Текст книги "Откровенные романы. Или исповедь от первого лица"

– Да не могу я смотреть на этих «гомиков», которые на самом деле самые последние «Чмо», или еще хуже «Мам чо?»: в толстых очках, пиджаках с галстучками, – а что-то из себя пытаются изобразить.

– Я тоже «сладких» не перевариваю, но тогда давай куда-нибудь вместе подадимся.

– Можно – если получится.

– Все-таки вспоминаю какие мы были дегенераты, наивные молокососы!!!

– Дегенераты и сейчас. Мне треть «кишков» вырезали, а ты с контузией полгода валялся, и сейчас на одно ухо не слышишь?! – сказал хозяин квартиры.

– Ухо меня не беспокоит. Одного хватает. А голова кружится. Врачи сказали бухать нельзя.

– Что вообще-е?

– Ну, да.

– А что пьешь?

– А что делать? Без «бухла», совсем тошно.

– Мы-то по дурости, а Валерка? … Попросился, с нами: «Запишите в ту же команду – с ребятами хочу!» – за-пи-са-ли-и-и»!

– Планида у него такая.

– Он судьбу чувствовал. Мы шли спокойно, а он метался. Не забыл, как он «закосить» хотел?

– Как же? … И по десять ведер холодной воды на себя лил, и в ледяной ванне стоял. А на утро красный как рак – и не даже соплей не было – все без пользы.

– Да! А как табуреткой ему руку ломали, помнишь?

– Точно…

– Ножка сломалась, а руке хоть бы хны?

– Лучевые кости крепкие.

– А если бы деревяшка покрепче попалась…?

Тут раздался короткий звонок в дверь. Разговор прервался. Пришли долгожданные девчонки. Я хотел уйти, но опять не ушел. Одеты они были невзрачно. На лицах ни грамма косметики. Не красавицы. Тихие и молчаливые. Им тоже налили по полному стакану, они отпили по половинке, потом за два раза допили.

– Мальчики, – сказала, наконец, одна из девушек, когда винные пары, очевидно, сделали свое дело, – спойте, пожалуйста.

Хозяин квартиры, набычившись, принес гитару с аккуратно подклеенным барабаном и овальными картинками «красоток» налепленными хаотично. «ГДРовские» красотки ласково подмигивали с фотографий, и смело выставляли чуть прикрытые пышные бюсты. С трудом – приладив пальцы к потертому грифу – он, наконец, запел удивительно чистым голосом, на котором не сказались чрезмерные употребления внутрь:

Стоит сосна, река жемчужная течет

По берегу, парнишка с девушкой идет

Они идут ничуть, не замедляя шаг

А у девчонки большие слезы на глазах

Девушки поднялись со стульев, встали рядом и начали нестройно подпевать – больше мешать.

«Я ухожу» – сказал мальчишка ей сквозь грусть

Я ухожу – ты жди меня и я вернусь

И он ушел, не встретив первую весну…

Песня лилась задушевно и с надрывом. Все ее знали, и очевидно исполняли не впервые. А после исполнения, одна из девчонок неожиданно заплакала. Девушку никто не успокаивал. Казалось, к этому привыкли. Вспоминали опять Валерку. Одна из девушек была его невестой. Наверно та, что плакала.

Кто-то предложил поехать на кладбище. У хозяина квартиры были ключи от старенького отцовского «Москвича». «Но это уже слишком!» – подумал я. Но мои отказы не принимались. Пришлось ехать. Прилично пьяный хозяин «Москвича», тем не менее, удачно, доставил нас до Гусинобродского кладбища.

Начинало смеркаться, когда мы подошли к нужному захоронению. Это был легкий памятник из железного уголка покрашенный голубой нитрокраской и увенчанный бледно-красной звездочкой. Фамилия, имя, дата рождения и смерти – больше ничего.

