Текст книги "Откровенные романы. Или исповедь от первого лица"

Фейерверк желаний

Берег нас встретил ласково. Вдали виднелось деревянное казино, а чуть ближе «раковины Афродиты» – плетеные кабинки, защищавшие отдыхающих от ветра и песка. Мы шли по небольшим горячим дюнам. Нас окружала веселая публика, степенно гуляющая и постоянно жующая. Это были местные модницы и галантные франты. Лицо Маши защищала плотная вуаль и узнать владелицу можно было только в упор.

Мы планировали пройти в легкую беседку, но туда иногда заглядывали гуляющие пары и мы решили не рисковать, чтобы не быть узнанными.

Пройдя по берегу, мы поднялись по небольшому песчаному склону и, уселись на крошечной полянке среди кривых сосен. Ольховый подлесок и редкие сосны защищали нас от посторонних взглядов, хотя мы сами могли видеть все, что творилось на берегу.

Мы расстелили небольшое покрывало, и оно стало нам импровизированным столом.

– Как пахнет жареным мясом! – закатила глазки Маша.

– Так это я сейчас!

Я отправился к дымному строению похожему на сарай. На вертеле жарили целые туши кур, зайцев и молочных поросят. Я встал в очередь. Пока стоял, скучающе рассматривал гуляющих вокруг девушек в купальных костюмах. Костюмы представляли собой, легкий комбинезон без рукавов из тонкого трикотажа. На головах у многих были резиновые шапочки. Были и плащи для купания, как правило, более богато отделанные и украшенные контрастными вставками и даже позолотой. Изредка барышни проходя, бросали томные взгляды в мою сторону. Были и хорошенькие. Я взял целую курицу в бумажном пакете.

Маша лежала в неге, поджидая меня.

– Как вы долго?!

– Очередь!

Я открыл шампанское. Она вздрогнула от хлопка и посмотрела на меня укоризненно. Я, отставив бутылку, поцеловал ее, полулежа в губы потом в начало груди, а потом добрался и до соска. Она поднялась и начала испуганно оглядываться.

– С ума сошли!

– Все замечательно! – заверил я ее и подал стакан с шампанским.

– Прошу вас, не нужно этого делать. Пощадите меня. Один неосторожный взгляд и я не знаю, чем это может кончиться! Нам нельзя забываться!

Шампанское было теплое, но резкое и сразу отдавало в нос. Маша сдерживалась, пока ее не прошибла слеза.

– Клин клином, – предложил я подавая новую порцию.

Вторая порция пошла лучше. Я смотрел на ее мокрые красные губы.

– Иди ко мне! – предложил я ей с загадочным видом.

Она оглянулась и прильнула всем телом. Опять дело кончилось слетевшей шляпкой.

– Ну, всё, всё! – горячо шептала она в возбуждении. Нам не надо распаляться. Предлагаю немного освежиться в воде.

Оставив провизию, мы порознь спустились к берегу. Финский залив очень мелководен. И 100 и 150 метров можно пройти, а воды будет по пояс. Я сходил и взял на прокат парусиновую кибитку с возницей, в которой, купающихся вывозили в залив, чтобы они не шлепали по мелководью. Таких белых кибиток было разбросано по берегу, и в воде, великое множество. Это, судя по всему, был доходный бизнес для местного населения. Когда арендованная мной повозка проезжала мимо Маши, я велел вознице притормозить. Она запорхнула как птичка, и мы уже, скрытые от посторонних глаз, заехали далеко в воду. От гуляющей толпы на берегу, нас отделяла внушительная полоса воды.

Маша, визжа и высоко подняв юбку, бросилась в воду, я сидел и смотрел, как она счастливая возбужденная делала разные пируэты и кульбиты на воде. Под юбкой у нее были надеты облегающие розовые трусы. Они были почти по колено, из нежного батиста и украшены тончайшими кружевами и рюшами.

– Господи! А вы? – кричала она призывно из воды.

Я отказался. Если купаться так, купаться, а такие плескания не по мне. Да и шампанское меня расслабило.

Как маленькая девочка, забывшаяся на время, что этот мир существует и что это неприлично и вызывающе, она прыгала, хохотала, нащупывая ребристое дно, в итоге вымокла основательно. Возница почти не оглядывался, (не любят этого клиенты), скучно что-то жевал. В основном мы видели только его спину, прикрытую френчем военного образца. Не менее четверти часа она так барахталась и потом в изнеможении, с моей помощью, залезла обратно.

