Текст книги "Картер побеждает дьявола"

Глава 22

До полудня в Калифорнийском университете, как всегда на летних каникулах, было тихо и безлюдно. Оживление царило только на сельскохозяйственном отделении: коров и овец кормили завтраком перед тем, как вывести на прогулку.

Однако, когда часы пробили двенадцать, несколько грузовиков выехали с Телеграф-авеню и остановились перед Уиллеровым корпусом. Рабочие принялись вытаскивать ящики, заносить их и распаковывать по поручению того бедолаги, который арендовал тут место.

Со времени войны летний сезон приносил университету заметную прибыль, поскольку в его аудиториях изобретателям было очень удобно встречаться с инвесторами. Университет не проводил экспертизу изобретений: достаточно было внести двадцать пять долларов и представить краткое описание демонстрируемого чуда. Иногда секретарь искренне жалел очередного энтузиаста, придумавшего очередной вечный двигатель, однако брошюра 1922 года объявляла, что университет «ставит своей целью поддержать любую яркую мысль, даже не ортодоксальную». Поскольку после этой фразы чеки посыпались, как манна, в брошюре 1923 года на нее сделали главный упор. Изобретатели страшно боялись, что их гениальные идеи похитят конкуренты, поэтому университет не публиковал расписание демонстраций и не давал объявления, а на всей переписке ставился красный штампик «конфиденциально» – к обоюдному удовольствию сторон.

То, что при такой политике слушателей будет немного, отнюдь не смущало изобретателей, полагавшихся больше на приглашения, которые они рассылали самолично. «Уважаемый Уильям Рандольф Херст, – гласило одно из них, – я помогу Вам многократно приумножить Ваше состояние. Как, спрашиваете Вы? Отвечаю: с помощью эвфонии!»

В тот день в десятке аудиторий Уиллерова корпуса демонстрировались: двигатель на морской воде, зерноуборочный комбайн, типографский станок нового типа, несколько несуразных автомобильных приспособлений и еще несколько методов и устройств, большую часть которых их авторы показывали летом 1922 и 1921 гг.

С четырех до пяти часов был перерыв. Изобретатели стояли перед широкой каменной лестницей, курили и притворно радовались новой встрече. Каждый хотел осторожно выведать, не украли ли его список богатых вдов и других наследников, а заодно узнать, не подпал ли он сам под подозрение в краже.

Покуда они разговаривали, университетские рабочие пронесли один за другим ящики с надписью «Огден, Юта». Это вызвало общее веселье, поскольку ящики принадлежали новичку, повторившему все их прошлые ошибки: он привез слишком много оборудования, значит, больше заплатит рабочим, с самого начала попытайся завязать дружбу, расспрашивая, что они изобрели, и сам поведал о своем замечательном изобретении под названием «телевидение», и, самое смешное, арендовал большой лекционный зал, ожидая, что там яблоку негде будет упасть от капиталистов, мечтающих осыпать его деньгами.

Изобретатель зерноуборочного комбайна, большой остроумец, выпустил колечко дыма и сказал:

– Телевидение! Какое ужасное слово – наполовину греческое, наполовину латинское! – Все засмеялись, но тут он проговорил, побледнев: – Господи! Это что, Джеймс Картер?

Все разом повернули головы. Джеймс Картер, собственной персоной, поднимался по лестнице вместе со своим партнером Томом Крандаллом, за ними тащился еврей в очках. Все трое прошли мимо изобретателей, не сказав ни слова.

– Кто из вас сумел затащить Джеймса Картера? И… это Гроссман.

В ворота, обмахивая конвертом потное лицо, входил Эгги Гроссман из «Итальянского банка», правая рука А.П. Джаннини.

Сказать, что люди на лестнице замолчали, значит, не сказать ничего. Каждый стремительно просчитывал, на кого не пожалели своего времени Гроссман, Картер и… не Джеймс ли это Фаган из банка У.У. Крокера, а это не люди ли из фирмы Буры Смита?… И кто остальные бизнесмены? Создатель двигателя на морской воде узнал ученых из сан-францисской лаборатории «Американской радиовещательной корпорации», но зачем здесь полковник Френч с военно-морской базы в Пресидио в сопровождении двух лейтенантов?

Первые капли дождя упали на лестницу – начинался ливень. Изобретатели затоптали окурки и, двинувшись вслед за толпой, с ужасом обнаружили, что аудитория заполнена до предела – остались только стоячие места.

