Текст книги "Скоро будет буря"

46

Бет наскучило играть гаммы, и она спросила Рейчел:

– Почему взрослые все время ссорятся?

– Вовсе они не ссорятся, – ответила Рейчел и подумала, откуда пошло это обыкновение обманывать детей.

– Нет, ссорятся. Мама и пала ссорятся. Папа и Мэтт. Крисси и мама. Ты и Мэтт. Все!

Рейчел вздохнула. Она посмотрела на клавиатуру пианино и подумала, не стоит ли объяснить все через аккорды и гармонические созвучия, но с негодованием отбросила это намерение.

– Разве вы с Джесси никогда не ссоритесь?

– Ссоримся. Но сразу забываем. А взрослые всю жизнь помнят.

– Послушай, Бет, что сказал мне как-то один мудрый человек. Он был грубым старым хиппи, еще в те дни, когда я жила в палатке. Все примерно так. Представь себе клубок ниток. Ты держишь его, а потом передаешь всем тем людям, которых я называю. Вот есть вы с Джесси. Вы можете хорошо ладить, а можете в один прекрасный день поссориться. Таковы человеческие отношения, мы еще называем их связями. Кроме того, у тебя возникает множество других отношений со всеми людьми, которые живут в этом доме, так что передавай клубок мне, маме, папе, Крисси и Мэтту. В доме еще целых шесть человек, то есть шесть связей, которые необходимо поддерживать со всеми одновременно. Затем не следует упускать из виду еще и мои отношения со всеми этими людьми. То есть еще шесть или пять, если не считать мои отношения с тобой: они уже сосчитаны. Одним словом, если сосчитать все существующие связи, то окажется, что в группе из семи человек их всего двадцать одна.

У Бет явно шла кругом голова, но ей было интересно.

– Дело в том, что любые отношения могут испортиться или запутаться в любую минуту. Это особенно касается новичков. Затем надо сосчитать твоих родителей как пару. Как пара они тоже связаны с другими людьми. Значит, прибавляются еще отношения как с отдельными лицами, так и с другими парами. И когда ты все это сложишь, даже в группе всего лишь из семи человек получится много-много связей, которые наматываются и наматываются на твой клубок ниток. Когда все идет хорошо, ты их просто не замечаешь. Но когда возникают сложности, ты тратишь большую часть своего времени на то, чтобы распутать узлы в своем клубке.

Верхняя губа Бет слегка подергивалась.

Рейчел пожалела, что отказалась от идеи с пианино. Тот грубый старый хиппи в палатке курил слишком много марихуаны, и теперь, глядя на Бет, она понимала, что допустила промах, пытаясь объяснить маленькой обеспокоенной девочке самую простую вещь.

– Ладно, – сказала Рейчел, – пойдем играть в бадминтон.

– Переводить небесный язык, пользуясь формами земного языка, бесполезно, – заметила наставница Джесси, когда ближе к вечеру того же дня они усаживались перед зеркалом в спальне девочек, – и не имеет смысла называть эти типы облаков грозовыми тучами. На самом деле они символизируют разлом между мирами; ты это увидишь позднее. Тебе действительно необходимо знать только одно: они порождают молнию – то слово небесного языка, которое вызывает к жизни существа в зеркале.

Джесси не понимала ничего из услышанного. Зато она понимала, что разум ее наставницы совсем соскочил с катушек. Она постоянно забывала о присутствии Джесси. Иногда даже создавалось впечатление, что она говорит сама с собой.

– Я часто вижу моего возлюбленного в зеркале позади меня, но не всегда, хотя и знаю, что он все время там, на своем месте, за моей спиной, занимается со мною любовью. Но иногда я вижу других, и именно в них, в их лицах, в их будущем и в их прошлом постигаю, какой я могла быть… А ты, Джесс, тоже должна научиться их видеть. Уточняю: ты должна позволить себе их увидеть, потому что даже сейчас они там, и, если бы у нас было время, мы бы выбрали для тебя будущее. Но времени мало. Оно расширяется, сокращается, изгибается.