Я обратился с просьбой к вознице, постоять еще немного, и совсем не торопясь возвращаться. Легкий полог закрыл нас от него и всех на свете. Белая парусина пропускала свет, и внутри кибитки растекался легкий кисейный полумрак.

– Какая мокрая! Совсем вы не бережете себя Мария Александровна! Так можно и простудиться. Надо обязательно растереть ноги, – очень громким шепотом сказал я ей, и моя рука скользнула вниз. Маша сделала удивленно расширенные глаза:

– Боже милостивый! Впервые вижу. Что вы делаете? Это такое лечение?

– А вы что подумали? Лучше предупредить болезнь.

Ее холодные мокрые щиколотки и икры подверглись моим быстрым щипкам растираниям и массажу. Собирая в гармошку юбку, моя рука, добралась до остывших в воде, посиневших коленок.

– Оно уже началось господин доктор? – поинтересовалась она с легкой полуулыбкой.

– Молчите больная! – прервал я ее, напуская строгости.

– Я верю докторам. Но боюсь думать, что вы задумали. Где ваше свидетельство об окончании?

– Окончании? – переспросил я.

Я нашел ее рот, холодные губы. Они трепетали. Она обняла меня за шею руками, а я чуть откинув ее, навзничь, продолжал взбираться все выше, и выше. Пока ее бедра совсем не оголились. Мокрые розовые трусы были туго натянуты на живот, и я начал водить по ним интенсивно и сильно.

– Вы что делаете Миша? – удивилась она.

– Сушу ваше белье, – сказал я.

– Вы протрете там дырку.

– Так! Доктора учить! Разговорчики больная! – рассерженно и притворно промолвил я.

Мы опять слились в поцелуе, а моя рука скользнула сверху вниз, под тонкий батист. Она дернулась, сжав мне больно голову, но я не отпустил ее губы, и она расслабилась, смирившись, что моя рука проникла под эту последнюю преграду.

Вы можете попробовать на ощупь мех колонка, белки или даже шкуру медведя, что лежит у вас на полу, и все это будет совсем не то, по сравнению с тем, если вы положите руку на самый низ живота девушки или молодой женщины. Тысячи упругих пружинок жестко и мягко начнут отталкивать вашу ладонь защищать самое интимное место своей хозяйки: «Прочь! Непрошеный гость!» – а вы настойчиво собираете их в кучу, безжалостно приминаете, играете с ними в одну известную только вам игру. Их ряды слабеют, они не так упрямы, как раньше, но все, же они сражаются из последних сил, и тут вы нащупываете их ахиллесову пяту, маленькое вытянутое углубление. Тут уж они помочь не в силах, и вы проникаете дальше. И ваши пальцы тонут чуть-чуть, потом все сильней и сильней, и по-хозяйски осваиваются в этом самом интимном месте молодой женщины, которое вы обнаружили. Вы при этом забываете о маленьких первых защитниках, которые вас не пускали в это естество, в эту таинственную обитель, предел ваших мыслей и мечтаний. Они остались на периферии, и вы уже не можете, да и не хотите останавливаться. А хозяйка торопливым шепотом просит, молит о пощаде и, тем не менее, ничего не делает, чтобы это прекратить. Ее слова напротив, распаляют вас еще более, и более. И вы понимаете, что это только антураж, и легкий страх, смешанный со сладострастием, и она совсем не хочет, чтобы вы прекратили то, что так удачно начали.

В полуобморочном состоянии мы услышали, как колеса телеги выехали на берег. Я, приподняв полог, попросил возницу следовать прямо к нашей полянке. Он недовольно скривился. Мне пришлось добавить ему денег и он, повеселев, неспешно направился в указанном направлении. Когда мы ехали по берегу, в шаге, двух от нас, гуляли люди, мы слышали их голоса, смех, но это только заводило, придавало нам драйва и опасности. Мы практически сошли с ума, совершенно забыв об элементарной осторожности. Наконец, телега пару раз качнувшись, остановилась. Перед тем как выйти, Маша попросила отвернуться. Она решила снять мокрые трусы в кибитке.

