Текст книги "Истоки. Книга вторая"

XVI

О капитуляции 6-й армии фельдмаршал Хейтель узнал на приеме у Гитлера в его ставке на окраине Винницы. С трудом засыпавший не раньше четырех утра, Гитлер только что встал, разбитый тяжелым болезненным сном. Безобразно ругаясь, не владея собой, он назвал Паулюса шкурником: вместо того чтобы покончить с собой, он сдался в плен, культурно, как цивилизованный раб, по-животному радуясь, что русские даруют ему жизнь. Он лишил трагедию ее высокого смысла.

Успокоившись, Гитлер как-то непривычно медлительно говорил о своих планах: хочет заказать фирме Проше танки в тысячу тонн. Хорошо бы создать самоходные орудия с таранами, с навесной броней для городского боя. Еще больше усилилось суеверное преклонение перед техникой, точным расчетом. Не замечая подавленного состояния Хейтеля, он рассказывал о своем странном воображении, будто он в несокрушимом стальном колпаке, на высоких треногах, как марсианин, идет по земле и персты его одной лишь направленностью убивают врагов. Так поразил он Сталина, Черчилля и Рузвельта.

– Все пути и осколки, которыми убиты мои солдаты, попадали в меня. Я замерзал и погибал смертью каждого воина.

Страдальчески морщась при виде падающего за окном снега, Гитлер говорил, постепенно обретая прежнюю быстроту и порывистость речи:

– Могут сказать, что я из чувства личной ненависти к Сталину пошел на Сталинград. Это смешно! Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, одного определенного города. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине! Город мог называться совсем иначе. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялись перевозки 30 миллионов тонн грузов, девяти миллионов тонн нефти. Туда стекалась с Кубани и Украины пшеница для отправки на промышленный север. Туда доставлялась марганцовая руда. Там заводы, сталь лучше нашей, черт возьми! Но разве я знал, что город превратится во все сжигающий фокус.

Воспоминания о том, что в месяц отправлял он по четверти миллиона солдат под этот город, были болезненными и сейчас.

– Но что произошло с русскими? Кадровая армия в начале кампании распалась, столько пленных! И теперь, когда полстраны мы заняли, откуда такое сопротивление?

– Коммунисты овладели русским народом, пользуясь его доверчивостью и политической апатией, – сказал Хейтель.

– Нет такого народа! Это народец, национальная аномалия. Сильная нация сформирует из них отличных послушных рабочих.

На свой поздний завтрак за маленький круглый стол Гитлер пригласил Хейтеля и Геббельса.

– Мне подарили куропатку, а я вегетарианец, – сказал он. – Вы должны ее съесть.

Слуга Линге молча обслуживал их. Гитлер кормил овчарку Блонди кусочками черствого хлеба.

– Мой фюрер, а что, если нам укрепиться на Западном Буге и на Немане? Не помешает эта осторожность, – сказал Хейтель.

– Да вас насмерть перепугали русские! Да знаете ли вы, фельдмаршал, что русские выдохлись?!

Хейтель ответил, что неприятель превосходит немцев в пехоте, в танках, в артиллерии и авиации.

– Нет! – резко возразил Гитлер, отодвигая овощную котлету. – Русская стрелковая дивизия не больше семи тысяч. Танков у них нет, есть номера танковых дивизий.

Он отпил постного кофе, покачал головой.

– Превосходство русских? Да это же потемкинская деревня. Да это же самый чудовищный блеф со времен Чингисхана! Кто раскопал эту ерунду? Как я могу поручить вам разрабатывать план наступления, если вы имеете столь превратное представление о силе врага?

Хейтель встал. Сдержанно и твердо попросил освободить его от обязанностей координировать действия армий.

