставить нас открыться.

– Он, конечно, проныра, – согласился я. – Только мне трудно представить себе, что он способен строчить анонимки. Если б он нас в чем заподозрил, то сказал бы нам прямо в лоб. Меня другое беспокоит: он говорил про деньги, которые обнаружили в старом шкафчике для одежды.

– Ты это о чем?

Максим ничего об этом не знал, и я вкратце все ему рассказал: про то, как во время наводнения нашли сотню тысяч франков в спортивной сумке, а на ней обнаружили две пары отпечатков пальцев, при том что одни «пальчики» принадлежали Винке.

– Все дело в том, что деньги нашли в шкафчике, который тогда был моим.

Максим в легком недоумении нахмурился. И я принялся объяснять подробнее:

– До того, как моих предков назначили в Сент-Экз, я выпросил себе комнату и жил в ней все время, пока учился во втором классе.

– Помню-помню.

– Когда же родители получили назначение и служебное жилье, они попросили меня уступить ту самую комнату какому-нибудь другому ученику.

– И ты уступил?

– Да, только при условии, что этот малый никогда не будет пользоваться моим шкафчиком и не станет просить у меня ключ от него. Так что я оставил ключ у себя, хотя сам им почти не пользовался, и вот однажды, за несколько недель до своего исчезновения, Винка попросила у меня тот самый ключ.

– И не сказала, что собирается припрятать там денежки?

– Ну конечно! Эта история со шкафчиком совсем выпала у меня из головы. Я ничего не заподозрил, даже когда Винка пропала.

– И все же уму непостижимо, почему следы девчонки так и не нашли.

2

Опираясь на низенькую стенку сухой кладки, Максим вышел на солнце, приблизился ко мне и принялся изливать на меня заслуженные упреки, которых я ждал от него с самого утра.

– Никто на самом деле даже не знал, кто такая эта Винка.

– Да нет, все знали ее как раз очень хорошо. Она же была нашей подругой.

– Ее-то знали, а вот про нее саму ничего не знали, – не унимался он.

– Что конкретно ты имеешь в виду?

– Все говорит о том, что она была любовницей Алексиса Клемана: письма, которые ты нашел, фотографии, на которых они вдвоем… Помнишь фотку с предновогоднего бала, где она с него глаз не сводит?

– Ну и что?

– Что? Тогда почему спустя несколько дней она заявила, что этот тип ее изнасиловал?

– Думаешь, я тебе соврал?

– Нет, но…

– К чему ты клонишь?

– А что, если Винка жива? И что, если это она посылала нам те письма?

– Я думал об этом, – согласился я. – Но зачем ей все это?

– Чтобы отомстить. Потому что мы убили ее любовника.

Тут я вспылил:

– Черт возьми, Максим, она же боялась его! Клянусь тебе! Она сама мне это сказала: Это все Алексис… меня заставили. Я не хотела с ним спать.

– Она могла наговорить все что угодно. Ее тогда частенько видели под кайфом. Она глотала «кислоту» и всякое прочее дерьмо, что попадалось под руку.

Я пресек спор:

– Нет, она мне это даже повторила. Тот малый был насильник.

Максим изменился в лице. Какое-то время он рассеянно смотрел на озеро, потом снова перевел взгляд на меня.

– Ты же говорил, что она была тогда беременна?

– Да, именно так она мне и сказала, и это были не пустые слова.

– Если это так и если она родила, ее ребенку сегодня должно быть двадцать пять лет. Значит, у ее сына или дочери вполне могло возникнуть желание отомстить за своего отца.

Это предположение я сразу отбросил. Такое, впрочем, было возможно, хотя в самой идее, как мне показалось, было больше романтики, чем здравого смысла. Подобный поворот годился больше для детективного романа, о чем я так прямо и сказал Максиму, но нисколько его не убедил. Вслед за тем я решил переключиться на другую тему, которая, как мне казалось, была поважнее, если иметь в виду ближайшие несколько часов.

– Должен сказать тебе еще кое-что, Макс. В начале 2016 года, прилетев рекламировать свою новую книжку, я сцепился в Руасси с офицером-пограничником. Этот болван потехи ради унижал какого-то транссексуала, называя его «месье». Дело зашло так далеко, что меня даже задержали на несколько часов и…

– Сняли отпечатки пальцев! – догадался он.

– Да, и теперь я значусь у них в картотеке, так что мы не успеем все уладить. Как только найдут тело и железный прут, а на нем обнаружат хоть один отпечаток, тут же всплывет мое имя – меня арестуют и станут допрашивать.

– И что это меняет?

Я признался, что все решил прошлой ночью на борту самолета:

– Я тебя не сдам. Ни тебя, ни твоего отца. Все возьму на себя. Скажу, что я один убил Клемана и попросил Ахмеда, чтобы он помог мне надежно спрятать тело.

– Тебе ни в жизнь не поверят. Да и зачем это тебе? К чему такие жертвы?

– У меня нет ни детей, ни жены – никакой личной жизни. Мне нечего терять.

– Нет, это чушь какая-то! – бросил он, моргая.

Под глазами у него темнели круги, лицо было помятое, как будто он не спал двое суток. Мое решение не только не успокоило его, а, напротив, всполошило еще больше. И, признаться, мне было понятно почему.

– Полицейские уже кое-что пронюхали, Тома. Точно говорю. И отмазать меня ты не сможешь. Вчера вечером мне звонили из комиссариата Антиба. Это был сам окружной полицейский комиссар Венсан Дебрюин, и он…

– Дебрюин? Его зовут, как бывшего прокурора?