– Да ладно Вам Мария Александровна! – сказал я с улыбкой. – Будет вам стесняться!

Она тяжело вздохнула и стала смотреть на меня испепеляющее.

– Не-а!!! – сказал я упрямо.

Она дала мне маленьким кулачком по лбу и сняла их запросто естественно, как будто меня здесь и не было. Свернув их конвертиком, она сжала их в руке и мы, наконец, простились с гостеприимной кибиткой, которая доставила нам, столько, радости.

Мы допили, ставшее совершенно горячим, шампанское прямо из горлышка прикладываясь по очереди. Она периодически жалась ко мне, кусалась и была немножко полоумной. Когда я оторвался от ее губ в очередной раз, Маша зашептала громко и сбивчиво мне на ухо:

– Пойдемте ко мне. Моя соседка уехала на два дня. Днем никто не подумает. 17 номер, зайдете и сразу направо. Только смелей, и не оглядывайтесь. Если спросят, скажите, что ко мне. Фотограф, снимки отдать.

– А дача? Там спокойней, – поинтересовался я.

Она сделала такую кислую мину, что я сразу понял, что дача отпадает по определению.

– Рискуем? – бросил я.

– Вы ничем! – заключила она, поглядывая томно на меня.

Спустя не более четверти часа, я смело толкнул филенчатую дверь с позолоченным номером «семнадцать». Маша, быстро подойдя, повернула ключ в замке у меня за спиной и взглядом показала на разобранную кровать. Она уже успела переодеться и была в роскошном платье из шелкового крепа, а поверх струились воздушные ниспадающие складки прозрачной фаты из органзы. Низ и рукава были отделаны кружевами из тюля с серебряными бусинками. Игра прозрачными объемами завораживала взгляд, маня своей доступностью и тайными прелестями женского тела, а при каждом шаге, одежда открывала ее ноги выше бедра.

– Господи! Боже мой! Хотелось закричать! Неужели вот все это я сейчас подхвачу, сомну, и это будет моим?! Это казалось сказкой Шехерезады, сказкой 1001 ночи. И стоит только захотеть, этот шелк взобьется бешеными бурунами и не будет больше никаких преград. Все хорошо! Счастливый 17-й номер… золотые таблички, и нежные плечи, и свежесть дыхания и стон из груди и судорога мышц. Нет, нет, зачем же спешить? Все идет чередом.

Маша присела на краешек кровати и теребила одеяло, ждала, пока я разденусь.

«Ну, дурацкая пауза знаю, что делать, посиди, подожди, я иду. Как назло все не так, – говорю я мысленно ей. – Она улыбается, все понимает.

– Вот это постель! Королевское ложе и тебе все одной! – восторженно кричу я.

– Tu es droit, mais seulement non aujourd’hui (ты прав, но только не сегодня фр.) – смеется она. Это нам!

Я рыбкой кидаюсь в кровать. Тону.

– Ну, хватит сидеть Маша! Милая Маша! Где ты есть?! – восклицаю я в сердцах, и вижу ее удивленно-милое лицо, которое тянется ко мне.

«Пелеринки прозрачные и нежные… материи вязь, все мешает! Зачем? Бог ты мой! Так долго… так долго я шел к этому великолепию!».

Тело ее отзывчиво затрепетало в моих руках. Надорвано скрипела органза, когда я снимал ее, сверху, обнажая узкие плечи, оголяя вдруг выпрыгнувшую навстречу упругую грудь, слегка взбухшие соски.

– Я же недавно отняла ребенка от груди, – пояснила она извиняясь.

Грудь молодой женщины вздымалась двумя высокими холмами, которые были никак не меньше половины моей головы. Она у нее была не столько большая, сколько высокая и упругая, с очень большими и напряженными полукружьями сосков. И они розово торчали вверх, и молочко… чуть изливалось, и это было неожиданно и захватывающе, и она смущенно протирала маленькими квадратиками из марли, текущее молоко, а мне было восхитительно. Оно размазывалось по моим щекам. Я кусал ее плечи, брызжущие соски, слегка колол не тщательно выбритой бородой, и очень дурманяще пахло у нее под мышками.