– Кто рвет со мной, тот рвет с Германией и ее народом. Вы не имеете права покидать меня, – сказал Гитлер. – Лучше Германии быть истребленной, чем коммунистической. Я умираю нравственно от одной мысли, что великая нация будет пригнута, принижена до общего уровня коммунистических идеалов равенства и братства… Вот уже разгуливает по Рейну негр. Возвышенный идеализм и романтика глубин немецкого духа заменяются животной чувствительностью варваров. Не поймут они ни Вагнера, ни Гете. Раешники под балалайку со струнами из бараньих кишок – вот их искусство. Семитский пессимизм, их мрачный бог, вытеснит божественных нибелунгов. Чем жить человеку, если нет заботы о детях, если их воспитанием занято общество безликих существ? Как устоять перед тоской смертности, если легенду о вечности заменят тьмой. Должен воскреснуть бесстрашный, жестокий дух древних германцев!..

И представилась Гитлеру битва древних германцев с римлянами на опушке дремучего Тевтобургского леса у разножья гор со сверкающими на вершинах снегами под весенним солнцем… Дрогнули перед железными легионами, побежали к становищу у озера, тут-то жены, сестры и даже матери рубили топорами трусов, перерастая в тот миг самих себя, из боли и крови превращаясь в бессмертную легенду. Широкоплечая арийка с белокурыми космами, с распахнутой на молочных грудях шкурой оленя, стерла с топора кровь мужа, накинула петли на шеи двум своим детям – сыну и дочери, привязала их к своим босым ногам и, поднявшись на дерево, повесилась вместе с детьми. Так вызревал непобедимый дух германцев. Фюрером такого народа повелело ему быть провидение.

Если же народ слишком ничтожен и самодоволен, чтобы осознать и осуществить цели фюрера, тогда он не вершитель судьбы, народ-ублюдок, и более сильные расы Востока победят его. Настоящие немцы умрут на поле боя, в живых останутся неполноценные, способные продолжать примитивную жизнь.

– Когда я думаю, что русские придут в Германию, что мне нужно отравить жену и детей… – сказал Геббельс и умолк, уйдя в себя.

«Гитлер – тоже несерьезно, фюреризм – временная динамическая вспышка. Если даже допустить возможность поражения Германии, она лишь расстанется с фюрером, не изменив своих национальных форм жизни, – думал Хейтель в пути домой. – Что бы там ни было, но армия. Германии не должна разделять участь тех или иных партий. Армия и родина древнее любых партий. Без армии нет Германии, а без партий она может жить. Армия не должна знать грязную, может быть, необходимую работу национал-социалистов. Всегда были санитары социальной гигиены – палачи, солдаты особых войск. Листья деревьев не должны знать, какие соки тянут незрячие корни в земле, цветите, плодоносите, ликуя на солнце, под дождем и ветром».

Хейтель простился с женой и уехал на Восточный фронт под Курск.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

И тут, в Тегеране, в советском посольстве, маршал Сталин со свойственным ему постоянством оставался верным многолетней привычке работать ночами. И все спутники его жили и работали, как у себя на родине: ложились, лишь когда гас свет в комнате Верховного Главнокомандующего.

Далеко за полночь Сталин отпустил Матвея Крупнова, надел шинель, вышел во двор. Он подвигал носом, уловив запах незримых во тьме поздних осенних цветов. Пахло щемяще-грустно, чем-то близким, может, потому, что недалеко, за горами, под такими же ярко высветленными звездами, Грузия… Там умерла его мать с глазами, как теплящиеся лампады… И ему показалось, будто в шелест сухого горного воздуха вдруг вплелся тот единственный на свете материнский, в сердце падающий зов – Сосо!..

Ветер с южных предгорий Эльбруса стекал через садовую опоясь Тегерана. Такой же пахнущий юностью, волнующий ветер на его родине, и гора называется почти так же – Эльбрус. Тут, в древнем городе с узкими улицами, тупиками, одноэтажными глинобитными домами, дворцами с зубчатыми крепостными стенами, он чувствовал себя уверенно, как дома. Со строптивостью выведенного из себя, чрезвычайно обремененного военными заботами хозяина думал, что давно бы побойчее торговали с русскими рыжебородые от мытья хной купцы, не сунься в дела светлоглазые въедливые джентльмены из Лондона. Они погубили в свое время Александра Грибоедова, овдовив прекрасную Нино Чавчавадзе.