– Это наш Валерка тут лежит! – сказали, перебивая друг друга, девчонки, и уже вместе заплакали как по команде. Парни молчали вначале, но потом и их прорвало:

– Такой друг был! Не «чмо», какое-нибудь! Под Джелалабадом зацепило. Пока вертушка прилетела, поздно оказалось. Говорят, не мучился. Голоса у ребят слегка перехватило. Было понятно, что им хочется дать волю чувствам – но они справились.

Выпили по очереди, из одного стакана, за упокой души. Поставили его же, наполовину наполненный, на могилку.

Я спросил, почему на табличке нет ничего о том, что он погиб в Афгане?

Это я зря спросил. Лица парней посерели.

– Козлы «комитетские!» Запретили матери надпись сделать.

Я, почему-то живо представил эту сцену, как «КГБ-шники», в хорошо подогнанных штатских костюмах, объясняли матери Валерки, что даже на это, она не имеет права. Хмель у нас на удивление выветрился. Скучные и серьезные, мы без приключений вернулись домой.

Отчаянная попытка

Утром я проснулся с больной головой, и даже под расстрелом не мог бы вспомнить ни одного имени, с кем вчера провел вечер, – а незримый Валерка – отпечатался четко и думаю навсегда. Больше в квартиры я старался не заходить. Такие переживания не для моей психики. Предварительно опрашивал старушек на лавочках. Им то все было известно: был ли ранен и кто каким вернулся.

На улице Макаренко, уже отчаявшись, я нашел, что искал, и с волнением переступил порог долгожданной квартиры. Я так и представлял эту «двушку-хрущевку». Бедно, незамысловато, но очень чисто. Выщербленные полы. Простенькие обои на стенах. Зоя Васильевна мне сразу понравилась: маленькая добрая, но очень уставшая женщина. Саша, так его звали, был немножко похож на меня. Белобрысый, носатый. Трижды я приходил к ним как бы от комитета молодежи и никак не мог спросить, или направить разговор в нужное русло. Не получалось. В четвертый – решил сказать на чистоту. «Будь что будет!» Меня в этом доме уже принимали как родного, и, улучив минуту, я отважился:

– Зоя Васильевна, мы можем поговорить серьезно?!

– Конечно.

– Не знаю, правда, как начать. Язык не поворачивается, а говорить надо. Врать, больше нет сил. Хотел бы вам сказать, что я не из комитета молодежи.

– А я знаю, – вдруг огорошила она меня.

– Откуда?

– Я звонила после первого вашего визита, поблагодарить за участие. А мне сказали, что никого не посылали.

Я умолк совершенно растерянный. Не знал, как продолжить разговор.

– К моему сыну вообще никто не ходит кроме вас; вы заметили?

– Заметил.

– Нас все бросили – и друзья, и его девушка. Я не осуждаю, поймите, просто так есть. А тут вы! Саше вы понравились! Он ждет вас! Спрашивает, когда вы придете.

– Я понимаю.

– Даже если вы жулик – а на него вы не похожи – то взять у нас, особо нечего. Не разживетесь! Вот я и подумала, – будет желание – сами откроетесь.

И я рассказал, все честно без утайки, но без подробностей. В течение всего разговора, лицо Зои Васильевны, было непроницаемо, и не один мускул не дрогнул. Когда я закончил, она начала медленно, … как бы подбирая слова, говорить:

– Вы знаете, я думала, … Я думала, что у нас уже нечего взять. Я говорила вам об этом? – голос ее звучал как бы издалека.

– Говорили.

На душе, после ее слов, у меня неприятно заскребли кошки. Я напрягся в нехорошем предчувствии.

– Я ошибалась, – продолжила она и немного порозовела, а на лбу у нее появились морщинки. – Да! Я ошибалась. Вы знаете кто такие мародеры? Это такие люди, которые снимают с мертвых людей кольца, часы, вытаскивают бумажники. Ведь мертвым они уже не нужны? Они нужны живым и здоровым – вот таким сильным как вы!

