Текст книги "Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси"

Причины, с одной стороны, несомненной стабильности социальной организации «общества бондов», опиравшегося на глубоко архаичные основания, а с другой – безусловной динамики функций этой общественной структуры, которая в конечном счете, на исходе эпохи викингов дифференцируется, вполне в соответствии с нормами европейского феодального мира (породив, по ходу этой дифференциации, почти трехвековой выплеск «движения викингов») коренятся, очевидно, в фундаментальных изменениях хозяйственного аграрного уклада Скандобалтики.

Фазы эволюции этого уклада можно представить в течение железного века благодаря исследованию ютландского поселения Форбacce (Hvas, 1979). Начальные стадии существования небольшой сельской усадьбы с последних веков до нашей эры и в первом столетии нашей эры с постепенным ростом во II–III вв. ведут к резкому расширению поселения в V в., со следующим затем – смещением и сокращением в VI–VII вв. Медленное перемещение селитьбы, безусловно, связано с «переложной» эксплуатацией периодически истощающихся, но восстанавливаемых угодий. Ресурс был достаточен для последовательного роста населения, видимо, поставлявшего контингенты участников событий Великих переселений народов в V–VI вв., что отчетливо проявилось в колебаниях масштабов этого рядового датского поселения (Randsborg, 1991: 75–77).

В эпоху викингов поселение восстанавливается после очередного «смещения угодий», а затем последовательно растет и к XI в. достигает размеров, сопоставимых с расцветом римского времени. В этом формате деревня окончательно стабилизируется на месте, где существует непрерывно в течение тысячи лет до наших дней.

Э. Роэсдаль отмечает, что во многих случаях в Дании «местоположение современной деревни можно проследить вглубь веков до 1000-х или 1100-х гг.», однако полагает неясными причины стабилизации аграрного расселения на исходе эпохи викингов (Роэсдаль, 2001: 87–88). Между тем, как установил к началу 1980-х гг. Й. Херрманн, в эту эпоху определяются три важнейшие хозяйственные инновации в экономике народов Балтики раннего Средневековья (Herrmann, 1982: 11–12).

Во-первых, это – повсеместное распространение ржи в качестве основной сельскохозяйственной культуры, что способствовало увеличению запашки и преобразованию системы общинного землепользования. Во-вторых, возросшая добыча и обработка железных руд (особенно – высококачественных шведских) и производство железных плужных лемехов и других сельскохозяйственных орудий. В-третьих, распространение дуговой и шлейной упряжи, позволявшей в качестве тягловой силы применить лошадь, при том, что на легких скандобалтийских почвах производительность лошади вдвое выше, чем упряжного быка или вола, применявшегося в европейском пашенном земледелии. Плужная упряжная лошадь и конская сбруя, заимствованные славянами у кочевников (прежде всего аваров), в течение эпохи викингов распространяются в скандинавских странах, а затем у балтийских и прибалтийско-финских народов. Собственно, с этого времени (и не ранее) в Северной и Восточной Европе устанавливается, в строгом смысле, крестьянский тип хозяйства (с единоличным пахарем, на лошадке и за сохою возделывающим свой земельный надел).

Стабилизация этого крестьянского хозяйства в начале II тыс. – прямое следствие своего рода аграрной революции в Скандобалтике железного века (Славяне и скандинавы, 1986: 12–14).

В этой стабилизации, по-видимому, и следует искать тот дополнительный источник ресурсов, который вызвал активизацию скандинавов в VIII–IX вв. Крестьянское хозяйство бондов накопило достаточный потенциал, чтобы высвободить сначала часть молодежи для новых заморских походов; с другой стороны, продукция этих хозяйств позволяла вовлечь их в оборот ремесленной продукции и расширить тем самым рынки мастеров (ограниченные в предшествующие века – заказами племенной элиты). С поступлением заморской добычи все более значимыми становились и дальние торговые связи, обеспечивая растущее поступление в Скандинавию восточного (а затем германского и англо-датского) серебра.

Общество бондов, питая все эти новые тенденции и силы общественного развития, оставалось сравнительно стабильным и самодостаточным. Устойчивость, закрепленная стабилизацией средневекового крестьянского хозяйства, становилась фундаментом относительно самостоятельных и динамичных, все более разнообразных по своим проявлениям и следствиям общественных процессов.