Сталин всегда, а сейчас особенно горделиво радовался древней дружбе Грузии с Россией. В высокую историческую роль русского народа он со всей своей недоверчивой, тяжелой и постоянной страстью уверовал с юности. Вера в трезвый ум, бесстрашие и широту характера русского народа питала твердость духа Сталина в самые тяжкие моменты Отечественной войны. В сердце своем он ощущал сплав чувств и мыслей рабочих людей Востока и России.

В глубине двора горел свет в окнах старинного особняка с колоннами – там жил Рузвельт…

Позавчера, прилетев из Каира на самолете «Священная корова», он остановился в американской миссии, на окраине города. Но Сталин через Гарримана передал ему приглашение переехать в этот дом во избежание покушения: в Тегеране оказалось много вражеских агентов.

Перед началом официальных переговоров Сталин нанес президенту визит гостеприимства.

Сидя в коляске и приветливо улыбаясь, Рузвельт спросил, не хотел ли бы маршал обсудить коренные вопросы войны и мира.

Сталин прямо и спокойно взглянул в тонкое болезненное лицо с газовыми тенями под глазами:

– Мы можем обсуждать все, что захотим. Нам никто не помешает.

И они несколько минут говорили о положении на фронтах.

На другой стороне улицы, наискосок, в британском посольстве, жил Черчилль. За два месяца до встречи он предлагал в послании дислоцировать британскую и русскую бригады вокруг Тегерана, не ставя в известность иранское правительство: «Будем иметь эффективную ширму от неприятных людей, которым мы не так нравимся, как должны были бы нравиться».

Усмехаясь над повышенной тревогой Черчилля, Сталин ответил, что для обеспечения безопасности достаточно каждому взять с собой солидную полицейскую охрану.

Теперь, когда дело на конференции не ладилось, Сталин с особенным презрением называл про себя Черчилля трусом. Он знал, чего ищет этот политик с напряженным взглядом выпуклых серых глаз, шумно и аппетитно втягивая воздух длинными ноздрями мясистого носа. «Но чего бы Черчилль ни искал, уцелеет только Англия, империя развалится.

На свете хоть башней железною стой, Сотрет тебя небо всесильной рукой* ></emphasis> * Ф и р д о у с и. «Шах-Намэ».

Царствуют времена, а не цари, господин премьер-министр», – думал Сталин.

Все лето шли переговоры о встрече союзников.

Сталин не хотел ехать ни в Скапа-Флоу, ни в Фербенкс. Президент и премьер должны считаться с обстановкой на советско-германском фронте. Свыше пятисот дивизий с обеих сторон бьются при единственном выборе: победа или смерть. Он не мог без ущерба для военных операций уехать от фронта дальше Астрахани или Архангельска.

После долгих переговоров он предложил союзникам встретиться в Тегеране.

Упрямо отстаивая свои стратегические планы наступления через Балканы и Альпы, Черчилль более чем когда-либо подвергал испытанию терпение Сталина. Угроза разрыва военного союза усиливалась с каждым часом. Чувствуя отвращение к уверткам Черчилля, Сталин не хотел принимать его шутки.

– У меня есть основание требовать кое-какие предпочтения. Я стою на первом месте по возрасту и по алфавиту – английскому. Во-вторых, из наших трех правительств я представляю самое древнее («правительство без будущего», – подумал Сталин). И к тому же, в-третьих, завтра мой день рождения. Я настаиваю на одном: должен устроить обед.