Наконец я заскользил в молочно-бело-голубую кипень прозрачного шелка и, взбивая его руками, приоткрыл начало ног. Профессорской бородкой темнел уходящий вглубь, зажатый среди стройных бедер клинышек волос. Мои руки рванулись туда, но эти воздушные волны прозрачной фаты все портили, мешали, совершенно неподходяще лезли всюду и сковывали мои устремления. Вот он ковчег похоти и сладострастия! Вот то, что доводит до безумия! Она испуганно о чем-то молит… Прослушивается номер? Услышат? Пускай! Я нем как рыба! Я внял ее просьбам, и она в порыве благодарности чуть разомкнула сжатые ноги.

«Мои руки! Нежность!

Что же это со мной делается?!

Что же со мной?! Как счастливы мы порой, только думать об этом! И когда ты вдруг сейчас будешь обладать ей, ты до конца не веришь в то, что это происходит именно с тобой! И это ты, … а никто другой, проникает во все ее уголки, во все ее места, о которых не то что прежде коснуться – подумать было страшно! И вспоминаешь, какой недоступно далекой и строгой она казалась в поезде. И ее слова, «Что вы! Я замужем! … Я работаю учительницей в церковно приходской школе для девушек Новодевичьего Монастыря…» А вот сейчас она вся твоя! До единой клеточки и нет больше тайн, все оказалось, как ты грезил и даже лучше! Насыщенней! Полнее!

И это было так восхитительно, к этому трудно подобрать слова.

Боже! Как ничтожно скуден человеческий язык в выражении той неимоверной гаммы чувств, что перехлестнула меня через край. Как можно говорить о том, что не имеет определения и аналогов!

Это захватывало! У этой молодой учительницы было все необычно: столько нерастраченного, пленительного и плотного. И прочная эластичная упругость мышц, у нее между ног, никак вначале не хотела брать меня в плен. И все это пульсировало, сжималось, а то становилось податливым и послушным. Эта бесконечная нежность распростертого женского тела, вздымающихся сосков, воспалено сухих губ, стонов, криков, метаний головы по кровати, конвульсивно-безотчетных движений тела, будто это совсем и не тело, а лишенный костей упругий механизм, конвульсивно сокращающийся, исходящий волнами, дрожью и чем-то еще необъяснимо быстрым и желанным, и все-таки он сопротивлялся, поддавался неохотно не торопясь.

Sur! Mon dieu!!! (О! Мой бог!!! фр.) Sur mon dieu! – тихо стонала и шептала Маша горячо и бессвязно выгибалась, цеплялась руками за головой, вцепившись в прутья кровати. Они истошно металлически скрипели. Они не были рассчитаны на это! Побелевшие пальцы, казалось, намертво срослись с ними. Будто забывшись, она расслаблялась или просто прислушивалась к звукам в коридоре. И вновь что-то там внутри охватывало полукружием, обнимало, и я жестко тонул, скрывался… пытаясь достать дно, и когда казалось, уж нет обратной дороги… ее существо отпускало меня, чтобы спустя мгновение, плотно принять вновь и вновь.

«Боже! Боже правый! Почему ты создал столько удовольствий для рабов твоих, которые нарушают твои заповеди?!

Самые сильные чувства запретны! Всегда запретны!

Самое великое счастье нарушать твои табу и умирать растворяться в огненном вихре наслаждений. Все порочно! Все порочно, но как сладко! Как она хороша, стройна и необыкновенно отзывчива на любое твое даже самое малейшее движение. Вы слились в один организм! Вы одно целое, одна машина, работающая в унисон. Природа создала ваши организмы, чтобы они приносили высшее и ни с чем несравнимое удовольствие друг для друга.

– Je mourrai maintenant! Voici maintenant! Ou maintenant! (Я сейчас умру! Вот сейчас! Или сейчас! фр.) вскрикивала Маша в забытье. И ее утонченно бледное лицо пропадало в астрал, растворялось. Мы были не на небе! Нас не существовало!

Что-то емкое нежное, глотало меня бездною, сжирало меня и ее, рушило на нас обоих, давало новую гамму чувств, новые краски, запахи, ощущения.

Мы лежали как оглушенные. Мы просто лежали. Мы лежали и думали, что находимся в царстве Небесном. Эта вселенная органзы, тончайшей тюли, кружев и прозрачного шелка – это конечно вход в рай. И я в него зашел. Мы вместе в него вошли, очутились в другом мире. Небесный свет излился сверху. Все так чудесно и необыкновенно в нем, в этом нашем раю наслаждений и удовольствий. Надо просто лежать и не уходить. Лежать и не уходить.