В течение всей эпохи викингов, с начала IX до середины XI в., между, с одной стороны, народным ополчением, ледунгом, остававшимся социально-политической гарантией неизменного статуса бондов, но постепенно приобретавшим все более государственно-организованный характер, и, с другой стороны, поднимавшейся над ледунгом, сначала – отборной и квалифицированной военной силой, а затем и источником командного состава (с обозначавшимися «феодальными функциями»), королевской дружиной (hirð), развивавшейся в военно-феодальную иерархию, оставалась своего рода социальная ниша, исчезнувшая лишь по мере завершения обоих указанных процессов. Заполнялась она деятельностью относительно свободных (и от государственной власти, и от традиционной племенной структуры) дружин викингов, внутренняя организация которых, именно в силу этой свободы, наименее освещена в источниках.

3. Викинги

Социальная структура хундаров и фюльков вендельского периода не оставляла места для зарождения и консолидации новых общественных сил: элементы, вступавшие в противоречие с племенной знатью, опиравшейся на сакрализованный авторитет, словно «выдавливались» из общества, устремляясь на пустующие, не освященные племенными божествами земли, свободные от контроля местных вождей-жрецов; выходом поэтому стала не внутренняя колонизация (физически возможная и много позднее осуществленная конунгами), а эмиграция на ближайшие острова к востоку и западу от Скандинавии.

К исходу VIII в. фонд доступных для колонизации островных земель был исчерпан. Норманны вышли к прибрежным границам европейских государств, защищенным феодальной властью и недоступным для свободного заселения. Однако расположенные вдоль побережья неукрепленные сельские церкви и монастыри оказались легкой добычей, раскрывая перед несостоявшимися переселенцами новые возможности: не случайно в ряду импортов Хельгё найден епископский посох, который вряд ли был предметом торговой сделки. Доступ к источникам движимых ценностей (fé), традиционные каналы поступления которых были монополизированы родовой знатью, позволял общественному слою бондов быстро и глубоко перестроить свой экономический потенциал, упрочить и повысить статус, создать военно-демократическую социальную организацию и затем интегрировать в нее старую знать. Однако чтобы воспользоваться этими новыми источниками, необходима была особая форма объединения широких общественных сил; а поскольку потребность в ценностях, определявшаяся «экономической емкостью» всего совокупного слоя бондов, динамично нарастала, эта динамика вела и к количественному росту, и к самоорганизации сил и групп, взявших на себя выполнение новых социальных функций.

Широкий диапазон этих функций выявляется уже при анализе военной стороны норманнской экспансии: морские разбойники, завоеватели, переселенцы, военные наемники, королевские дружинники, наконец, феодалы (типа Хастейна или Рольва) – вот спектр социальных ролей викингов.

Легендарная биография завоевателя Нормандии Роллона (Рольфа, Хрольва Пешехода – в исландских сагах) показательна для характеристики социальной природы викингов (Стриннгольм, 1861: 93–98). Младший сын в знатном роде, вступивший в конфликт с конунгом; пират, грабитель, торговец, военный предводитель, постоянно ищущий места для поселения (от небольшого острова Вальхерен – до обширного герцогства Нормандского); подобное сочетание столь разнородных качеств – не исключение. Среди вождей викингов мы находим Атли, сына ярла, изгнанного из Норвегии (Сага об Эгиле, LXXVI; Сага о людях из Лаксдаля, V); знатный исландец, викинг Гуннар, после походов в Швецию, Курляндию, Эстонию прибывает в Хедебю для сбыта захваченной добычи в большом торговом городе (Сага о Ньяле, XXIX–XXXI). Эгиль Скаллагримссон и его брат Торольв в викингском походе торгуют с куршами до истечения установленного срока, а потом нападают на куршские селения и хутора (Сага об Эгиле, XLVI). Как правило, эти «вожди» находятся иной раз в прямой зависимости от родителей – хёвдингов или «могучих бондов»; в свой первый поход Торольв, сын Квельдульва, отправляется за счет отца (Сага об Эгиле, I). Другой герой той же саги, Бьярн, сын Брюньольва, который «плавал по морям иногда как викинг, а иногда занимаясь торговлей», повинуясь воле отца, меняет свои планы и отправляется в торговую поездку вместо викингского похода: «И не надейся, – сказал Брюньольв, – боевого корабля и людей я тебе не дам» (Сага об Эгиле, XXXII).