Черчилль с наклоном, как по палубе корабля, тяжело ходил по залу и, исполняя предписание врачей бороться о полнотой, нагибался до самого пола, аккуратными кучечками стряхивал пепел с сигары. За обедом, отвечая на комплимент его могучему здоровью, Черчилль сказал, что он за всю свою жизнь только два раза позавтракал не вовремя. В просторном френче с поясом по отросшему животу, сэр Уинстон сидел в широком мягком кресле, зажав скрещенными ногами свою палку, с которой не расставался много лет. Лобастое волевое лицо с двойным подбородком туго лоснилось желтоватым жиром, большие глаза хмельно поблескивали.

«Нашел чем хвастать: ел вовремя!» – улыбнулся Сталин. Сам он, непривередливый к пище, ел мало, лишь бы сыту быть. Да, Черчилль живет размеренно. И все же был единственный случай, когда Черчилль не спал до глубокой ночи в своем кабинете в подземелье, поглядывая одним глазом вожделенно на кровать, другим с охотничьей настороженностью на зеленый стол, на котором дремали пока черепахами телефоны, готовые каждую минуту дребезжа выбросить из недр человеческого вулкана взрывную волну новых потрясений. На исходе второго часа по Гринвичу доплеснулось сюда полыхнувшее вторжение Гитлера в Россию, жаром облегчения окатило каждую нервную клетку Черчилля. В шесть часов открыл он заседание военного кабинета совета министров.

Сейчас, этой глубокой ночью, когда Черчилль был в такой непосредственной близости, в своем посольстве, Сталин особенно глубоко чувствовал, сколь непримиримо было их прошлое и еще более враждебно будущее. И он продолжал внутренний спор с Черчиллем, сопоставляя свою жизнь с его жизнью.

Дочь богатого владельца американской газеты «Нью-Йорк таймс» родила Уинстона Леонарда Спенсера от Рандольфа, потомка старинного рода герцогов Мальборо. Матерью же Иосифа была Екатерина Георгиевна, дочь крепостного крестьянина, а отцом – сапожник Виссарион Иванович Джугашвили.

В 1911 году министр внутренних дел Черчилль поднял на ноги полутысячу полисменов и роту солдат при орудиях для поиска двух анархистов. «Темперамент! Ничего не скажешь».

В то же время он, Сталин, под кличкой Коба, бежал из Вологодской ссылки в Петербург и в один из холодных, мрачных вечеров, подняв воротник пальто, умчался на лихаче от шпика. И когда шпик стал настигать его, а лихач предательски попридерживать рысака, Сталин сжал в комок свое жилистое тело, перекатился через спинку саней на бешеной скорости, забился в сугроб. Меж тусклых фонарей Выборгской стороны пролетел шпик с опухшим от мороза лицом, догоняя на вороном пустые сани.

В своем имении пять лет Уинстон писал многотомную историю своего предка герцога Мальборо, а для него, Иосифа, эти годы, 1933—1938-й, были до изнеможения трудными: никогда еще не заботила так тяжело роль великого руководителя, но таким хотели видеть его, и он старался и был таким, потому что революция не признала бы своим вождем посредственную личность. «Во всех предшествующих революциях овладевшие властью сословия, пугаясь народа, выдвигали гробовщиками великого дела или палачей, или общественных шутов. В нашей же революции, где победил народ, исключена возможность, чтобы в гнездовьях орлов выводились воробьи, пусть самого обманчиво-красного оперения», – думал Сталин.

Струя фонтана плескалась хрустально.

У жемчужного фонтана Дремлет Тегеран…

С юношеских лет сроднился сердцем Сталин с гордым, мятежным и таинственным духом Лермонтова…

«Вам, господа хорошие, Балканы полюбились? А на Казбек вас не тянет?» – мысленно спросил Сталин Черчилля и Рузвельта. Он поднял голову, отыскал с детства облюбованный Марс. Над черными прогнутыми вершинами гор на синей прояснившейся полосе Марс горел сдержанно-красновато. Сталин покосился на огонь в окнах президента, оглянулся на стену, за которой тихонькая улочка размежевала советское и британское посольство, глубоко вздохнул и пошел к себе.