– Моя Мария Александровна! Моя! Моя Маша!

Она смотрела в потолок, с просветленным лицом и молчала, потом задумчиво сказала:

– А чья ж еще. Уж теперь то точно!

– Маша. Милая Маша!

– Да! Я здесь, – отвечала она глухо и отстраненно, и я понимал, что она не со мной.

– Вы далеко?

– Не очень, – как эхо срывалось с ее губ.

– Мне уходить?

– А ты как думаешь?!

– Мы уже на ты? – пытался удивиться я.

– А что сейчас было? … Этого недостаточно? – тихо улыбалась она.

– Это случилось чудо!

– Чудо?

– Было чудо чудесное, и ангелы слетели с небес, – говорил я чистую правду.

– Еще что? – просила она продолжения.

– Рай на земле! Он был сегодня для нас.

Она прижалась к моей щеке.

– Мне тоже было очень хорошо! Очень! Очень!! И это правда! Я клянусь всеми святыми! Меня тоже посетили ангелы, ты очень правильно сказал. Я даже слышала звон в ушах или колокольный звон, как звонят на Пасху или когда тройка мчится понукаемая лихачом.

Мы замолчали. Мы пили эту тишину! Говорить ни о чем не хотелось. Зачем? Слова пустая оболочка. Мы просто были счастливы. Мы были счастливы совсем.

Как мучительно трудно вставать, одеваться, идти. Это послевкусие женского тела! Эта дрожь в руках, тремор, ты ничего не можешь одеть, ты идешь, а тело не твое. Оно не слушается тебя. Но идти надо. Ведь ты только фотограф. Легенда не должна быть нарушена.

– Ну все! – она виновато улыбнулась. – Подожди меня у ограды.

– Еще погуляем?

– Чуть-чуть провожу тебя. Если смогу.

Я, никем не замеченный покинул номер.

На улице посвежело. Легли длинные вечерние тени. С внешней стороны ограды прошуршала пролетка на резиновом ходу. В тени верха не видно было пассажиров, только слышался сдавленный женский смех. Я подошел к входу. Желтая каменная арка была метровой толщины и украшена белой лепниной с названием «Пансионат М. И. Пильц.». Все украшали вензеля. Хотелось присесть, но я только взялся за угол стены.

Ждать долго не пришлось. Маша пришла торопливой походкой. На ней был легкий свитер и черный плащ с объемным капюшоном. Мы сбавили ее ход, и пошли у самого леса, без дороги, так как по ней еще шли редкие парочки и небольшие компании. Капюшон скрывал ее лицо. Лес по берегам был неплотный и преимущественно состоял из сосны, но попадались и береза, и ольха, и осина. У самого уреза воды, царствовала ива. Я насобирал большой кулек сосновых шишек для самовара. Маша старательно помогала мне.

Мы вышли к пристани Миллера: деревянному огороженному молу, который покоился на отсыпке из крупных камней. Он далеко уходил в море превращаясь в неширокую ленту. Гнутые гусаки фонарей и пара складских строений, оживляли его монотонность. Рельсы узкоколейки, проложенные по нему, сливались в нитку и уходили, в мутное небо. «Может это и есть наша дорога в Рай? – подумал я тогда. – Или мы оттуда пришли!».

– Ничего если ты дальше пойдешь один?! – спросила Маша. – Только посидим немножко.

Мы присели на поваленный ствол с отгнившими сучьями.

– Ветра нет, – заметил я, – и нет соленого запаха. От сосен пахнет разогретой за день смолой.

– А мне хвоей и елкой.

– Песок. Море. Сосны. Милая нежная барышня, которая отдала все, что у нее было… – сказал я романтично как поэт.

– Ну, дорогой, зачем об этом… Все уже случилось! Отвлекись!

– Не хочу, я еще там!

– Да, но если представить! Запах, сосен, елок! – она сжала мои пальцы. – Если не смотреть на все обыденно. Если закрыть глаза, то можно окунуться в Новый год.

– Новый год летом?!

– Почему? Зимой, мокрые варежки, снежки, елка.

– Я не могу представить!