Джесси и ее наставница теперь редко могли оставаться наедине. Однако Джеймс уговорил Сабину прокатиться в город, и Бет очень хотелось поехать с ними. Чтобы остаться дома, Джесси пришлось разыграть симптомы начинающейся истерики. У нее бывали и настоящие приступы, и мнимые – на сей раз приступ был мнимым. Потом Бет вдруг передумала и потребовала, чтобы ее тоже оставили. Сабина попыталась уговорить ее, но тщетно, затем метнула вызывающий взгляд в сторону Крисси и Мэтта, дремавших около бассейна, а другой злобный взгляд послала на прощание Рейчел, катившей из гаража велосипед, и наконец, все еще протестуя, села в машину вместе с Джеймсом.

– Я должна тебе об этом сказать, Джесси, потому что ты находишься сейчас на одном из переломных рубежей. Первый такой рубеж достигается в возрасте семи лет, когда начинает формироваться характер. Поскольку душа переселяется примерно каждые семь лет, следующий рубеж приходится где-то на четырнадцать лет; хотя ты и сейчас готова к началу кровотечений, тебе потребуется еще годик, чтобы понять, что это значит; но потом ты сформируешься и станешь женщиной – вот почему понятие о «брачном возрасте» оказывается таким несправедливым. Следующий рубеж – твой двадцать первый день рождения, который раньше означал, что ты получишь ключ от двери, но теперь, боюсь, принесет тебе лишь новый университетский жаргон и убеждение, что твои родители идиоты. В любом случае существует правило: семь плюс семь плюс семь; и каждый раз ты сможешь принять решение и стать новым человеком… Именно в этом – главная беда твоего отца: в прошлом году, когда ему исполнилось сорок два года, он не сумел использовать такую возможность – изменить себя. Тогда ему следовало принять решение, но теперь, вероятно, уже слишком поздно; но для твоей матери, может быть, еще не поздно. Джесси, я говорю все это не для того, чтобы тебя расстроить; просто спешу как можно короче объяснить, что здесь происходит; вот мне и понадобилось упомянуть про твои периоды и кровотечения, которые свидетельствуют лишь о прорастании твоей новой души. Кстати, я обещала тебе рассказать, как это случилось со мной?… Это случилось в кукурузе, Джесси, совсем недалеко отсюда, в другой части Дордони, где мы обычно проводили каникулы, когда я была в твоем возрасте. Мы ездили туда каждый год в течение трех лет – мама, папа, я и кузина Мелани, – и временами нам было так хорошо, что, казалось, эти дни никогда не кончатся… Мы часто убегали в кукурузу и играли среди стеблей, потому что там был свет, изумрудно-золотистый свет. Мы устраивали в кукурузе логова – потайные места, где можно было ото всех спрятаться и даже потеряться, и все это было так прекрасно и немного жутко. Потом однажды я увидела, как папа и Мелани играют в кукурузе. Они играли в ангелов, как мы называли эту игру, хотя даже своим детским умом я должна была бы понять, что это не просто игра, а нечто большее, потому что я ужасно ревновала Мелани. Я чувствовала, что она отбирает у нас папу – у мамы и у меня. Я знала, ему больше нравилось быть с ней, чем с нами. Как-то я увидела, что он целует и обнимает ее так, как никогда не целовал и не обнимал нас. Видеть это, Джесси, – настоящая мука. Ты же знаешь, как сильно дочь любит отца. Что бы ты чувствовала, если бы кто-то отнимал у тебя отца?

Но Джесси перестала ее слушать. «Это уж слишком», – думала она. Наставница хватила через край: чутье не обманывало ее подопечную. Родители мчались навстречу друг другу, им грозило неизбежное столкновение. Она это чувствовала. У всех людей в доме простая неприязнь перерастала в ненависть, которую девочка, казалось, могла ощутить на вкус.

Самым ужасным было то, что ответственность лежала на ней самой. Винить приходилось только ее. Личность Джесси, ее неуравновешенность, темная сторона натуры заражали всех. Расползались вокруг. Чем больше времени проводили с ней окружающие, тем более ненормальными и слабыми становились они сами – начиная с наставницы. Это из-за нее так отравлены дни, которые могли бы стать беззаботным отдыхом. Поэтому она приняла меры, чтобы расставить все по местам. Меры, о которых она уже начинала сожалеть.