Он посмотрел последнюю шифровку об оставлении Красной Армией города Коростень, обвел его на карте черным кружком. Шифровкой в Москву приказал своему заместителю Жукову держать жесткую оборону. И опять его мысли вернулись к совещанию.

Завтра должно решиться, сохранится союз трех государств или не сохранится. Даже летом, в разгар Орловско-Курской битвы, обострившиеся отношения между союзниками не были так близки к разрыву, как сейчас. Тогда Сталин отозвал из Вашингтона для консультации Литвинова, из Лондона – Майского.

Сталин выпил стакан простокваши, лег на жесткую постель, привычно приказав себе заснуть. Но на этот раз он не сразу забылся коротким сном. При мысли о завтрашней встрече с союзниками горячий гнев охватил его душу: опять будут вертеться, как двухорловые медяки.

В восьмом часу он встал, вымыл голову хной, долго надевал мундир с золотыми, непривычно стесняющими движение плеч маршальскими погонами, вдруг сам весело удивившись тому, что он, вождь Коммунистической партии, воевавший в гражданскую с золотопогонниками, теперь носит погоны.

Он вызвал Молотова, Ворошилова и, выслушав их короткие доклады о том, как проходят совещания министров иностранных дел и представителей военных штабов, сказал, что если сегодня не договорятся о втором фронте, то советская делегация даст почувствовать, что уедет в Москву. Молотов и Ворошилов согласились с ним.

– Впрочем, – сказал Сталин, – второй фронт больше нужен им, чем нам.

II

Совещание возобновилось общими заявлениями. Заявления эти были вроде утренних молитв или разминки мысли перед выходом на ринг битвы умов. Рузвельт, избранный по предложению Сталина постоянным председателем, сказал, что три великие нации будут работать в тесном сотрудничестве не только во время войны, но и в грядущие годы. Он повторил слово в слово сказанное им вчера и позавчера, как будто сомневаясь в том, запомнили ли его мысль коллеги, или уверяя их, что за ночь он не отказался от своих прежних намерений. Бодрое настроение овладело Рузвельтом с утра: сын, Эллиот, прилетел из Египта, и они хорошо позавтракали. Как ни чуток был президент к нуждам своих союзников, он не мог не радоваться, что представляет самую богатую в мире страну, защищенную океанами от яростных неприятелей. Америка помогала англичанам и русским машинами и едой. Он был добр весельем дающего.

– Тут представлена величайшая концентрация сил, какую когда-либо ведал мир. Мы держим ключи к счастливому будущему человечества. Я молю бога, чтобы мы достойно воспользовались предоставленной нам всевышним возможностью, – повторил Черчилль свои вчерашние слова, но уже без торжественного тона, как бы отбывая очередь.

И Сталин сказал будничнее, чем вчера:

– Мы должны разумно пользоваться полномочиями, предоставленными нам народами.

Прищурившись, начал чертить синим карандашом пирамиду, выжидательно умолкнув. Матвей Крупнов, переводивший Сталину с английского, проникся таким же настроением выжидания, как и глава Советского правительства.

– Меня тревожит судьба Китая, загадочного своим неучтенным населением и хронической слабостью, – сказал Рузвельт. – В Каире я и сэр Уинстон беседовали с генералиссимусом Чан Кай-ши о месте Китая в будущем мире. Он готов уступить русским в аренду Порт-Артур и Дайрен.

– Чан Кай-ши – не та фигура. Я невысокого мнения о его армии, – возразил Сталин. – Китайский народ сам решит свою судьбу.

– Англия не уступит Гонконг и Сингапур. Ее никто не заставит отказываться от метра своей империи без войны, – сказал Черчилль. – Англия не желает приобретать какую-либо новую землю.

Рузвельт предложил послать американские бомбардировщики на советский Дальний Восток с тем, однако, условием, чтобы генерал Брэдли инспектировал русские военные объекты.