Короче, Фарнсуорт совершенно правильно выбрал аудиторию. К тому времени, как часы на башне пробили пять, Пем насчитала сто десять гостей. От волнения она начала подпрыгивать за боковым занавесом и лишь с трудом взяла себя в руки. Фило был мрачен и бледен. Он мало кому излагал свои мысли, но все, кому излагал, сходились в одном: поначалу Фило Фарнсуорт выглядит умным, но нервным и неподготовленным.

Фундамент этого дня он заложил год назад, в публичной библиотеке, выписав из «Форбс» и «Уолл-Стрит джорнал» фамилии людей, которые поддерживают изобретателей. Гостя с родителями в Вашингтоне, он после церкви отправился в Белый дом. По воскресеньям после обеда президент лично принимал посетителей. Фило дал себе слово, что запомнит каждую мелочь, но в памяти остался только букетик поникших анютиных глазок на столике перед диваном, на котором сидел президент. Фило бодро изложил свой замысел. Президент повел себя странно – стал уговаривать, чтобы юноша, по возможности, никому больше не говорил о своем изобретении. Фило вышел из Белого дома расстроенным: он согласился на встречу с Бурой Смитом, но хотелось ему другого – продемонстрировать телевидение перед возможно большим числом зрителей. Смерть Гардинга стала для Фило потрясением, но по крайней мере теперь он мог со спокойной совестью выступить в лекционном зале, который забронировал давным-давно.

Тем не менее приглашения он разослал только утром, не желая, чтобы кто-нибудь опередил его в исследованиях.

Труднее всего, думал Фило, будет спорить с учеными из «Американской радиовещательной корпорации» – они, нехорошо усмехаясь, сидели в первом ряду. Да и военные могут не сразу принять его оригинальные идеи.

Впрочем, Фило Фарнсуорта ожидало кое-что похуже. В третьем ряду сидел человек с глазами фанатика. Несмотря на белый лабораторный халат, это был не ученый, а русский анархист. Он получил простые указания: когда Фарнсуорт достаточно расскажет о телевидении, надо будет выстрелить ему в лоб – несколько раз, буде возникнет такое желание.

Его присутствие было большой удачей для военных, поскольку о заокеанских анархистах, как о пленных гориллах, много говорили, но никто их толком не видел. Фамилию анархиста никто не знал, сам он в последнее время предпочитал именоваться Пауком. После того как четыре его брата погибли во время газовой атаки при Брусиловском прорыве, он стал непримиримым луддитом, а в двадцатых годах перебрался в Америку, ставшую центром новой ненавистной ему идеологии, которая превозносила потребление как путь к счастью.

Паук ждал, что его арестуют за ядовитые письма, которые он разослал летом 1921 года в «Вестингауз электрик», «Дженерал электрик» и лично президенту Гардингу (который был, в сущности, славный малый, но всё равно символ). Вместо этого Паука посетил приличный господин, и они побеседовали о философии. У господина был своеобразный медленный выговор – Паук уже знал, что так говорят в Кентукки. Господин объяснил, что многие думают так же, как Паук, и что единомышленникам следует держаться вместе.

Они поддерживали связь, а три недели назад кентуккец привез Паука в Сан-Франциско и попросил подождать, поскольку опасный безумец собирается встретиться здесь с президентом Гардингом. Когда Пауку рассказали про телевидение, он собрался написать возмущенное письмо, но тут кентуккец показал ему чертежи: самолеты с камерами на брюхе будут летать над полем боя и передавать изображение на базу, а генералам останется только сидеть, развалясь, и потягивать виски.

Поэтому теперь Паук сидел, подрагивая от волнения коленом, и ждал кивка от человека в другой половине аудитории. Тем временем представители корпораций нервно поглядывали на часы. Они тоже собирались украсть и запатентовать идею, если, конечно, телевидение и впрямь работает, в чем многие сомневались. У них не было особых причин убирать Фарнсуорта. Впрочем, многие большие начальники из «Американской радиовещательной корпорации» играли в теннис с высокими чинами из Военного ведомства, и сплетничали, как прачки. Не желая отставать, они весь день искали какого-нибудь громилу, чтобы привести его на лекцию, но так никого не нашли и явились с пустыми руками.

Аудитория гудела от разговоров. Джеймс, Том и Ледок сидели посередине, поэтому Ледок поминутно вертел головой, пытаясь разглядеть лица.