– У меня были скверные мысли, Джесс. Я даже подумывала насчет того, чтобы убить Мелани. Воображала, что все получится очень легко. Но я смеялась, играла с Мелани, целовала и обнимала ее, потому что именно это делал отец, и, чувствуя себя счастливой с Мелани, я тем самым завоевывала его любовь. Я видела, как возмущается и страдает мама, и знала, что это только отдаляет ее от отца. А потом мне было ужасно плохо, потому что Мелани была такой обаятельной и я так ею восхищалась и так хотела делать все, как она. Тогда я чувствовала вину за те недобрые мысли о ней, плакала в постели по ночам и ненавидела ту злую девчонку во мне, которая лелеяла эти ужасные мысли… Но у злой девчонки были и другие скверные мысли. Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы не потерять его. Однажды, когда мы все сидели в кукурузе, я, Мелани и папа, я вскочила и закричала: «Давайте играть в ангелов!» – и побежала в чащу стеблей. Но когда я оглянулась, оказалось, что Мелани и папа даже не думали вставать, а папа молча смотрел на меня. Мелани смотрела на папу и потом отвела от него взгляд. А он встал и зашагал через кукурузу к дому. Я спросила Мелани, почему он ушел, но она мне так и не ответила… Я часто разговаривала сама с собой. Бывало, закрою дверь нашей комнаты, встану перед зеркалом и говорю. Злая девчонка отзывалась из Зазеркалья как Дурная Сестра, замышляющая убить Мелани, а я спорила, перечисляла достоинства Мелани, защищала ее. Потом Неверная Сестра начинала уверять меня, что она обязательно отвоюет любовь отца, а я возражала, что это гадко, гадко, гадко… Но Дурная Сестра не собиралась жить в тесном зеркале. Она перешагнула его порог и стала преследовать меня, ходить за мной по пятам, она шептала мне на ухо ужасные вещи: советовала, как избавиться от Мелани и вернуть отца. Дурная Сестра сказала мне, что я должна заставить отца играть со мной в ангелов. Тогда Мелани ему больше не понадобится… Мы были в кукурузе. Послышались шаги отца. Я сидела скорчившись, потому что в тот день у меня болел живот. Я помню, как хлынул солнечный свет сквозь стебли, когда ветер их раздвинул, и пот на моей коже как будто засиял ультрафиолетовым светом. Дурная Сестра не хотела уходить. Она прилипла ко мне, я не могла от нее избавиться. Не переставая, она шептала мне мерзкие слова, и я была не в силах ей помешать. В кукурузе, как в мерцающем стробоскопе, начал вспыхивать свет, и у меня зашумело в голове. Живот разболелся еще сильнее, и я почувствовала, как из меня вытекает струйка… Отец подходил все ближе и ближе. Дурная Сестра велела мне снять купальник. По шелесту кукурузы я понимала, что папа уже совсем недалеко, и, когда он наконец появился, Дурная Сестра приказала мне кинуться ему навстречу, повиснуть на нем и умолять: «Поиграй со мной в ангелов, пала, поиграй со мной в ангелов, поиграй со мной в ангелов» – и так до бесконечности. Она хотела, чтобы я не отпускала его, обнимала его, заставила упасть вместе со мной в пыль и грязь и любить меня так, как он любил Мелани. Да, мой отец.

Меры, которые Джесси приняла, не помогли. Поведение наставницы становилось не лучше, а хуже; шаг за шагом она приближалась к пропасти. Ее мысли все дальше отрывались от земли, увлекаемые холодным фронтом ее памяти. Джесси не могла понять, перестаралась она или, напротив, что-то недоделала. Она не умела определять, в какую сторону меняется поведение других людей. Что она сделала: вызвала грозу или предотвратила ее? Или просто задержала? Или все испортила?