Сталин, повернувшись вполоборота к Матвею, сказал с едкой интонацией, что Брэдли, очевидно, умный, возможно, даже гениальный генерал, но предложение, чтобы этот генерал инспектировал русские военные объекты, вызывает недоумение, если только это предложение не юмор, свойственный американцам.

– Нам нужны самолеты не на Дальнем Востоке, а на советско-германском фронте, – добавил Сталин.

– Господа, я хочу обрадовать вас: на остров Бугенвиль мы возобновили высадку десанта морской пехоты в составе трех дивизий. Силою двадцати тысяч солдат приступили к захвату острова Гильберта. Потоплены крейсер и три эсминца японцев.

«А на нашем фронте около трехсот неприятельских дивизий и миллионная Квантунская армия нависает над нашим Дальним Востоком. А президент с таким энтузиазмом и блеском рассказывает о повреждении японских эсминцев», – думал Матвей.

Глядя сквозь дым трубки на Рузвельта, Сталин сказал, что его радует успех союзников.

– Советские войска оставили Коростень, – добавил он. Скупо, суровым тоном рассказал: германские силы на русском фронте очень сильны, беспощадно жестоки. Немцы начисто уничтожают города, села, все средства связи и снабжения. Если вторжение в Северную Францию не начнется весной, немцы могут надолго стабилизовать положение на Восточном фронте.

– Мне рассказывал Литвинов, что в Америке даже женщины поторапливают мужчин насчет второго фронта, – усмехаясь, поправляя толстые усы, сказал Сталин. – Если бог решит закончить войну в наступающем году, он, несомненно, может сделать это, писала в газете мать солдата, но было бы, конечно, хорошо, если бы бог получил хоть небольшую поддержку от президента и сэра Уинстона.

– Вот мы и решили помочь богу, отвлечь тридцать – сорок немецких дивизий с русского фронта. – Рузвельт поднял седую голову, разводя руками в крайнем затруднении. – Но Английский канал – это такая неприятная полоска воды…

– В прошлом у английского народа были все основании радоваться, что воды Ла-Манша являются неприятными, – возразил Черчилль.

Он был раздражен тем, что долго не засыпал в эту ночь. Давняя забота о сохранении раскиданных по всему свету британских владений с новой остротой беспокоила его, как старая обострившаяся рана. Он все больше ощущал вытесняющее плечо американского нагловатого гиганта. Прежде Англия сама держала в руках должников, и это наполняло сердце Черчилля гордой самоуверенностью. Теперь, попадая в зависимость от своей бывшей колонии, он чувствовал себя серо и прозаически угнетенно. Американцы ложкой кормят, а черенком ее в глаза тычут. Долг залезает в щелку, а потом так вырастает, что и в дверь его не вытолкнешь. И все-таки беда эта не самая страшная. Американцы говорят на английском языке. Со временем синтез старой британской культуры, аристократизма и американского технического динамизма откроет новые горизонты. Безграничную опасность несет русский коммунизм. Конечно, русские имеют право обезопасить себя на будущее. Но чрезмерное усиление России – угроза. Если после войны Америка уйдет с континента, русские безраздельно и надолго закрепятся в Европе. Однако, если Америку ничем не ограничить, она при ее хамовитости и лихорадочной активности овладеет Европой. Нужно в таком направлении влиять на события, так вести военные операции, чтобы после войны создалось наиболее естественное равновесие сил. Пусть не вечное, но продолжительное. Пока не вызреют новые возбудители катастроф.

И хотя заботы о грядущем мире не впервые обступили Черчилля, требуя от него невероятных усилий, он думал сейчас, напряженно, до боли в затылке. Боль, пожалуй, преждевременная. Ему всего шестьдесят девять лет. Чем и как измерить степень боеспособности русского коммунизма? Миллионы убитых, а русские не слабеют. Все, что было ему непонятно в этой стране и народе, воплощалось теперь в Сталине.

Как человек военный, Черчилль не мог не восхищаться отвагой русских, хотя восхищение это было отравлено странной подозрительностью и унижающей его самого злобой к русским, временами очень острой и неприличной.