Достаточно редки случаи превращения викингов в знатных хёвдингов у себя на родине – именно потому, что викингами, как правило, становились младшие сыновья. Старший брат Рольва унаследовал отцовский титул ярла – Хрольв Пешеход отправился в изгнание. Хёвдинг Скаллагрим, отец Эгиля, никогда не ходил в походы, а его младший брат Торольв с молодых лет – в викинге; Берганунд и Атли в той же саге наследуют высокое положение отца, о брате же их Хадде говорится мельком, что он «ходил в викингские походы и редко бывал дома» (Сага об Эгиле, XXXVII). Такие реплики – вряд ли просто стереотипный литературный прием: «Сага об Эгиле» сохранила в своем составе целую самостоятельную повесть, которая представляет собой прекрасный образец социальной психологии викинга, позволяя представить расстановку социальных сил в период крушения племенной системы и объединения страны при конунге Харальде Прекрасноволосом. Эту повесть можно назвать «Сага о Торольве, сыне Квельдульва»: она рассказывает о начале вражды исландского рода «людей с Болот» с норвежскими конунгами и предваряет историю Эгиля, сына Скаллагрима и племянника Торольва (Сага об Эгиле, V–XXVII).

Здесь рассказывается о войне Харальда, в ту пору конунга одной из южных областей Норвегии, Вика, с конунгами других фюльков. Дед Эгиля, отец Скаллагрима и Торольва, Квельдульв, один из хёвдингов фюлька Фирдир, отказался выступить против конунга Харальда, но после его победы отказался и пойти к нему на службу. Предложение конунга отверг и Скаллагрим – «при жизни отца, потому что он должен стоять выше меня, пока жив». Представители племенной верхушки, Квельдульв и Скаллагрим, таким образом, весьма сдержанно отнеслись к новым порядкам, создаваемым основателем норвежского государства. Но при этом Квельдульв прозорливо заметил, что вот младший его сын, Торольв, который сейчас «в викинге», наверняка не откажется пойти к конунгу на службу. Вернувшись, Торольв обрушивается на отца и брата с упреками – в дружине конунга «самые выдающиеся мужи», которых «уважают больше, чем кого бы то ни было здесь в стране». Ни племенная солидарность, ни родовая иерархия Торольва не останавливают, вообще – не принимаются в расчет: «Я очень хочу попасть в их число, если только они пожелают меня принять». Вместе со «своими людьми», сопровождавшими его в походе, Торольв вступает в дружину Харальда.

Перед нами – новое социальное явление: викинг в оппозиции к родовой знати становится опорой королевской власти.

Для него это единственная возможность повысить свой статус на родине, поднявшись над племенной иерархией и вне ее. Впрочем, необязательно на родине: социальная мобильность связана с территориальной. Позднее, уже после крушения «феодальной карьеры» Торольва, отец не без иронии советует ему покинуть страну: «Может быть, ему больше посчастливится, если он попробует служить английскому, датскому или шведскому конунгу».

Добившись нового статуса, викинг стремится его укрепить и расширить. Товарищ Торольва, умирая, завещает ему имущество и жену – помимо родичей, в силу каких-то внутридружинных отношений. Конунг не только утверждает это завещание, но и поручает Торольву сбор даней с лопарей, облекая его властью и правами лендрмана, королевского вассала.

Блестящая феодальная карьера викинга связана с разрушением родовых отношений во всех аспектах: в частности, нарушенный порядок наследования привел в конечном счете к гибели Торольва, оговоренного «законными» наследниками. Но пока попрание родовых прав викингом, пожелавшим стать «выше отца», вознаграждено королевским пожалованием, также вопреки родовому праву.

Став королевским ленником, Торольв, однако, не утратил привычек и представлений викинга («Ведь ты все равно никому не уступишь!» – предостерегал его отец). Это привело в конечном счете к конфликту с конунгом, ибо натура викинга никак не могла безболезненно принять ограничения и дисциплину феодальной иерархии.