В тот день она приготовила к обеду суп, в который высыпала весь запас риталина, замаскированный чесноком и специями. Теперь все в доме получили дозу риталина, но это не привело к тому положительному результату, на который она рассчитывала. Меньше всего он повлиял на наставницу, которая все еще задумчиво разглагольствовала перед зеркалом.

– Но я была спасена, Джесси. Ничего не случилось. Прежде чем он пришел, меня спас ангел. Я все помню, как будто это происходило при замедленной съемке. Белый свет мерцал надо мною, и появился ангел, Джесси, ангел с пылающим мечом, ангел, который был всего-навсего вспышкой слепящего света и жара; но он опустил свой меч и отсек от меня Дурную Сестру. Меч прошел между нами и освободил меня от Дурной Сестры… Когда я снова обрела способность видеть, Дурная Сестра убегала от нас все дальше в кукурузу и пронзительно кричала от нанесенных ей ран. Я потрогала у себя между ног – там была кровь. Затем раздался шелест, и я поняла, что папа совсем рядом. Когда он вышел из кукурузы и увидел меня обнаженной, улыбка сошла с его лица. Он шевелил губами, но не мог произнести ни слова. Наконец он посмотрел на меня и сказал: «У тебя кровь течет. Оденься». А кровь текла у меня между ног, там, где ангел тронул меня мечом, и по лицу отца я видела: что-то изменилось навсегда. Он повернулся и зашагал через кукурузу обратно к дому. И вскоре после этого, когда мы вернулись в Англию, мой отец исчез… Но Дурная Сестра не исчезла навсегда. Временами она возвращалась ко мне, возвращалась через зеркало. Она говорила. Бросала в меня словами. Вынуждала совершать разные поступки. Однажды она даже заставила меня убить человека… Но все обошлось. Я обманула Дурную Сестру и заключила соглашение с человеком, которого собиралась убить. Он воскрес. Вернулся в облике другого человека. Это доказывает, Джесси, что ты можешь стать тем, кем хочешь быть. Ты можешь быть кем угодно. Надо только достаточно долго смотреть в зеркало, и твое лицо начнет меняться… Теперь она здесь, Джесси. Видишь ее? Мою Дурную Сестру? Она давно там. Она пыталась дотянуться до меня. Пришла за мной сюда, в Дордонь. Но путь из прошлого – далекий путь. Видишь ее? Это лишь вопрос замедления времени, и именно поэтому я называла молнию словом небесного языка. Одна вспышка, улавливаемая нашим глазом, позволяет увидеть ангелов – которые, конечно, существуют в относительном времени, а значит, и в параллельном мире – и содержит на самом деле до сорока двух вспышек. Поэтому время в мире ангелов в сорок два раза длиннее и ярче, чем в нашем мире. Так, у провидцев, предсказателей, мистиков, душевнобольных, людей, страдающих расстройством сознания, манией или припадками эпилепсии, и у некоторых других смертных, одаренных зрением ангелов, есть возможность покидать на время вульгарный земной мир, который в сорок два раза тусклее мира ангелов. Сумасшествие, к примеру, – это скоростная кинокамера. Все остальные довольствуются временными гностическими вспышками, ударами молнии, скипетром и державой интуиции и рады как можно скорее вернуться в привычный мир. Понимаешь?

Но Джесси уже не слушала. Ей было слишком страшно. Она медленно пятилась из комнаты, не издавая ни звука, пытаясь не скрипеть старыми половицами, надеясь уйти, пока Крисси, ее безумная наставница, говорила словно во сне или в трансе, и вовсе не ей, Джесси, а своему собственному отражению, пристально глядящему на нее из зеркала.

Как только Джесси вышла из комнаты, она столкнулась с Бет, которая подслушивала под дверью.

– Что говорит Крисси? – прошептала Бет. – Что с ней такое?

Джесси инстинктивно прижала палец к губам, заботливо обняла сестру рукой и молча повела ее подальше от грозы, которая неистовствовала сейчас у них в комнате.