Как политик, он должен был расчетливо затягивать экспедицию через канал, не давая чувствам и своей горячей фантазии вдаваться в страшные для советских людей последствия этой затяжки. В конце концов их в пять раз больше, чем англичан. Гнев русских на медлительность союзников, их исступленной жажды второго фронта он преднамеренно, давя в себе неловкость и неустойчивую жалость, не принимал в расчет. Если бы даже война затянулась еще на несколько лет, а немцы и русские были бы все еще в состоянии бить друг друга, он бы все так же затягивал вторжение. Но он в не меньшей степени боялся опоздать со вторым фронтом. Весь его многолетний опыт говорил ему, что выбор момента часто решает судьбу крупнейших драм на многие годы. Опасался он передержки. Во всем должно быть чувство меры, чтобы не нарушить равновесия до всемирной катастрофы. Жить интересами империи – значит, испытывать огорчения постоянно, потому что ни одна цель полностью никогда не достигается.

Утром он получил новые сведения о готовящемся в Германии заговоре против Гитлера в высших военных кругах и контрразведке. Это была самая отрадная и блистательная надежда! Советский Союз в таком случае удастся удержать у восточных границ Германии. А Германия, выйдя из войны в меру наказанной, расчлененной на пять-шесть государств, вернувшись к традиционным формам правления, станет важным инструментом британской политики на континенте. Вековое равновесие должно быть восстановлено, пусть на этот раз в новой комбинации.

– Я хорошо понимаю желание России… Но в настоящее время приходится делать выбор между датой операции «Оверлорд» и операциями в Средиземном море! – Черчилль широко и темпераментно заговорил об успехах союзников на Средиземном море. Длинная и мощная рука военно-морских флотов Великобритании и Соединенных Штатов помогла им одержать победы в Тунисе, Бизерте, в Сицилии.

Черчилль нарисовал Европу в виде огромного зверя, лапу которого составляла Италия. Затем резкий штрих в виде ножа вошел в тело зверя.

– Мы распорем подбрюшие этому чудовищу. Нам необходимо занять Рим… хоть мы и не варвары. Потом высадимся в Южной Франции, развернем военные действия в проливах Босфор и Дарданеллы. Через Балканы Придунайской низменностью мы выйдем навстречу русским… – Черчилль настойчиво, в одних и тех же выражениях повторял эту мысль вчера и сегодня, так что Сталин даже засомневался, точно ли Матвей Крупнов переводит речь премьера.

– На Балканы, в Дарданеллы? А может быть, Керченский пролив? – глухо бросил Сталин, и Матвей видел, как дрогнула его нижняя губа. – В Керченский пролив безопаснее, господин премьер-министр.

– Но вы когда-то сами просили меня высадить десант даже в Мурманске, господин маршал.

– И в Южной Франции. Но сейчас не сентябрь сорок первого года, а конец тысяча девятьсот сорок третьего. Позади Сталинградская битва и разгром фашистов на Орловско-Курской дуге. Славянские народы Балкан не поймут поведения Советского правительства, если Красная Армия не придет к ним на помощь. Каким бы тяжелым ни был ее исторический долг, она выполнит его полностью.

– Подозрение русских в отношении союзников не оправдано, – сказал Черчилль.

– Кто ищет друга без недостатков – останется один, – возразил Сталин. – Одной рукой в ладоши не хлопнешь. – И он показал всю тщетность хлопнуть в ладоши одной рукой.

Сталин сознавал бесполезность своего негодования на этих людей: в его руках не было власти ни поощрить, ни наказать их. Подавляя желчное возмущение, он глухим голосом напомнил президенту и премьеру их решение поставить Германию на колени в этом же году. Потом, не советовавшись с ним, они летом снова отложили открытие второго фронта. Теперь они третий раз отступают от своего обещания.

– Советский народ перестанет верить союзникам, – закончил Сталин.