Она говорила что-то еще, очень обидное и много. Такого мне никто прежде не говорил. Я не выдержал, пробормотал запальчиво, почти крикнул:

– Вы считаете, что я мародер! – от стыда все во мне перевернулось, – я ничего не знал: ни о вашем сыне, ни о его судьбе, ни о взаимоотношениях вашего сына и Маши – и полюбил Машу. Просто! Как у всех бывает. Кто в этом виноват, и виноват ли вообще?! А узнал, потом – так случилось!! Я ничего ни с кого не снимал.

– Может это отчасти вас и оправдывает, но сути не меняет. У меня забрали все: чем я жила, о чем мечтала – у меня забрали самое дорогое! Я вообще не знаю, зачем живу на этом свете. И тут приходите вы! К нам – с этим. Это жестоко! Как вы не понимаете!! – она расплакалась.

– Простите! Ну, не было у меня выхода!!! Если вы когда-нибудь любили… Может быть, поняли бы меня.

– Оставьте наш дом!

Я вернулся домой в самом мрачном расположении духа. Так плохо – мне еще не было никогда. Меня мучили угрызения совести. Прошло две недели, может быть чуть больше. Я пытался забыться в работе, хотя все валилось с рук, и вдруг вечером, услышал, как кто-то стучит в калитку. Я вышел – и не поверил глазам!! Это была Зоя Васильевна! Мы, молча, прошли в дом. Сели на кухне. Я, согрел чай, достал конфеты, варенье из клубники. Мы пили чай и смотрели друг на друга.

– Мою маму тоже звали Зоя, – примирительно, наконец, сказал я.

– Она жива?

– Нет, она умерла, – ответил я коротко.

– Болела?

– Нет. Умерла, – повторил я, не вдаваясь в подробности.

– Не хотите об этом говорить?

– Нет.

– Вот видите, как вы похожи с Сашей, а мы похожи с вашей мамой, – сказала женщина с печалью в глазах. – Собственно, я, поэтому и пришла.

– Как вы меня нашли? – поинтересовался я, пытаясь сгладить неловкость.

– Вы же рассказывали про поселок, про улицу Целинную. А на вашей улице – это было, поверьте, совсем не трудно. … Спросила – люди подсказали.

– Мы не будем ругаться?

– Нет. Зачем? Вы хотите, чтобы я извинилась?

– Это ни к чему.

– Все равно я извинюсь. Я была не права. Не вы, и не я, затеяли эту проклятую войну – а те, кто сидят в Кремле! И они не посылают своих детей на бойню! Мертвые не должны хватать живых – а мой сын мертв – хотя фактически он жив.

– Что вы такое говорите! – возмутился я, хотя в душе был согласен с ней.

– Я мать. Я говорю то, что знаю наверняка. Так вот – своей злобе и ненависти ко всему свету – я не хочу, и не буду давать волю. Если не повезло мне и моему сыну, пусть повезет вам: ведь вы так похожи с моим сыном и у вас, как вы говорите, нет мамы; я буду вашей мамой, если вы захотите; и я вас благословляю – вот адрес!

Она подала клочок бумаги и заплакала. Я обнял ее, а она расплакалась сильней. Когда она ушла, я развернул бумажку.

«Столетова 19 кв. 33. Маша Русакова. Будьте счастливы. Пусть вам повезет» – прочел я в записке.

Я не вытерпел, до следующего дня и тем же вечером направился по указанному адресу. Дверь мне открыла полная женщина в домашнем фартуке.

– Вы мама Маши? – робко спросил я, изнемогая от предчувствия скорой встречи.

Эта женщина и предположить не могла, сколько трудностей мне пришлось пройти, чтобы оказаться сейчас у этой двери.

– А вы кто? – недоверчиво оглядывая меня, поинтересовалась она.

Этот вопрос поставил меня в тупик. Я молчал. Молчала и она.

– Мне Машу! – попросил я, настойчиво и упрямо, глядя ей в глаза.

– Заладил! Видишь же, ее нет! – неприязненно бросила женщина.

– Хорошо – я подожду у подъезда, – облегченно проговорил я.