47

Принято считать, что молния никогда не ударяет в одно и то же место дважды, – это заблуждение. Напротив, во время грозы молния неоднократно попадает в одну и ту же антенну, мачту, флюгер или дерево.

Молния опасна, она ежегодно убивает сотни людей, разрушает здания, порождает лесные пожары.

Она также обогащает землю азотом, который выделяется из атмосферы и впоследствии попадает в почву с дождями. Кроме того, гроза приносит с собой характерный запах озона.

48

Следующее утро, новый звук, отдаленное постукивание. Это шум кукурузоуборочного комбайна, медленно, но неуклонно ползущего по обширному полю. Шум рождается где-то в невидимой дали, но свежий порывистый ветер приносит его в дом, приносит вместе с пылью, раздражающей ноздри, вместе с ароматом винограда, забродившего еще на лозе, вместе с пьянящим запахом слив, растущих за домом. Работа начинается рано утром, потом резко прекращается на длинный обеденный перерыв и возобновляется еще часа на два. Однообразный грохот комбайна – назойливый поначалу – вскоре перестает осознаваться и присоединяется к гулу миллиона насекомых, тоже трудящихся на полях.

Затем начинается гроза. Она стремительно накатывает с северо-запада, как будто долго и терпеливо ждала своей минуты и вот теперь устремляется вниз с распростертыми крыльями. Плотные облака цвета баклажана отбрасывают на землю зловещие тени. Комбайн с пыхтением останавливается за несколько минут до того, как упала первая большая капля, предвещающая настоящий ливень. Потом приходит молния.

Из дома можно наблюдать за молниями во всей долине. Сначала они возвещают о себе на бессловесном языке силы – потрескиванием без грома. Ближним вспышкам текучего, подвижного света вторят сполохи вдали, словно рефрен, откликающийся отовсюду на главную мелодию. Затем слышится гром, но совсем беспорядочный, никак не связанный с ветвящимися выбросами энергии. Иногда кажется, что разряд происходит не из тучи в землю, а из земли в тучу, как будто на небосклоне образовалось силовое поле, грозящее в любой миг разорвать пелену видимой материальной плоскости и открыть дверь в иной мир. Расколотые, воспроизводящие самих себя, блистающие лохмотья белого света похожи на таинственных духов, на призрачные существа. Нельзя, глядя на них, не думать о цели их пришествия, не разгадывать их послания, не считать их нескончаемый поток священными письменами, что стекают с острого пера всемогущей воли.

– Мэтт, сядь! – в четвертый или пятый раз кричит Джеймс. – Ты всех нервируешь!

Мэтт расхаживает по дому. Пока снаружи змеятся молнии, он бродит из гостиной на кухню, из кухни в гостиную, вверх по лестнице, вниз по лестнице и снова на кухню. Он резко садится и неожиданно вскакивает. Сабина долго не закрывает дверь: она следит за молниями, наслаждается свежим запахом дождя, вдыхает недолговечные испарения. Рейчел, которая тоже слегка побаивается грозы, сидит за пианино и успокаивает себя ноктюрнами. Джеймс играет сам с собой в триктрак, шумно бросая кости и высчитывая ходы на геометрически правильном игровом поле. Стул напротив него отодвинут от стола, как будто в ожидании второго игрока.

– Чего ты боишься? – спрашивает Джеймс. – Сядь ты, бога ради.

Но Мэтт не может сесть. Он снова поднимается наверх, хватается за ручку двери, ведущей в его комнату, и вновь находит ее запертой.

– Крисси, – жалобно шепчет он, – Крисси!

Но Крисси не отвечает. Слышится раскат грома, напоминающий по силе пушечный выстрел, и Мэтт бросается вниз, где в компании пытается обрести призрачное спокойствие. Снова сверкает молния и сразу за ней – удары грома, сотрясающие дом; на сей раз Мэтт прячется в ванной, а когда начинается мучительная рвота, спускает воду, чтобы заглушить этот постыдный звук.