– Это было счастье ни с чем несравнимое… как сегодня. На новогодние праздники мы всегда делали игрушки с мамой. Золоченой и серебристой фольгой покрывали грецкие орехи и вырезанные из картона фигурки зверей, а лучше всего получались небольшие четырех, пятиконечные звезды. Они горели от пламени свечей, поворачивались, пускали маленькие зайчики.

– Детское счастье не повторяется.

– Я тоже так думала, – сказала она и положила мне голову на колени. – До сегодняшнего дня!

Я ее гладил, и мы молчали.

Мы расстались и договорились, что она завтра заглянет ко мне после грязевых процедур.

Я возвращался окрыленный и немного уставший. Жизнь повернулась ко мне лицом. Маша, которая корила себя, за сыпавшиеся на нее несчастья, сегодня забыла о своих пророчествах. Она пребывала в таком же приподнятом настроении, чувстве эйфории, как и я. У нас все случилось, мы смогли, мы любили друг друга без остатка.

Откровенный дневник

Легкие сумерки только, только начали опускаться на землю, когда я зашел в свою комнату. Я упал, провалился и тут же уснул. И мне ничего не снилось. Я спал как убитый, чтобы проснуться с первыми петухами и лежать, и тупо и бесконечно смотреть в щербатый потолок. Я ни о чем таком не думал. Я просто знал, что мир прекрасен и Бог есть, и он милостив, и он в этот раз выбрал меня!

Неожиданно, около десяти утра, пришла Маша. Я еще лежал и потягивался.

– Доброе утро соня! Боюсь надоесть, но представляешь, не привезли лечебные грязи. Их возят с Мертвого моря. Процедуры отложили на после обеда. А я уж вся собралась! Тогда дай, думаю, по холодку прогуляюсь, проведаю одинокого рыцаря!

– Это ты чудесно сделала Маша. Я сейчас разожгу самовар.

– Давай! Разве я зря помогала собирать шишки?

Мы прошли на открытую пристройку, к веранде.

– Не хочешь сама попробовать?

– Нет. Я лучше посмотрю. Поучусь.

– Чай на сосновых шишках?! Это мне отец показывал. Конечно, можно воспользоваться и этим, – я показал на рогожный куль с древесным углем от углежогов, что стоял в углу, – это будет быстрей, но все, же чай будет другим.

Я ножом нащипал лучины и разжег пучок на воздухе. Когда пламя стало большим и обжигать руку, сунул его в трубу-жаровню. Добавил несколько щепочек потолще. Когда и они разгорелись, насыпал из кулька шишки, а чтобы увеличить тягу – надел Г-образную трубу. Всю эту конструкцию, я занес на веранду и вывел в окно. Долго ждать не пришлось. В самоваре глухо зашумело. Он как старичок заворчал, заругался, но веселый треск вспыхнувших шишек перекрыл остальные звуки. Труба дымила как маленький паровоз и легкие порывы ветерка иногда приносили в помещение запахи дегтя, дерева, и лесного костра.

– Сесть вот в такой маленький паровозик и умчаться, куда глаза глядят! – мечтательно представила моя гостья, задумчиво глядя в окно.

– Куда же ты собралась сударыня? – с улыбкой поинтересовался я.

– Уехать, говорю, нам вдвоем вот на этой штуке.

– На шишках далеко не укатишь, – усомнился я, зайдя сзади и пряча лицо в ее волосах.

– Уехать где нас никто, … никто не знает, и жить простой жизнью. Вот так ставить чай! Может, я бы научилась печь хлеб и стирать, полоскать белье в проруби. Зачем мне эти роскошные платья, богатые наряды, украшения? Зачем мне эта жизнь, если я несвободна и не принадлежу себе. Я красивая игрушка в чужих руках, я несчастная птичка, которую поместили в золотую клетку. Мне говорят – она золотая! А она все равно клетка, и мне, по большому счету все равно, из чего сделаны прутья.

Лицо Маши приняло очень страдальческое выражение. Мне ее стало бесконечно жалко. Я понимал ее как никто другой.

Наконец, вода начала шипеть и брызгать из-под крышки горячими каплями.

– Выпей чайку – забудешь тоску! – напомнил я известную присказку.

– Если бы? Если бы было, так как ты говоришь, мой милый Миша… я бы этот самовар выпила весь без остатка, – она улыбнулась той улыбкой, от которой повеяло смертной тоской и безысходностью.