– Сегодня ее не будет, – уточнила она чуть миролюбивей.

– А когда будет?

– Она в больнице.

– Вы скажите где – я съезжу.

– Может, вы представитесь молодой человек? – предложила она, с долей сомнения в голосе.

Я назвался.

– Вы давно знакомы?

– Не очень, но мне кажется, что я знаю ее всю жизнь!!

– Даже так?! – удивилась женщина.

– Да!

– Ну, заходите, – спохватилась она, но холодок не исчез из ее глаз, и выражение лица осталось неприязненным. – Что мы тут беседуем на пороге. На кухню не приглашу. … Вот ее комната.

Комната была маленькая, но уютная: на стенах много фотографий артистов, календарики, вырезанные из бумаги цветы; письменный стол, половину которого занимал катушечный магнитофон «Комета», какие-то тетрадки, дневники.

– А вот ее куклы, – обратила она мое внимание, и голос ее потеплел, – она же совсем недавно играла в куклы! Моя девочка!! Милый ребенок!! Шила для них наряды. Качала их постельках, мыла, пела колыбельные песенки. Вы бывали здесь?

– Нет – никогда!

– Я тоже так подумала. Иначе…

– Что иначе?

– Ничего. Рассказывайте?…

– О чем? – прикинулся я, затягивая неотвратимое объяснение.

– Обо всем! Разве нечего рассказать, … на сколько далеко зашли ваши отношения?

Я покраснел. Замкнулся. Не стал отвечать. Длинная пауза повисла в комнате. Мать Маши упорно сверлила меня глазами, но я избегал встречаться с ней взглядом.

– Понятно, – сказала она, наконец, голосом, который не предвещал ничего хорошего. – Как же так случилось?

– Случилось, – односложно буркнул я, не поднимая глаз.

– А о чем вы думали?! – с укором спросила женщина. – Вы то постарше…

– Простите нас!

– Прости-ите! – передразнила она, и устало добавила, – короче: она все скрывала, сделала аборт – наверно от вас …от тебя. Неудачно. А теперь у нее открылось кровотечение! Дело плохо!

– Как плохо?! – опешил я, непроизвольно сжимая руки и делая шаг к ней.

– В реанимации была. Теперь в общей палате. Не понять, … вроде опять хуже. Возможно, все обойдется.

Мы расстались сухо. Я совсем не так представлял встречу с ее мамой. Я еще хотел побыть: что-то сказать, сделать, помочь, исправить. Но в моих услугах не нуждались. Меня просто терпели. На выходе я все же поймал взгляд женщины – и сказал – очень твердо:

– Я очень сильно люблю вашу дочь!

– Поживем, увидим, – сказала она, растягивая слова, и голос ее впервые за время нашего разговора наполовину оттаял.

– Не сомневайтесь, – подтвердил я как клятву.

– Что вы творите молодежь!

Она торопливо, на клочке бумаги записала координаты больницы.

– Иди уж! – бросила она и торопливо отвернулась, стараясь скрыть непрошенные слезы.

Шестой корпус, в котором находилась гинекология, располагался в сосновом лесу. Деревья стояли огромные величаво торжественные. Рядом протекала речка: берега, которой были завалены бытовым мусором. Через нее был перекинут деревянный мостик с подгнившими перилами.

Я приехал спозаранку. Пришлось долго ждать на скамейке. С утра в сосновом лесу по-особенному хорошо и прохладно. Птичий гомон изредка прерывался стуком дятла. По стволам сосен, к прохожим, спускались белки-попрошайки и внимательно следили за ними, покручивая своими маленькими головками и сверкая глазками-бусинками.

Время от времени я заходил в здание и возвращался. Попасть к ней оказалось не просто. То есть меня вообще не пускали – ждали лечащего врача. Наконец он появился. Это был маленький сухой старичок, очевидно еврей, с гнилыми зубами. Очки его с золотыми дужками поблескивали, а торчащие из горбатого носа волоски, смешно топорщились, когда он говорил. Смотрел он по-доброму, но с укором и сожалением. Речь его текла плавно, неторопливо и как бы убаюкивающее:

– С удовольствием милейший, но нельзя дорогой. Нельзя. А девочка хорошая. Ее и врачи наши, и сестры любят. Добрая. Повезло тебе.