В восприятии Мэтта гром обладает какой-то жуткой анатомией. В голове грома рождается устрашающий звук расщепления, словно при этом иссиня-черный небосклон выворачивается наизнанку; затем главное тело, туловище – вместилище толчка, потрясения, – обрушивается на их головы, стучится в двери мироздания; за ним следует хвост, похожий на жуткий хруст или всплеск, словно что-то разлетается на куски; и наконец грязный след, зловонный ветер, стремящийся заполнить собой пустоту, оставшуюся после взмахов неведомых крыльев. Мэтт сжавшись сидит на унитазе в запертой ванной, потеет, дрожит, обхватив себя за плечи, шепчет имя Крисси.

Пока гроза проходит по небу, Сабина находит возможность наедине поговорить с Джеймсом.

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Да? – Джеймс отрывает взгляд от игровой доски.

– Я хочу, чтобы мы вернулись во Францию. Хочу здесь жить. И хочу воспитывать девочек здесь. Во Франции другие понятия о жизни.

– Не болтай вздор.

– Это не вздор. Это то, чего я хочу.

– Думаешь, я найду во Франции работу в сфере рекламы? Ты живешь в каком-то воображаемом мире.

– На самом деле, Джеймс, мне все равно, что ты скажешь. Я намереваюсь воспитывать девочек „ здесь.

– Только через мой труп.

– Но это совершенно необходимо именно сейчас. Я долго об этом думала.

– Что ж, – говорит Джеймс, бросая кости на игровое поле. – Тебе придется подумать еще.

Тем временем Джесси и Бет удрали в сарай, где и сидят теперь на переднем сиденье папиного «мерседеса». Джесси тайком наблюдает за сестрой. Бет выглядит немного сонной, что, возможно, явилось следствием супа с риталином. Двери сарая широко раскрыты; Джесси наблюдает за грозой и в то же время показывает Бет, что можно сделать с иглой и бутылочкой синих чернил. Она горит желанием продемонстрировать младшей сестренке, как легко проколоть кожу иголкой и нарисовать на руке татуировку и как она создает изображение ангела из простых треугольников. Снаружи над сараем сверкают и мечутся молнии, гром грозится снести крышу.

– Бет, хочешь себе такую же? Хочешь себе татуировку?

И Бет говорит, что хочет, только иголка больно колется; на всякий случай она отодвигается. Джесси смеется и на другой руке начинает рисовать изломанные зигзаги молний позади крыльев ангела…

А наверху, перед зеркалом в своей комнате, Крисси накладывает макияж: пудрит щеки, обводит овалы глаз тонкими черными линиями, тщательно обрисовывает красивые, сочные, пунцовые губы. Тем временем гремит гром и полыхают, мерцая, молнии, которые безумной чередой заполняют зеркало, воспроизводя силуэт плеч Дурной Сестры; образуют дуги в черных безднах – в зрачках ее темных глаз; и каждая вспышка света срывает еще один клочок зеркального серебра, отбрасывает прочь еще один год, и еще один коротенький мостик перебрасывается между Крисси и ее длинной готической историей, пока наконец в зеркале не появляется темный ветвящийся росчерк самой молнии, который становится все шире и шире, пока ангел/демон ее истории не будет готов шагнуть из зеркала, пройти через стекло и со вздохом, слышным даже во время грозы, принять обличье Крисси.

Гроза бушует дольше часа. Потом она прекращается, и тучи улетают прочь. Воздушные посетители уходят, оставляя зеленую, искрящуюся землю, насыщенную испарениями, разбуженную, но не удовлетворенную. Этого недостаточно. Земля жаждет еще: ей мало просто смотреть на проходящие мимо небесные армии. Она жаждет, чтобы ее изнасиловали.

– Это что еще такое? – спрашивает Сабина, хватая Джесси за руку. Стакан, из которого Джесси пила, падает на пол и вдребезги разбивается. Сабина слюнявит пальцы и пытается стереть чернила с правой руки дочери.

– Глупая, глупая девчонка, – кричит она, дергая дочь за запястье и стараясь вывернуть ее левую руку, чтобы посмотреть на вторую татуировку. – Совсем безмозглая тупица! Ты что, не понимаешь? Не понимаешь, что это не смывается? Не понимаешь? – Она снова встряхивает Джесси. – Отвечай же, дуреха!