– Господин маршал, мы с премьером обсуждали возможные будущие операции в Италии, в Адриатическом и Эгейском морях и с территории Турции, если удастся убедить турок вступить в войну.

– Турция не вступит в войну.

– Турки не безумцы! Вступят! – горячо возразил Сталину Черчилль.

– Некоторые люди предпочитают оставаться безумцами, – с особым значением заметил Сталин.

– Если бы я встретился с президентом Иненю, я бы уговорил его. Но я бы на месте Иненю запросил столько самолетов, танков! Удовлетворение их требований привело бы к отсрочке «Оверлорда», – смеясь, сказал Рузвельт.

В фокусе сузившихся глаз Сталина жарко-колюче вспыхнул устойчивый огонь. И только лицо застыло в непроницаемом шафраново-смуглом покое.

Много лет занимающийся живописью Черчилль пристально, чуть склонив голову набок, смотрел на это сильное, своеобразное лицо, стараясь удержать в памяти выражение его глаз.

– Товарищ Крупнов, переведите им: их увертки выглядят в глазах советского народа игрой, – сказал Сталин.

– Англия сделала все, что было в человеческих силах. Упреки маршала Сталина не трогают меня! – вспыхнул Черчилль.

В наступившей тишине вяло обвисали на середине круглого стола флаги трех наций.

Рузвельт сначала с откровенным любопытством наблюдал Сталина, привыкнув, как человек богатый и независимый, не особенно стесняться в проявлении своей любознательности.

Потом, по мере все большего обострения спора между маршалом и премьер-министром, он насторожился напряженно, и глаза его стали чуточку косить к носу.

Он много слышал о Сталине от различных людей, в том числе от своих дипломатов: кремлевский властелин – человек редчайшего самообладания. Даже в критические для России декабрьские дни 1941 года он, объятый тревогой, сохранял всю свою проницательность, суровость и хитрость. Сталин норовит выступать не только как представитель коммунистического режима, но и как вождь извечной Руси. Вождь могучий.

Летом 1942 года Рузвельт, возлагая величайшие надежды на русский фронт, как сам он писал Сталину, хотел послать на Кавказ авиацию, но маршал отказался. Взамен он не без иронии попросил усилить морской конвой из США в Мурманск.

И теперь Рузвельт убеждался, что Сталин более настойчив, чем он ожидал, а иногда и нарочито грубоват. Сталин выражал полное безразличие к тонким ораторским приемам, уловкам Черчилля. Вождь молодой формации, загадочной своей упрощенностью и фантастическими темпами роста, раздражающе изумлял Рузвельта мировыми планами по переустройству жизни человечества на началах почти христианских.

Его удивительная энергия, наступательный натиск, презрение к смерти и едкое осмеяние освященных традициями институтов тревожили президента. И он вспомнил истории победоносных и мученических кровавых шествий новых религий. Неужели неотвратим приход этого нового страшного мира?

Рузвельт знал, что скоро умрет, и торопился исполнить свой долг перед человечеством. Его лихорадила судьба английских колоний. Без американской помощи и руководства земли и народы будут захвачены коммунистами.

Он опасался, если не изменится в корне ход войны, – русские армии проникнут в глубь Германии… Россия превратится в гигантскую державу – от Атлантики до Тихого океана.

Он спрашивал себя: есть ли в Центральной Европе, на атом пестром ковре разобщенных рас и наций, обнищавших и обескровленных войной, та сила, которая могла бы противопоставить себя стремлениям Сталина? Такой силы он не видел. В первую мировую войну американцы рано ушли из Европы. Теперь это не должно повториться. Коммунизированная Европа опасна для Соединенных Штатов. Однако успокаивала привычка практически смотреть на факт: коммунизм победил в слаборазвитой стране. Америка миновала эту критическую фазу.

Но важнейшим фактором в отношениях с Россией является война на Тихом океане. Если Россия будет союзником, Америка быстро выиграет войну. Если она сохранит нейтралитет, операции могут оказаться бесплодными. Если займет враждебную позицию…