– Ну, как же так?!!

– В реанимацию ее снова переводят. … Ждать надо.

– И как мне… что?! – проговорил я, несвязно и заикаясь.

Старичок немного засуетился, поправил белый колпак на голове, и отвернулся к окну, обращаясь как бы в пустоту:

– А что молится надо, если в бога веришь – мы делаем все возможное, что в наших силах.

– Одним глазком, пожалуйста, … ну, пожалуйста – умолял я. Голос у меня вибрировал на высокой ноте.

– Нет. Нет! Не проси! – сказал он не совсем твердо и, сняв очки, стал протирать их усиленно концом накрахмаленного халата. При этом он смотрел в пол и смешно дергал шеей, отчего голова его болталась как привязанная.

– Пожалуйста, ну, пожалуйста!!! – молил я.

– Ну, не могу. Не положено! Ей давно уж пора лежать в реанимационной палате – да место пока не освободилось. А тут еще свидание?! Меня выгонят! Непременно выгонят, если я разрешу. И вообще!!! Черт знает, на что вы меня толкаете – милейший!

– Как еще вас еще просить! – не унимался я, на последней нотке жалости, на которую был способен; и взял его за рукав.

– Ох! – старичок как-то брезгливо отдернул руку, – что с тобой делать?! – Он еще раз внимательно посмотрел на меня, тяжело вздохнул, и перешел на шепот. – Возьму грех на душу. Пойдем.

Врач засеменил старческой, неторопливой походкой, слегка шаркая – и я вслед за ним – стараясь не дышать, что бы он только не передумал.

Лестница, по которой мы поднимались, от тысяч шагов изрядно протерлась. В бетонных ступенях образовались плавные углубления. Как река ворочает камни, доводя гальку до круглого состояния, так и людской поток – оставил свою печать на ней. Крашеные желто-коричневой половой краской перила, змеями вились вверх, сопровождая нас, пока мы не пришли к перегородке, наполовину застекленной, наполовину забитой листами фанеры. Здесь мой провожатый свернул и повел по обшарпанному, голому коридору, на котором висели план эвакуации при пожаре и памятки для беременных. Наконец, наш путь закончился у белой двери, стеклянные вставки которой были занавешены марлей. Старичок поднял руку, давая сигнал подождать, сам заглянул в палату и пригласил меня. Мы вошли в большое помещение с несуразно высокими окнами.

Она лежала в большой палате на шестерых – бледная как смерть – и лицо ее, было почти одного цвета, что и подушка.

– Маша! – выдохнул я, наверно весь воздух из легких, устремившись к ней! В горле у меня все пересохло. Все слова, которые я готовил – улетучились.

Она посмотрела на меня приветливо и казалось, не удивилась моему приходу.

– Моя милая Маша! – я припал к ней лицом, но сухонький врач, сразу зашипел, и мне пришлось отстраниться. – Что же ты наделала?

– Давай не будем об этом, … а то я расплачусь, и мы не поговорим, – промолвила она ровно и рассудительно, а глаза ее смотрели с любовью.

Это было неожиданно, но очень разумно. Я согласился.

– Как ты меня нашел, – она сделала слабую попытку улыбнуться.

– Я тебе как-нибудь все, все расскажу, – горячо заговорил я. – Я поднял весь город!

– Город? – удивилась она.

– Да. Столько квартир обошел. Это было трудно!

– Но все же ты это сделал?! – слегка улыбнулась она доброй улыбкой.

– Как видишь! Полночи не мог уснуть, ждал встречи с тобой!

– Ты хороший. Ты милый. Я вот тебе попалась никудышная, – с болью в душе сказала девушка.

– Как долго я искал тебя! И, наконец, вот ты – а вот я!