Я принес медный поднос с чашками и заварным чайником. Удобный кран с притертыми поверхностями выдал необходимую порцию душистого кипятка и ароматы китайского чая наполнили веранду. Я достал соленые сушки и колотый сахар рафинад. Утренние лучи солнца большими квадратами золотили веранду. Я принес чашки, но не успел налить, как на пороге появилась Варя, с прижатым к груди дневником. Увидев нас вдвоем, она изменилась в лице. Девушка сразу сжалась у порога и опустила глаза в пол.

– Что тебе девочка? – спокойно спросила Маша.

– Нет ничего, – торопливо ответила она, не поднимая глаз.

– А что приходила? – недоуменно посмотрела она на нее.

– Я наверно пойду, – не стала распространяться Варя насчет цели своего визита.

Маша обернулась и внимательно посмотрела на меня, потом вновь перевела взгляд на девушку. Наверно что-то в моем выражении лица ей не понравилось.

– Ты здесь убираешься наверно? Что я помешала мытью полов? – спросила она еще более настойчиво, и вдруг улыбнулась свысока, меряя ее с ног до головы:

– Миша ты денег девочке должен? У меня тоже есть.

– Мария! – впервые назвал я ее так и слегка раздраженно.

– Я думала девочка-поломойка, а у вас мероприятие! – Маша опять внимательно посмотрела на меня.

Я подошел к Варе. Взял мягко ее подбородок, поднял личико девушки, чтобы она посмотрела на меня, и сказал, глядя ей в глаза:

– Извини, пожалуйста. Давай отложим наши дела? Хорошо?

Варя ничего, не ответив, вышла и побежала в основной дом.

– Так-так! Так-так! Что у тебя за дела с этой молодой особой? Рассказывай как на духу! – выдавила она тоном не предвещавшим ничего хорошего.

– Чисто деловые связи! Мои литературные начинания. Вот девочка дневник приносила.

– Зачем?

– Почитать. Я просил.

– Забавно. Очень забавно. Дневник это личное! Его просто так не показывают, тем более, молодым людям? Это знак?!

На лице ее отразилась тревога, недоверие, смешанное с легким беспокойством.

– Знак чего? Не выдумывай чепухи.

– Чепуха? Возможно, с твоей стороны да! – заметила она задумчиво. – Но не с ее!

– Это такая невинность, по сравнению с тем, что было в этом доме! О чем ты?

– Вы сударь все в одну кучу не валите! Там, где обстоятельства – там понятно! Не успеешь одно принять, вы уже мне новые ребусы подкидываете.

– Маша, – я подошел к ней близко, – ни в чем я в этот раз перед тобой не виноват. Или ты желаешь ругаться?

– Ох! В моем ли положении ругаться! Может еще, и вдова изредка наведывается в мое отсутствие? – предположила она.

– Скажешь тоже! – поморщился я.

– Стыдно! Нос не кажет?

– Уже чай готов. Садись к столу, – сказал я миролюбиво.

Она сняла шляпку. Я разлил по чашкам чай. Она не попробовала. Только долго дула и поглядывала на меня.

– Умом все понимаю, а что-то нехорошо мне, – заключила она вдруг, пытаясь вернуться к теме разговора. – Видел, как у нее глаза горели?

– Глаза как глаза, – рассердился я, не желая больше говорить на эту тему.

– Нет, мой милый! Уж поверь! Я знаю что, говорю. Я сама женщина.

– Она еще очень молода, – заверил я ее недовольно.

– Из молодых да ранних, – констатировала Маша.

– Ты жестокая! Не думал, – с сожалением бросил я.

– О чем ты?

– Вот ты говорила, муж унижает тебя, заставляет против воли быть любезной, заставляет слушать про взятки, и другие грязные дела, постоянно подчеркивает зависимость от него. И за это ты его втайне ненавидишь и презираешь, а сама сейчас поступаешь не лучше. Бравируешь деньгами перед этим, в сущности, еще наполовину ребенком, показываешь, подобающее ей место, оскорбительно называешь поломойкой. Думаешь это кому-то приятно! Слушать – чем она хуже тебя или меня? Что у нее меньше денег? Это ли является пороком? Чем ты тогда лучше своего мужа?