Торольв резко увеличивает дань с лопарей, разъезжая по Финмаркену с сильным отрядом. Объединяя, по обычаю викингов, сбор дани с торговым промыслом, Торольв, как и конунг, его покровитель, стремится не только к интенсификации, но и к экстенсивному расширению сферы эксплуатации, к монопольному праву на нее. Он заезжает в отдаленные земли: уничтожает конкурентов – «колбягов»; вторгается с викингским набегом в земли карел. Затем заключает союз с князьком финского племени квенов, «конунгом Фаравидом». Они объединяют свои силы (при этом Торольв выставляет 10 дюжин воинов, а Фаравид – 30 дюжин, добыча же делится поровну). Сперва защищаясь от карел, а затем перейдя к грабительским нападениям на них, викинги Торольва и дружинники Фаравида быстро превращаются в силу, господствующую в Финмаркене. Возникает своего рода квено-норманнское протогосударство. При этом нет и не может быть речи ни о численном перевесе, ни о завоевании или хотя бы захвате норманнами каких-то ключевых пунктов (Anthoni, 1948: 1–12). Союз вождя дружины викингов с князьком чужого племени, когда военно-техническое превосходство норманнов («У них были более крепкие щиты, чем у квенов», – поясняет сага) оказывается решающим фактором победы в межплеменной распре, – модель отношений, реализованная, видимо, не только в Фенноскандии, но и в Прибалтике, и на северо-западе Руси. Можно допустить, что именно связи такого рода объединили в IX столетии летописных варягов, северную «русь», словен ильменских, кривичей, чудь, мерю, весь. Никаких признаков норманнского завоевания (подобного завоеваниям викингов в Ирландии, Англии, Нейстрии) здесь нет, как нет их и в предании о призвании варягов «Повести временных лет» (ПВЛ).

Неизвестно, как развивался бы этот альянс дальше: конунг Харальд вмешался в события, не без оснований заподозрив, что Торольв «решил сделаться конунгом Халогаланда и Наумудаля» (северных областей страны). Торольв отправляется в почетную ссылку на юг, «где вся его родня» и «где можно будет следить, чтобы он не стал чересчур могущественным».

Убедившись, что он утратил доверие конунга, находясь в опале, Торольв пытается заняться торговлей; его торговый корабль с грузом товаров конфискуется конунгом. И викинг, перебравший все возможные в эту эпоху социальные роли – королевского дружинника, ленника, полунезависимого «феодала», купца, – возвращается к исходной своей ипостаси. Снарядив дружину, Торольв отправляется «в викинг» и после грабежей в Дании и Прибалтике начинает опустошать норвежские побережья, грабит поместья конунга и его «мужей» – то есть вернувшись к привычным средствам, вступает в последнюю фазу борьбы.

Викинги вроде Торольва, опустошающие скандинавские побережья и острова, – типичное для эпохи явление. Но в «Саге о Торольве» важна развернутая политическая мотивировка этой направленности «викинга», как формы борьбы с укрепляющейся королевской властью; викинги как социальная сила здесь солидаризируются с бондами, ропщущими на «отнятие одаля». Торольв естественным образом оказывается во главе своего рода «демократической оппозиции». Глубокая тайна, которой был окружен рейд королевской дружины, позволила напасть на Торольва врасплох и покончить с ним. А возвращаясь, дружинники конунга «увидели множество гребных судов во всех проливах между островами. На этих судах люди шли к Торольву на помощь… Здесь собралось множество вооруженных людей». Некоторые из них продолжили борьбу с «королевскими мужами» и затем покинули страну. Так поступили и родичи Торольва.

Двойственность, точнее, многоплановость роли викингов в развитии социальных процессов выступает вполне отчетливо. «Социальная отчужденность» от племенной системы оборачивается высокой социальной мобильностью; собственно «викинг» – состояние временное, переходное (как и внутри «викинга» – временная, ограниченная и обычно вынужденная его форма – торговля). Ценностная направленность – обретение нового социального качества: феодала, королевского дружинника, купца, так или иначе принадлежащего к иной, новой, средневековой общественной структуре. Викинги – ее потенциальный «надстроечный элемент», при этом во многом избыточный.

Новая структура ограничена, возможности ее невелики. Для многих «викинг» в силу этого становится пожизненным занятием, профессией. Несмотря на ее славу и привлекательность (впрочем, судя по сагам и руническим надписям, общественное отношение к викингам было более чем сдержанным; всевозможные хвалебные эпитеты в их адрес принадлежат скальдической поэзии, развивавшейся прежде всего в собственно дружинно-викингской среде), профессия эта оставалась непостоянной, рискованной. Отсюда – разнообразные формы активности викингов, все они суть социальный эксперимент, попытки реализации новых социальных качеств.