Он спросил:

– Вы здесь кого-нибудь знаете?

– Почти всех, хотя редко вижу их в одном помещении, – отвечал Джеймс.

– Мы, по сравнению с ними, мелкая рыбешка, – сказал Том. Кто-то замахал им через три ряда, Том с улыбкой помахал в ответ. – Это что, Джон Кэннел? Терпеть его не могу, дурак редкостный. – Он продолжал махать и улыбаться. – Похоже, Чарли так сюда и не добрался.

– Он должен быть здесь, – вздохнул Джеймс. – За колонной, или с накладными усами, или что-нибудь в таком роде.

♣ ♦ ♥ ♠

Когда Картеру было пять лет, отец взял его в варьете. Один из номеров состоял в том, что несколько верзил распевали а капелла матросские песни. Они выбирали в зрительном зале мальчика, приглашали на сцену и начинали перебрасываться им, изображая то, о чем поют. Мальчик, которого выбрали в тот вечер, со страху наложил в штаны. Картер почти не помнил это событие, но всегда был вежлив с детьми, которых приглашал на сцену. И еще: он терпеть не мог матросские песни.

Когда Картер очнулся в ящике, в ушах звенело. Ему смутно помнился звук выстрела. Слышалось приглушенное четырехголосное пение: «Привяжи его к гакаборту, прямо под но-ком рея». Он хотел крикнуть, чтобы они немедленно замолчали. Однако губы пересохли, взгляд не фокусировался. Только сейчас Картер понял, что не спит, но лежит в кромешной тьме и согнут в три погибели. Он попытался выпрямиться.

В тот самый миг, когда пальцы коснулись наручников, Картер вспомнил, как его ударили по голове, и как он потерял сознание от какого-то запаха, вроде скипидарного. Щека прижималась к ткани. Холст. Картер провел лицом по ткани, пока не отыскал металлические пластины. Почтовый мешок – как он и ожидал. Глубоко вдохнул через нос. Пахло морской водой, грязным мешком, его собственным потом. Было сыро.

Картер прислушался к пению. Никто в сан-францисской ассамблее Общества американских фокусников не поет так хорошо. «Данте, скотина», – пробормотал Картер. Данте, единственный из его знакомых фокусников, хорошо пел, а фокусники любят устраивать друг другу засады.

Однако его усыпили не то хлороформом, не то эфиром, а фокусники такие поступают. Картер смутно припомнил склонившихся над ним четырех молодых людей в одинаковых, словно форменных, темных костюмах. Начищенные до блеска ботинки, все в одном стиле. Последний раз он видел такое, когда его посетил президент.

Секретная служба.

 
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает
Ра-а-аненько поутру.
 

Пение перешло в смех, и тут Картер почувствовал, что холст под щекой вздувается. Он нажал – ткань продавилась и тут же вспучилась снова. Вода. Он легонько повернулся и тут же перекатился вместе с мешком, так что всё внутри оборвалось. Отзвук молотков, заколачивающих… ящик?

Пение возобновилось. Они над ним потешаются. Некоторые фокусники радовались импровизированным случаям проявить свое мастерство в искусстве освобождений, но Картер, так и не забывший Дженкса с кандалами и «маской», не принадлежал к их числу. Он всей душой не любил освобождаться от оков и в тех редких случаях, когда просил зрителей приносить собственные наручники и тому подобное, вынужден был перебарывать черную тупую ярость. Она лишала его рассудительности, а порой и мастерства.

Тем не менее Картер продолжал исследовать наручники и ящик – научно, как изучал бы чертежи автомата, который не намерен приобрести. Вдобавок к обычным отмычкам, которые он носил в карманах (чтобы их там нашли), он по совету Оттавы Кейса не выходил из дома без спрятанных инструментов. Проволочки, крючки, отмычки, магниты, а также предметы, которые он сам сделал и которые имели назначение, но не имели названий – всё было упрятано тщательно, так что никто бы никогда не нашел. Картер согнул правое запястье, чтобы залезть в рукав, и нащупал только кожу.

Набор инструментов со всеми чудесными приспособлениями остался в пиджаке, который он набросил на плечи Фебе Кайл.

Картер грязно выругался и тут же почувствовал себя совсем маленьким оттого, что выкрикивает ругательства в тесном холщовом мешке, плывущем где-то в заливе. Он добавил: «Чепуха», как будто мог чем-то это исправить. Холстина сильнее давила на щеку: он понял, что погружается.