Маша взяла сушку и, сжав в кулаке, раздавила на четыре части, взяла другую и тоже раздавила.

– Не хотела я утром идти! – с досадой проговорила она. – Нельзя дважды войти в одну реку. Предчувствие.

Я встал, подошел к ней сзади и поцеловал ее в голову.

– Успокойся. Прости. Вырвалось.

– Это правда, Михаил, что ты извиняешься. Я действительно повела себя неподобающе.

– Прости, пожалуйста!

– Когда это касается нас – мы здорово подмечаем, а порой и сами, походя, можем оскорбить или обидеть. А может я безотчетно увидела в ней конкурентку.

Мы допили чай, поговорили еще о пустяках, но разговор не клеился.

– Можно тебя попросить? – сказала Маша в конце.

– О чем?

– Не провожай меня. Хочу пройти одна. Скорым шагом. После обеда, процедуры. Грязь. Морская землица. Ты бы видел, какие мы страшные бываем.

– А потом ангелочки?

– Снаружи, – уточнила она без тени улыбки. – Если получится, я приду к вечеру, но не обещаю.

Маша ушла немного на винте. Забыла шляпку. Я думал, она вернется, но она не вернулась.

Стало совсем тоскливо. Я достал из шкафа, замеченную прежде мной, шахматную доску. Расставил фигуры и стал ходить, за белых и черных. Глупее занятия придумать было нельзя. Почти два часа я так убивал время. За этим занятием меня и застала Варя.

Я с радостью окинул взглядом ее личико. Она была необычайно серьезна.

– Варя! Молодец, что вернулась! – проговорил я как можно приветливей.

– А эта ваша ушла? – спросила она, слегка дернув плечиком.

– Маша? У нее обед, процедуры.

– Я не вернулась. Просто тетя Ада просила вас по возможности зайти, – сухо пояснила моя гостья, стараясь не встречаться со мной глазами.

– Передай ей, что я съезжаю завтра вечером. Встречаться думаю, не стоит.

– Я передам.

Девушка меж тем пребывала в нерешительности и не уходила. Я в очередной раз передвинул фигуры за черных, за белых, и вновь за черных. Она подошла и с интересом стала наблюдать из-за спины.

– С кем вы играете?

– Сам с собой.

– Это что интересно? – удивилась девушка.

– Это отвратительно, – проговорил я и грустно улыбнулся.

– И зачем тогда? – недоумевала она.

– Потому что, это не так отвратительно, как вся остальная жизнь, – криво улыбнулся я.

– Разве жизнь такая плохая?

– Даже хуже Варя, чем ты можешь себе представить!

Девушка внимательно посмотрела на меня, а я в запальчивости продолжил.

– Все в ней обманывают, оскорбляют, и если видят, что это можно сделать безнаказанно – не стесняются, унижают и делают еще кучу разных неблаговидных дел. А ты, то есть я, вынужден идти у них на поводу и играть в их игры. Только блеснет луч надежды? Ан, нет! Все как всегда! … Все несчастны! Все, все поверь! И твоя тетя Ада, и ее злая свекровь, и Маша, что ты видела, унижена и растоптана мужем. И муж ее не в лучшем положении, что взятки берет тайком для нее, и вот ты, и Даша, и мама твоя, и отец твой, что горькую пьет, и даже я, хотя вроде свободен и независим, но терплю все.

Варя подошла. Взяла меня за рукав, но ничего не сказала. Когда пауза совсем затянулась я спросил:

– Ты все поняла?

– Почти.

– Понять и прочувствовать это разные вещи.

– Я уже много видела, и могу понять. А что хотела спросить, – девушка немного замялась, но все-таки продолжила после заметной задержки, – вам… ну вам… нравится Маша?

– Ну и вопрос! Прямо в лоб, – слегка растерялся я. – Да! Нравится.

– Вы поругались немножко?

– Не то чтобы поругались…, – замялся я, подыскивая нужные слова.

– Из-за меня? – нахмурилась она.

– Зачем тебе это знать?

– Пожалуйста, скажите, – настаивала моя гостья с мольбой в глазах.

– Ну, в общем, ты права! Мне пришлось поговорить с ней! Какая ты поломойка?! Девочка, как и все. Добрая и хорошая. И она признала свою неправоту и несдержанность.