Эти новые социальные качества появились как естественное следствие высвобождения и организации значительных социальных сил. Высвобождение, точнее, переключение «социально избыточного» элемента в новые, ранее не задействованные каналы деятельности произошло на рубеже VIII–IX вв.; организация в существенных чертах складывается уже в середине IX столетия. И то обстоятельство, что с этого времени в деятельности викингов на первый план выступает переселение (860-е гг. – в Англии, 890-е – во Франции, Исландии, позднее – далее, за Атлантикой), раскрывает социальную базу движения. Основным заинтересованным в нем общественным слоем были свободные общинники, бонды. Появление же в среде викингов предфеодального элемента – результат развития сложившейся особой социальной структуры, дружин викингов с их устойчивой внутренней организацией и разнообразными функциями; эволюция этой структуры происходит постепенно, возможности ее реализуются не всегда, не сразу и далеко не полностью.

Массовый характер движения, его связь с широким общественным слоем бондов, дифференциация в ходе экспансии викингов различных новых социальных функций, активно воздействующих на революционное преобразование «варварской» племенной структуры в феодальную, государственную, – все это позволяет определить «движение викингов IX–XI вв.» как социальное движение, охватившее значительные, в том числе ведущие, общественные слои Скандинавии и так или иначе связанное с кардинальными, революционными общественными изменениями.

Внутренняя организация этого движения, куда вошли представители разных социальных сил, слоев и групп, восстанавливается по отрывочным и разрозненным данным. Устойчивой реальностью дружины викингов, несомненно, стали только после 793 г. Лишь с этого времени можно допустить существование в качестве особого социального института «морских князей», sækonungr (Снорри относил их появление к глубокой древности). Титул этот, объединявший тех, у кого er réðu liði miklu ok áttu engi lönd – «было много дружины и совсем никакой земли» (Ynglinga saga, 30), фиксировал высший разряд дружинных предводителей, «вождей», foringi, folks grimmr, как они назывались в скальдических песнях и рунических надписях (Мельникова, 1977а: 196). Следовавшие за ними воины обозначались термином lið – люди, дружина, войско (Гуревич, 1967: 130, 171, 174); реже применялось собирательное имя fjólmenni – бойцы, дружина, дружинники (Óláfs saga helga, 22). Оба термина – достаточно неустойчивые (примерно как древнерусская «рать»), применялись и к другим воинским объединениям, от народного ополчения до королевских отрядов; за дружинами викингов они закрепляются скорее в силу отсутствия нового специализированного термина, такого как leiðangr или hirð / grið. Правда, в рунических надписях XI в. появляется термин þingalið, от þinga – наниматься на службу, который на Западе и Востоке Европы обозначает генетически восходящие к викингам наемные дружины на иноземной службе (Мельникова, 1977а: 196); но это лишь финал жизни викингских объединений, понятие (как и væringr для обозначения отдельного участника такого отряда), возникшее на поздних этапах эпохи викингов (Рыдзевская, 1978: 139, 248).

Вероятно, ближе к самосознанию дружинников IX–XI вв. часто употреблявшееся в скальдической поэзии название höldr, hauldr в его изначальном значении «воитель, герой, воин» (ср. нем. Held) – оно акцентировало военный аспект деятельности полноправного свободного человека. После упадка движения викингов, превращения военной службы либо в государственную повинность бондов, либо – в служебную обязанность королевских вассалов термин «хольд» закрепляется именно за полноправными, «могучими бондами», а в XIII в., по мере врастания вотчинников-одальманов в состав феодального господствующего класса, вытесняется новым, осознававшимся, по-видимому, как эквивалентное, понятием riddari – «рыцари» (Гуревич, 1977: 178–212, 267).

В песнях «Эдды», как и в поэзии скальдов, термин «хольд» встречается исключительно в первичном, военном значении. Скальды IX в. употребляют выражения hraustir vikingar – «храбрые викинги» и hölda – «хольды» – как синонимы (Гуревич, 1967: 171–172). Этим именем называли себя полноправные, заслуженные участники походов, не стремившиеся отождествиться ни с bóndir, ни с húskarlar.

К нижнему уровню этого же социального слоя принадлежит также эддическо-скальдический термин drengr, зафиксированный в рунических надписях и расшифрованный в «Младшей Эдде» Снорри:

«Drengir зовутся лишенные надела юноши, добывающие себе богатство или славу; fardrengir (от far – поездка. – Е. М.) – те, кто ездит из страны в страну. Konungsdrengir (королевские. – Е. М.) – это те, кто служит правителям. Drengir зовут и тех, кто служит могущественным людям либо бондам. Drengir зовутся люди отважные и пробивающие себе дорогу» (Цит. по: Мельникова, 1977а: 187).