– Мой рот сух, пульс – восемьдесят пять, ноги затекли. Я скрючен и ничего не вижу, но чувствую себя превосходно. Превосходно. – На самом деле он ощущал странную боль в правой икре, но не мог дотянуться до этого места и проверить, в чем там дело.

Наручники были восьмой модели, полицейские, самые легкие для освобождения. Их надо только разок сильно ударить о бетонный пол или о металлическую пластину, которую удобнее всего прятать под брюками, на голени, и они откроются. Однажды на ежегодном пикнике Общества американских фокусников, молодой человек, как же его там, Лотарини, беспечно бросил: «Если человек не может освободиться от восьмой модели, то он – полный придурок». Однако Картер, согнутый пополам, не мог размахнуться, а значит, не мог применить этот простейший метод.

Был еще один способ – Картер слышал, что он работает. Его пальцы были буквально прижаты к ботинкам. У той пары, которую он носил обычно и которая сейчас стояла на коврике в гостиной, были фальшивые каблуки с набором полезных вещиц внутри. Эти же ботинки были самые обычные, из каталога «Сирс», высокие, на шнуровке. Картер потянулся левой рукой клевому ботинку, правой – к правому и принялся распутывать шнурки. Они были тоже самые обычные: черные, с хлопчатобумажной оплеткой поверх хлопчатобумажной же сердцевины, что позволяло завязывать их модным рельефным узлом. Надо было, не порвав, вытащить шнурки из-под надетых на ботинки наручников, и это требовало большой аккуратности.

Руки занемели, но почти тридцатилетняя подготовка позволяла им выполнять работу, тонкую почти до невозможности. Левый шнурок освободился. Картер завязал простейший скользящий узел и на ощупь продел петлю в замочную скважину на первой паре наручников. Дыша неглубоко, через нос, и считая сердцебиения, он принялся осторожно поворачивать шнурок против часовой стрелки. Как ни бережно он тянул, чувствовалось, что хлопчатобумажная оплетка расползается. «Это нечестно», – подумал Картер, продолжая тянуть. Наконец раздался щелчок – Картер и не знал, что почувствует такое облегчение.

Он быстро снял три первые пары наручников, ликуя, что побеждает железо при помощи матерчатого шнурка. Вот тебе, Лотарини! Однако последняя пара, на щиколотках, не поддалась. Наручники оказались какие-то особенные, но разбираться было некогда – ящик наполнялся водой. Сейчас Картера защищал водонепроницаемый мешок, но как только он выберется – если выберется, – придется вылезать из упаковочного ящика, и потребуется время, чтобы его изучить, пока внутри еще остается воздух.

Синее небо, подумал Картер, широкое открытое пространство. Он сел, прижимая колени к груди. Чтобы выбраться из почтового мешка, нужны сноровка и терпение, которое быстро иссякало. Картер простукал холстину, пока что-то не откачнулось от пальцев. Замок. Будь у него нож, он бы просто разрезал ткань, однако нож остался все в том же пиджаке. Картер проверил, насколько податлива ткань: оказалось, что он легко может зажать замок в руке. Сейчас бы ключ, и замок открылся бы в два счета. Внутри становилось душно – воздух был на исходе.

Дождь весело стучал по пирсу. Агенты исполнили «Всыпьте ему покрепче» и «Сахар в трюме». Холлиз спросил, знает ли кто-нибудь «Песенку о дохлой лошади», но никто не знал, и они спели: «Прощай, прощай, счастливого пути». Со стороны Аламеды приближался рыбачий катер, и Штуц первым принялся размышлять вслух, заденет ли ящик волной.

Нога болела. Картер с досадой ощупал больное место и, к своему изумлению, обнаружил застрявшую в икре иголку. Он тут же понял, что болит еще в нескольких местах, и, нащупав загустевшую кровь, понял, что кто-то колол его, бессознательного. Совершенно спокойно он согнул иглу, пытаясь представить внутреннее устройство почтового замка и, одновременно, вспоминая, как висел вниз головой в ножных кандалах и коловшая ногу искусственная роза в итоге оказалась спасением.

Внезапно ящик рухнул на фут вниз, подпрыгнул на два, перекатился набок, вокруг заплескала вода – его задело волной от какого-то проходящего судна.

Картер выронил иглу.