Бет жмется у стены патио, обрадованная тем, что не приняла великодушного предложения Джесси – сделать и ей тоже чернильную татуировку. Но она никогда в жизни не видела, чтобы ее мать так злилась и выходила из себя. Когда Сабина кричит, она брызжет слюной. Глаза ее похожи на две черные бездонные пропасти; ноздри раздуваются, как у животного; все лицо, кажется, пропитано ядом. Джесси визжит, пытаясь вырваться из материнской хватки.

Джеймс и Мэтт выходят из дома, чтобы узнать, в чем дело.

– Ты только посмотри на нее! – кричит Сабина. – Полюбуйся на свою дочь!

– Я хотела быть похожей на Рейчел, – всхлипывает Джесси. – Я просто хотела быть похожей на Рейчел.

Рейчел, еще минуту назад игравшая на пианино в гостиной, складывает руки и трогает пальцами собственную татуировку.

Джеймс садится на корточки и нежно берет руку Джесси. Изучая чернильную наколку, он думает лишь о том, насколько изысканно точны проведенные ею линии.

– Это ангел?

– Из пещеры, – кивнув, подтверждает Джесси все еще со слезами на глазах.

– С молнией. Ангел с молнией. Я никогда не думал, Джесси, что ты так хорошо рисуешь,

Он выпускает ее руку, встает и поворачивается к жене. Его слова и выражение лица приводят Сабину в еще большую ярость. Она бросается на него с тихим гортанным рыком, молотит его кулаками по груди, царапает шею и пытается вцепиться в горло мужу. Он защищается от ее цепких пальцев, но никак не может удержать ее на расстоянии; хватает ее за волосы и начинает трясти, но ее ногти снова и снова вонзаются ему в шею. Они дерутся, пока не упираются в стену, где и застывают с красными лицами в нелепой, гротескной позе. Стоя рядом, Мэтт и Рейчел наблюдают за происходящим, и вид у них при этом довольно глупый.

– Разними их, – говорит Рейчел. – Останови как-нибудь.

Мэтт бросается между Сабиной и Джеймсом.

– Эй вы, прекратите сейчас же! Ваши дети смотрят!

– Не суйся, – огрызается Джеймс. – Ты не заработал права вмешиваться. Тебе заплачено за то, чтобы ты говорил только тогда, когда я этого хочу.

На мгновение Джеймс как будто возвращается в свое агентство. Временно укрощенный, Мэтт отступает, но его вмешательство помогло разнять драчунов.

– Вот как. Даже несмотря на то что ты сам меня и уволил, ты все еще думаешь, что я у тебя служу. Так или не так?

– Тебя уволили потому, что на работе от тебя никакого толку не было.

– А как насчет Рейчел? Ты ведь заплатил и за то, чтобы она тоже здесь была. Она все еще на тебя работает?

Теперь очередь Сабины застыть от изумления.

– Это правда? За Рейчел ты тоже заплатил? Ты заплатил за всю эту дивную компанию? – Она уже не ждет ответа, потому что Рейчел отворачивается. Все еще не отдышавшись, Сабина подозрительно смотрит на Джеймса. – Значит, это правда. Теперь ты доволен? Твоя дочь разукрасила себя, так что похожа теперь на твою татуированную потаскушку. – Сабина водит пальцем прямо под носом Рейчел.

– Полегче, леди! – отмахивается от нее Рейчел.

Но Сабина уже никого не слушает.

– Ты доволен, что Джесси теперь похожа на сучку? На парижскую проститутку? Ты этого хотел? Этого?

– Сабина, – взывает Мэтт, – твои дети…

– Ты поэтому притащил сюда свою шлюшку? Чтобы она подавала пример твоей дочери?

– Девочки… – снова начинает Мэтт.

Сабина откидывает назад растрепавшиеся локоны и поворачивается, чтобы увести дочерей. Но их уже нет. Ни Джесси, ни Бет не досмотрели последний акт этой взрослой пьесы. Они обе ушли, и никто этого не заметил.