Этимологически drengr восходит к очень древнему семантическому полю; в основе – герм. *drangja, откуда готск. driugan. слав. дружина, а с другой стороны – очень продуктивный корень drótt, drótts (Ковалевский, 1977: 105). В языке саг и судебников drótt выступает в значении «хозяин», dróttinn, охватывая все ипостаси владельцев и повелителей, от бонда до конунга. Более древнее значение – первичный титул свейских конунгов Drótt, со времен Одина и до времен Дюггви (Ynglinga saga, 17), возможно, связанный не только с drótts – «дружина», но и с ídrott, íþrótt – «искусство» (дар Одина!), охватывавшим все виды высшей, с точки зрения человека варварского общества, деятельности – от умения слагать стихи-заклинания до искусства владеть мечом; dróttkvæðr – особый, «дружинный» размер в поэтике скальдов (Стеблин-Каменский, 1976: 21–24). Drótts – верховный судья в феодальной Швеции XIII в. (Кан, 1980: 31).

«Дренг» внутри этого пласта представлений, так или иначе раскрывающих отношения вождь – дружина, фиксирует важный и трудноуловимый момент социального сдвига: все приведенные Снорри характеристики точно соответствуют аспектам социального статуса викинга, каким он восстанавливается по другим источникам. С другой стороны, в судебниках XI–XIII вв. дренг – это либо свободный человек без своего хозяйства, «добывающий богатство и славу», имеющий при этом право жить в чужой усадьбе (G., 35); либо, короче, – неженатый молодой человек, обязанный владеть неполным набором folkvapn, без лука и стрел (F., VII, 13, 15). Расшифровка Снорри была не просто ретроспективой, а опиралась на реальности XIII в., отражавшие заключительный этап жизни явлений, расцвет которых относится к эпохе викингов, когда в рунических надписях «дренг» выступает синонимом терминов «дружинник, хускарл, фелаги» (по походу викингов), вообще заключает в себе идею «братства по оружию» (Randsborg, 1980: 41). В сознании людей IX–XI вв., видимо, именно «дренги» отождествлялись с тем комплексом представлений, который для нас связан со словом «викинг» и который обозначил высвобождение из-под власти племенного сакрализованного вождя, Дротта, выход из подчиненной божественному авторитету племенной дружины на свободное поле деятельности; правда, с оттенком неполноправия и незавершенности.

Термин víkingr в социальной практике дренгов и хольдов употреблялся чаще в значении í víking – «в заморском походе» (Мельникова, 1977а: 196). Снорри объясняет его как «морская рать» (ср.: sækonungr!). По-прежнему в научной литературе сохраняются в силе этимологии др. – сев. víkingr от vík (залив) или аналогичного по значению макротопонима Западной Норвегии «Викен» (Viken), равно как др. – сев. глагола víkja, совр. норв. vika, шв. avvika – ‘отъезжать’ (Vikingr, 1998: 1). Исконная семантика слова, впрочем (если отвлечься от ее дискуссионности), близка значениям hauldr и drengr – воитель, витязь (ср. фризск. и англ. – сакс. viting, vicing) (Thorson, 1971).

При всей скупости данных социальная терминология древнесеверных памятников позволяет представить себе, во‑первых, достаточно устойчивую, с элементами иерархичности, внутреннюю структуру дружин викингов: lið возглавили вожди, составлявшие иерархию (gramr, foringi, sækonungr); их влияние, видимо, было достаточно ограниченным, заметное место в дружинах занимали заслуженные, самостоятельные воины, может быть, ушедшие в поход бонды-одальманы или скорее их ближайшие полноправные наследники, hauldir; основной контингент состоял из молодежи, drengir, многие из которых были связаны в микрогруппы отношениями товарищества, félagi. Во-вторых, особенно в характеристиках последней группы выступает амбивалентность этого социального организма по отношению и к общинному ополчению, из которого он вышел, и к королевской дружине, в которую не вошел (в лучшем случае, на позднем этапе – как наемный временный контингент). Социальная незавершенность – на всех уровнях: «морские князья» – не вполне конунги (хотя и конунг может возглавить «морскую рать»; но в этом случае sækonungr – лишь одна из многих граней полного его статуса). Также и «лютые» – грамы, «вожаки» – форинти не тождественны херсирам и хёвдингам (которые тоже могут, и с большими основаниями, собрать в поход морские дружины); «хольд» в конце концов из воина превращается в зажиточного крестьянина; «дренг», если не добился «богатства и славы», остается плохо вооруженным приживальщиком.