Не было смысла искать ее в кромешной тьме: она где-то на дне мешка. Отчаяние свело мышцы, перед глазами поплыли красные круги. Ему нужна спиральная проволока.

Часы. Коснувшись их, Картер обнаружил, что стекло разбито – тем легче будет вытащить пружину.

Он проткнул холст острым концом пружины и винтообразным движением продел ее через ткань, оставив только кончик, чтобы держать. Крепко зажав замок в правой руке, принялся проволокой отыскивать замочную скважину, воображая, как это выглядит снаружи: вот замок, вот торчащая из ткани проволока, вот они сближаются. Мягкая ткань позволила приблизить пружину к замку. Что-то не так, что-то мешает. Вода. Замок и отмычка сейчас под водой, а значит, в ящике почти не осталось воздуха. Картер, стараясь не дышать, повел пружиной и услышал, как она коснулась металлической поверхности замка. Двинул вправо, влево, вверх, вниз – скважины не было. Он представил, как слепые женщины нанизывают на нитку цветные бусины, собирая безупречный узор и никогда не сбиваясь.

Пружина вошла в скважину. Картер зажмурился, пытаясь понять механизм, представить, как вибрация распространяется по пружине. Лицо вспотело, но руки оставались сухими.

Ящик закачался. Картер слышал шум еще одной моторки. Только не это, только не сейчас! Он изо всех сил сжал замок и пружину. Ящик провалился вниз, взлетел вверх, Картера ударило головой о крышку, и всё успокоилось. Руки были пусты – ни замка, ни пружины. Он судорожно принялся шарить руками по холстине. Бесполезно. Нащупал то место, где на ткани остались вмятины от ногтей. Замка не было. Постучал. Ничего. Бессмыслица какая-то, разве что… Почти не смея надеяться, Картер попытался развести края мешка – они разошлись. Последний поворот пружины отпер замок – победа, полная победа! – которой Картер не успел толком обрадоваться, потому что в мешок хлынула грязная вода, забивая илом глаза и рот.

Он сбросил мешок, как мертвую кожу, наполовину вылез, наполовину выплыл наружу, давясь от едкого вкуса соли. В ящике можно было сидеть, пригнувшись, но нельзя было выпрямиться. Картер ощупал шероховатую поверхность, и сердце у него упало. Ящик – не специальный, подготовленный, а самый обычный. Несколько заноз попали под ногти, усиливая злость.

Существуют замечательные инструменты, скажем, складные фомки, и чудесные устройства вроде сдвижных панелей, благодаря которым выбраться из упаковочного ящика – пара пустяков. У него самого была дома такая фомка. Однако неподготовленный упаковочный ящик – не почтовый мешок и не наручники; из него не выбраться.

Вскоре Самюэлсон исчерпал свой запас матросских песен. К его изумлению, Холлиз знал еще много и продолжал петь в одиночку, покуда все четверо смотрели на медленно тонущий ящик. Он заплыл между двумя пирсами, и можно было не опасаться, что его вынесет в залив.

– Он ведь выберется, да? – спросил О'Брайен.

Самюэлсон пожал плечами.

– Это его забота.

– Если он не выберется, мы ведь должны будем его вытащить? – Штуц нервно взглянул на ящик.

Они стояли на дебаркадере, примерно в десяти футах над водой, там и сям проглядывавшей у них под ногами, поскольку каждые несколько футов между досками был оставлен восьмидюймовый зазор. Считалось (ошибочно), что это отобьет у пьяниц охоту удить здесь по ночам рыбу. Ящик заплыл между причалами.

Через мгновение Холлиз спросил:

– Может, я схожу в фургон за ломами?

Самюэлсон взглянул на ящик, потом на горизонт. Приближался какой-то катер, но вероятность, что он подойдет именно к этому причалу, оставалась довольно малой.

– Как хочешь.

Картер отпихнул в сторону мешок, который плавал на воде, как луковица, металлическими пластинами вниз. Сам Картер стоял на четвереньках, мокрый до нитки, ноги были по-прежнему скованы, воздуха, по его прикидкам, оставалось минуты на две. Он сел на корточки, уперся ногами в пол, плечами в крышку и надавил, рассудив, что остается действовать только грубой силой. Несколько секунд он напрягался, воображая, как гвозди вылезают из досок. Нет. Ничего.