– Да, это его сын.

Это была не самая приятная новость. В девяностые правительство Жоспена назначило Ивана Дебрюина прокурором Республики при суде большой инстанции в Ницце с твердым намерением покончить со всякого рода аферистами, заполонившими Лазурный Берег. Иван Грозный – ему это прозвище пришлось по душе – торжественно прибыл на побережье в образе эдакого белого рыцаря. И проработал на своем посту больше пятнадцати лет, безжалостно сражаясь с масонскими сетями и некоторыми представителями избранного общества. Магистрат лишь недавно принял его отставку, к вящему облегчению некоторых. Сказать по чести, многие в здешних краях ненавидели Дебрюина и его коллегу Далла Чезу[58]58
  Генерал Далла Чеза, префект Палермо и непримиримый борец с мафией, был убит через несколько месяцев после своего назначения вместе с женой и телохранителем. Его роль в фильме «Сто дней в Палермо» сыграл Лино Вентура. Примеч. автора.


[Закрыть], однако даже враги уважали его за упорство. Так вот, если сынок унаследовал «достоинства» папаши, нам предстояло иметь дело с ловким полицейским, питающим неприязнь к избранному обществу и всем, кто близко или отдаленно имел к оному отношение.

– И что же конкретно сказал тебе Дебрюин?

– Он просил меня срочно прийти к нему, потому что у него есть ко мне вопросы. И я сказал, что зайду вечером.

– Иди скорей, чтоб мы знали, что дальше делать.

– Мне страшно, – признался он.

Я положил руку ему на плечо и со всей убежденностью постарался его успокоить:

– Это же не вызов по всей форме. Может, Дебрюин начитался всякой ерунды. Ясное дело, он собирает информацию. Имей он виды насчет тебя, не стал бы так церемониться.

Страх сочился изо всех пор его кожи. Максим расстегнул еще одну пуговицу на сорочке и утер лоб, на котором блестели капли пота.

– Я больше не могу так жить – с дамокловым мечом над головой. Может, если все рассказать…

– Нет, Макс! Постарайся держаться молодцом, по крайней мере недельку. Знаю, это непросто, нас пытаются взять на пушку, вышибить из седла. Главное – не угодить в их западню.

Он глубоко вздохнул и с неподдельным усилием как будто взял себя в руки.

– Позволь мне самому провести расследование. Как видишь, дело зашевелилось. Дай мне время, и я разберусь в том, что случилось с Винкой.

– Ладно, – согласился он. – Тогда я пошел в комиссариат. Буду держать тебя в курсе.

Я смотрел, как мой друг спускается по каменной лестнице, а затем идет по дорожке, петляющей меж лавандовых плантаций. Вскоре фигура Максима стала маленькой и расплывчатой, а потом и вовсе исчезла из вида, словно ее накрыло сиреневым ковром.

3

Перед тем как покинуть кампус, я остановился у Агоры, стеклянного здания по соседству с исторической библиотекой. (В Сент-Экзе никто не стал бы называть столь символическое место официально: Центр документации и информации.)

Прозвучал полуденный звонок, возвещавший, что большинство учащихся свободно. Отныне в читальные залы можно было попасть только по электронной визитке, но я решил пренебречь этой условностью и просто перемахнул через входную дверцу так, как в парижском метро – а я видел это собственными глазами – поступают хулиганы, нищие студенты и даже президенты Республики.

На подходе к абонементу я узнал Элину Букманс – ее здесь все называли Зели. У этой чересчур самодовольной интеллигентки на все было собственное, более или менее аргументированное мнение. Когда я видел ее последний раз, это была несколько самовлюбленная сорокалетняя дама, кичившаяся своей спортивной фигурой. Теперь же, еще прибавив в возрасте, библиотекарша больше походила на богемную бабульку: круглые очки, квадратное лицо, двойной подбородок, седеющая челка, свободный свитер с закругленным отложным воротником.

– Здравствуй, Зели!

Впрочем, она не только заведовала библиотекой, но и вот уже много лет составляла кинопрограммы для кампуса, вела радиопередачи для лицея и возглавляла «София-Шекспир-Компани» – так довольно напыщенно назывался лицейский театральный кружок, в котором состояла и моя мать, когда заведовала подготовительным отделением.

– Привет, писака! – бросила она в ответ, как будто последний раз мы с ней разговаривали только вчера.

Эту женщину мне так и не удалось раскусить до конца. Я подозревал, что когда-то, впрочем недолго, она была любовницей моего отца, но мать, помнится, любила ее – по крайней мере мне так казалось. Когда я учился в Сент-Экзе, мои однокашники буквально молились на нее – Зели то, Зели сё, – считая ее одновременно наперсницей, патронажной медсестрой и духовной воспитательницей. Зели – ее прозвище всегда смешило меня – гордилась и даже злоупотребляла своим положением. «Сильная со слабыми и слабая с сильными» – она относилась к нам по-разному: кого-то окружала излишним вниманием – зачастую самых успешных и общительных, – а кого-то просто не замечала. Помнится, моего брата и сестру она обожала, тогда как я не представлял для нее ни малейшего интереса. И я не обижался: эта неприязнь была взаимна.

– Зачем пожаловал, Тома?

С той поры, как мы с ней общались последний раз, я написал с десяток романов, переведенных на двадцать языков и разошедшихся по белу свету миллионными тиражами. Для библиотекарши, на чьих глазах я вырос, это должно было кое-что значить. На похвалу с ее стороны я, само собой, не рассчитывал – был бы рад по крайней мере знаку внимания. Но он так и не проявился.