«Русь» рунических надписей острова Адельсё, близ королевской усадьбы на озере Меларен, напротив Бирки на острове Бьёркё, отображает эти градации, видимо, в Швеции «после 989 года», когда иерархия народного ополчения, прошедшая фильтрацию боевого опыта походов и дружин викингов, приобретала все более государственно-организованный и непосредственно подчиненный королевской власти конунга характер. Рунический камень U16 сообщает: …han: uas: buta: bastr: і: ruþi: hakunar – «…был из бондов лучшим в руси Хакона» (конунга Хакона Рыжего, 1073–1074?). Надпись на камне U11 посвящена bryti: i: roþ: kunuku – «брюти (смотрителю, надсмотрщику, старшему) в руси конунга». Словоупотребление «вся русь» (переданное древнерусской ПВЛ) – видимо, в оригинале allan ruþ, равнозначное allan leðungr, allan almenningr – «всё войско, всё ополчение» (Ковалевский, 1977: 82, 106; Славяне и скандинавы, 1986: 202–204; Константин Багрянородный, 1989: 298; Основания регионалистики, 1999: 201–204). С другой стороны, именно материал древнерусских текстов позволяет определить в пределах IX–X вв. границу, когда термин «русь» становится синонимом понятия «дружина» (Петрухин, 1985: 287). В социальной терминологии Швеции эпохи викингов это соответствует также соотношению видов войск leðunger – grið, норв. leiðangr – hirð.

«Специализация» архаического значения ruþ как ополченцев гребной допарусной «морской рати» свионов, в шведском Рослагене на восточном побережье страны удержавшаяся в средневековом ледунге Магнуса Эрикссона (1270), в общескандинавском масштабе начиналась, очевидно, «после 600 г.» с появлением первых парусных кораблей (снижавших актуальность «гребного» начального значения термина). Собирательное название морских экипажей и боевых контингентов «морской пехоты» викингов русь могло быть актуальным на Балтике VIII–IX вв., охватывая в X в. весь очерченный спектр социальных ролей викингов. В начале XI в., то есть именно тогда, когда появляются новые специализированные термины и для королевской дружины («хирд», «грид», «гридь» – в др. – русск.), и для военных наемных отрядов («тингалид», «верингар», «варяги»), «Русская Правда» Ярослава Мудрого оперирует новым производным термином русин, роусин. Социальный статус русина ст. 1 «Русской Правды» охватывает те же градации социальных ролей, что очерчены в рамках движения викингов: гридин любо коупчина любо ябетник любо мечник (т. е. княжеский дружинник, купец/торговый агент, сборщик даней или низший командный состав). Жизнь русина в этой статье, видимо, впервые приравнивается к цене жизни свободного мужа (аналог сканд. maðr у словен ильменских), защищенной тремя кругами кровных родственников, и оценивается вирою в 40 гривен серебра (не самой высокой, по кодификации «Правды»), то есть княжеская дружина Рюриковичей лишь к XI в. добилась юридического равноправия с общинно-племенной структурой новгородцев (Лебедев, 1987a). При этом в Новгороде XI в. таким «русином» мог стать не только находник-варяг или другой изгой, но и словенин, выходивший таким образом из крестьянской общинно-племенной организации, совершенно так же, как скандинавские бонды не несли ответственности за своих чад в дружине викингов или на королевской службе (Основания регионалистики, 1999: 203).

Параллелизм трансформаций скандинавских заимствований в древнерусской социовоенной терминологии: «русь» из ruþ и «гридь» из grið (спец. шведск., в значении княжеская дружина, отсюда грибница, ‘пиршественная палата’ – Львов, 1975: 281–282) – указывает единое, взаимосвязанное и многолинейное направление социальной эволюции «движения викингов». Морфология и этимология русского витязь если не непосредственно от др. – сев. víkingr, то от исходного и более раннего viting, vicing, при всей сложности путей языкового процесса, подтверждают глубокое и единое русло этой социальной эволюции на всем пространстве Скандобалтики. Пушкинские «тридцать три богатыря» —