– Я ждала, ждала – верила, что ты меня обязательно найдешь. Но ты очень долго меня искал. Почему ты не нашел меня раньше? … чуть-чуть раньше милый? – с грустью промолвила Маша, и глаза ее повлажнели.

– Маша! – воскликнул я в запальчивости – и сжал кулаки от безысходности.

– Мне в этой больнице очень плохо, все болит; я не думала, что так случится.

– Послушай. Послушай меня, – говорил я быстро, не зная, что сказать на самом деле – так как мысли путались, мешались.

Мне просто надо было, чтобы мы общались, говорили не важно что. … «Разве слова так важны!» … Мы поймем друг друга и так.

– Я слушаю милый, – прошептала она едва слышно, и как бы ласково успокаивая меня.

– Ты должна знать, что я не могу без тебя. Мне без тебя… – ну никак нельзя! Как же мне повезло с тобой. Только я не сразу это понял! Я хочу, чтобы ты знала, – ты никогда не разочаруешься во мне, только будь паинькой.

Маша чуть улыбнулась и глянула благодарно. Потом она тяжело вздохнула, прикрыла глаза и сказала:

– Ночью мне было хуже – я не могла терпеть!

– Не говори так! – запальчиво возразил я.

– Это правда.

– Ты справишься! – твердо, с любовью произнес я.

– Я тоже так думала – а ночью не могла терпеть и кричала.

– Ты сильная! Помнишь, ты мне говорила об этом?! – в запальчивости почти крикнул я.

– Это было так давно, – глаза ее стали задумчивые. – Как в другой жизни.

– Маша! – горячо прервал я ее. – Рядом с тобой я понимаю, что всё возможно. И ты сделай так.

– Я не очень сильная на самом деле. Когда кричала, то думала, что умираю! – удрученно промолвила она.

– Нет! Ты сильная. Выбрось из головы эти мысли, – заверил я с дрожью в голосе.

– Я не хочу умирать… – жалобно произнесла она.

– Что ты такое говоришь?! – в негодовании перебил я ее.

– Я же не умру?

– Сейчас такая медицина? О чем ты?! – горячился я. – Как у тебя язык поворачивается?

– Так хочется еще немножко пожить. – с нотками грусти промолвила она. – Чуть-чуть. Самую малость…

С глаз ее выкатилась небольшая слеза, замерла на секунду и торопливо по щеке скатилась на подушку. Потом еще одна.

– Гм-мм! Заканчиваем! – хмурясь и требовательно, сказал врач и направился к выходу, давая этим понять, что свидание подошло к концу. Маша вытащила из-под простыни бледную руку, слабо обхватила мое запястье, чтобы я не ушел, и по лицу у нее уже не сдерживаясь, потекли крупные слезы.

– Пообещай мне дорогой… я загадала, – промолвила она понизив голос.

– Маша говори, говори, – преданно пролепетал я, склоняясь к ней ближе.

– Пообещай, если я не умру, ты подаришь мне Мусю?!

Все у меня перевернулось в душе, глаза повлажнели, а во рту пересохло от волнения, но сказал я не то, что она ждала услышать:

– Нет, не подарю!

– Почему мой милый?! … Тебе жалко?!

– Ты не умрешь! Никогда!!! – проговорил я глухо, так как горло мое сдавили спазмы. – Слышишь никогда! А Муся будет жить с нами!

– С тобой и со мной?… – Маша в недоумении задумалась. – По очереди?

– Нет, просто с нами. И она полюбит тебя. Обязательно!

– Да?! – она сделала слабую попытку улыбнуться.

– Так будет! Поверь!

– Хорошо бы мне выбраться отсюда. И еще, обещай, что мы с тобой вновь встретим грозу, пойдем в дождь. Ты бережно возьмешь меня за руки… как тогда. Ты будешь такой же славный и милый, а я буду только твоей. Я хочу дождь. Я очень, очень хочу дождь с тобой.

Я обещал.

КОНЕЦ.