Он дышал чаще. Голова немного кружилась. Хотя вода еще не до конца наполнила ящик, воздух внутри был отработанный – мало кислорода, слишком много углекислого газа. Картер снова вдохнул и надавил плечами, чувствуя себя сильнее, чем доски, чувствуя только торжество, злость и, постепенно, растущее отчаяние и слабость. Перед глазами плыли круги.

Гудини, который никогда не раскрывал конкретный метод, пока сам от него не откажется, готов был сколько угодно говорить об общей философии освобождений. «Будь я в опасности, – уверял он Картера, как будто тот задал именно этот вопрос, – я думал бы о близких и чувствовал, как меня поддерживает их сила». Насколько Картер знал, Гудини никогда не подвергался реальной опасности, но частенько размышлял и фантазировал на эту тему. «Если бы я застрял в молочном бидоне, я бы на последнем вздохе думал о своей матушке. И, конечно, о Бесс. А если бы меня похоронили заживо…» – Глаза его мечтательно округлились.

Сейчас, когда Картеру нечего было терять, он подумал о близких. О покойной жене. Вместе с мыслью о ней пришло чувство вины и провала. Подумал о животных, которых любил, и понял только, как ему будет недоставать Таг и Малыша. Представил, что мать, отец и Джеймс стоят на пирсе, машут руками, любят его издалека, как собаку или кошку, и задохнулся. Колени подломились. Он закрыл лицо руками, вокруг плескала вода. Здравствуйте, мама, папа. Здравствуй, Джеймс. И через мгновение: Прощайте. Человеческое сердце – жуткая штука. При мысли об устойчивости человеческой психики перехватило горло. Близкие будут горевать, но они сумеют пережить его смерть. Здесь, в этом ужасном ящике, Картер понял то, что не смел признать раньше: он больше не скорбит о Саре. И всё же он не хотел быть одним из тех, кто забывает.

Он сказал: «Мне плохо. Мне конец» – и расхохотался. Смех перешел в рыдание, соленые слезы смешались с соленой водой. Ящик закачался, вода плеснула в лицо – ему было всё равно.

Он едва не глотнул поднявшуюся до подбородка морскую воду. Что-то тарахтело рядом, видимо, моторка – из-за нее и качался ящик. И тут Картер подумал: Феба.

Мысль изумила настолько, что он резко вскинул голову, ударился о крышку и выругался. Потер затылок. Феба, с которой он провел несколько приятных часов, – вот, собственно, и всё.

Она знает его. Откуда-то. Разве это не замечательно? А он ее почти не знает. Наверное, она тоже переживет его смерть. Однако эта мысль не лишала воли. Словно где-то далеко в темном коридоре зажглась свеча. Картер не хотел, чтобы Фебе пришлось его забывать.

Когда шум мотора стал таким громким? Ящик ударился обо что-то и замер. Картер сморгнул и зажал уши. Оставалось еще немножко воздуха. Феба, снова подумал он. И этого хватило. Он глубоко вдохнул, словно вбирая только кислород, и, задержав дыхание, нырнул под воду, уперся ногами, плечами, спиной. Надо только выпрямиться изо всех сил, и ящик развалится.

Вернулся Холлиз с ломами. Самюэлсон велел положить их на причал. Последние несколько секунд он молчал: катер приближался, по-прежнему указывая носом прямо на них. Самюэлсон выбил трубку.

Остальные тоже молчали. Наконец О'Брайен сказал:

– Этот катер может причалить в сотне разных мест. Не думаете же вы…

Упираясь пятками в доски, готовый сокрушать храмовые столпы, как Самсон, Картер не считал, насколько он задержал дыхание, не желая знать, когда наступит предел. В ушах звенело. Ящик затрещал, последний воздух вышел мгновенно, об этом некогда думать, его ноги из стали, спина и плечи – домкрат, которому нипочем доски и гвозди, Ледок советует поднажать, и Джеймс, и рядом с ним Том, даже Том говорит, жми, задай жару этим ублюдками, они мне надоели, и Бура говорит: наддай, напряжение в мышцах невыносимо, этот звук, он означает, что вылетают гвозди, голова сейчас расколется, всё, сил больше нет, запах пороха, многотысячная толпа, кто-то встревожен, кто-то кричит: «Навались!», и рядом с ним женщина. Она прекрасна.

Мне жаль, что тебе больно. Она касается его шрама. Дыши со мной.

Картер что-то сказал, сам не понимая что, и надавил с силой, которой у него никогда не было. Раздался ужасающий треск.