Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

Глава XVII
Оборотень продолжает обрисовываться все более и более

Вечером в тот же день 11 июня 1870, в двенадцатом часу ночи, странный караван выезжал по подъемному мосту из Страсбурга в госпитальные ворота на дорогу в Плобсгейм.

Караван этот состоял из шести человек: двух женщин, трех мужчин и двенадцатилетнего ребенка, огромной черной собаки, хилого, худенького осла, запряженного в повозку, обтянутую кое-как смоленым холстом.

Луна, достигшая наконец своей первой четверти, достаточно освещала своим бледным и холодным светом этих путешественников, так что им нечего было опасаться заблудиться или сломать себе шею в оврагах на дороге.

Калб в самых эксцентричных своих рисунках никогда не изображал бродяг удачнее тех, которыми мы теперь занимаемся.

Был тут великан с головой, обвязанной грязным носовым платком, в безобразной шляпе, гордо надетой набекрень, в лохмотьях, закутанный как гидальго в длинный дырявый плащ.

Два другие его спутника имели физиономию не более успокоительную.

Женщины, так же как и ребенок, лежавший в тележке, соединяли на своих лицах и в своей одежде все отвратительное безобразие, какое могут представлять продолжительная нищета, старость и закоренелое невежество.

Эти страшные лица не имели, по-видимому, другого, оружия, кроме огромных дубин, но, вероятно, в случае надобности, они показали бы оружие и поопаснее.

Тот, который шел ближе к телеге, был высокий человек, с физиономией куницы и с козлиного бородой, с головой, покрытой густыми седыми, нерасчесанными волосами; он шел, слегка согнувшись и опираясь на палку. Он казался, в особенности по своим летам, старшиной этого почтенного общества.

Маленький осел бежал довольно крупной рысью, а собака бегала около каравана, опустив морду в землю и обнюхивая кусты.

– Ну, капитан, – спросил тот из трех мужчин, которого мы еще не описывали, потому что он был в своем костюме, и читатель, вероятно, его узнал, – как вы нас находите?

– То есть, – ответил капитан, – мы представляем собою самую красивую коллекцию разбойников, какую можно вообразить. Мой отец почти испугался, когда увидал нас.

– А я так очень доволен собою, – сказал Паризьен, крутя свои усы, – я похож на прогуливающегося гидальго.

– Брат, – сказал голос из повозки, – долго еще мы останемся в этом гадком экипаже? Я предпочла бы идти пешком.

– Не торопитесь, мамзель, – сказал контрабандист, – настанет минута, когда придется поработать ногами.

– Нам здесь совсем неудобно.

– Ужасно как трясет, – прибавила госпожа Гартман, – кости все разбиты.

– Нельзя же иметь все удобства, – смеясь, сказал Мишель.

– Не находите ли вы, капитан, с вашего позволения, что луна уж очень хорошо светит и что приятно прогуливаться за городом в прекрасную ночь?

– Не говорите так много, – сказал контрабандист, – мы не знаем, кто может нас подслушать. Если хотите, разговаривайте на эльзасском наречии.

– Я, любезный друг, его не знаю, – сказал Паризьен.

– Перестаньте, старик, молчите, как я.

Путешественники подвигались таким образом несколько часов и не говорили ни слова. Дамы, утомленные усталостью, заснули.

Мишель сел на передок повозки и также заснул. Только контрабандист и Паризьен, навострив уши, бодрствовали над общей безопасностью.

К пяти часам утра, на рассвете, повозка остановилась перед фермой, которую только несколько часов бросили ее обитатели, потому что все окна и двери были отворены и огонь погасал в кухне.

Контрабандист с помощью Паризьена поставил повозку под навес, а осла в конюшню, и задал ему сена и овса, а потом разбудил дам и Мишеля, и, наконец, позвал сына.

– Ты видишь, мальчуган, – сказал он ему, – вон ту деревню в углублении? Ступай туда, засунув руки в карманы, купи бутылку водки и хлеба, а сам разузнавай, во-первых, как называется деревня, а потом, что нового в здешнем краю. Ты хорошо понял, не так ли, мальчуган? О нас ни слова.

– Да, батюшка, – ответил ребенок хитрым голосом и ушел, засунув руки в карманы и с небрежным видом.

– Теперь вы, милостивые государыни, – сказал Оборотень, – и ты, старикашка Паризьен, заройтесь в сено с головой и спите, пока я вас не позову.

– Для чего же мне оставаться здесь, – сказал Паризьен, – я ведь не больной и могу быть полезен на что-нибудь.

– Это правда, старина, но очень может быть, что к нам придут гости, а у тебя такое резкое произношение, что я не могу позволить тебе разговаривать с тем обществом, которое станет здесь шататься.

– Хорошо, понимаю. Только пусть это будет недолго, а то я ведь не выдержу.

– Полно, полно, бедный старик! Не порти себе крови. Через несколько часов мы будем вне опасности и тогда я предоставлю тебе свободу работать языком сколько хочешь. В особенности не надо курить, слышишь?

– Мы знаем, как следует обращаться с женским полом, старина. Не беспокойся.

И Паризьен с видом полурассерженным, полудовольным пошел за дамами, которые уже ушли.

– Теперь мы остались вдвоем, капитан. Если вы хотите, мы приготовим кое-что поесть. Ходьба придает аппетит. Вы должны быть голодны.

– Ну да, – ответил Мишель, – только я не знаю, где провизия.

– Не беспокойтесь, я позаботился о ней. Она в чехле на повозке. Пойдемте со мною.

Мишель пошел с ним под навес, куда поставили повозку.

Контрабандист вынул из чехла котелок, большую ложку, шумовку, кусок говядины, шесть котлет, капусту, морковь, картофель, репу, форель, перец, соль и четыре бутылки вина.

– О! О! – закричал Мишель, – я не думал, что мы так богаты.

– Позвольте, позвольте, капитан, – ответил контрабандист тем же тоном, – вы еще видели не все; есть кое-что другое; вы увидите, когда будет время.

Они взяли провизию и вернулись в кухню.

Мишель с серьезным видом начал чистить овощи, а контрабандист разводить огонь щепками и прутьями, которые нашел на дворе, принес воды из колодца и поставил котелок на огонь.

– Как вы думаете, а ведь завтрак-то у нас будет славный, капитан? – сказал он, смеясь.

– Да, если нам не помешают, – ответил молодой человек.

– Кто может нам помешать? Здешние фермеры трусы и, вероятно, убежали в Страсбург. Край еще спокоен с этой стороны; бояться нечего. Только ночь будет суровая; впрочем, если кто-нибудь придет, нас предупредят.

– Кто? Все спят, а мы оба здесь.

– А Тома-то вы забыли. Он на часах. Нечего опасаться, чтоб нас застали врасплох, он свою службу знает.

– Это правда; я забыл о бедном Томе. Как вы думаете, далеко мы теперь от Страсбурга?

– Далеко. Осел шел хорошо. Вот уже больше пяти часов, как мы в дороге, и если не ошибаюсь, мы должны быть в окрестностях Молькирха. То есть, мы сделали почти шесть с половиной лье. Пруссаки не должны еще быть в этой стороне; а если мы и увидим их, то это будут только лазутчики, разведчики, от которых нам освободиться легко.

– А я предпочел бы, чтоб мы никого не встречали, так как с нами дамы.

– Я согласен с вами; но вы знаете, капитан, ничего наверно знать нельзя, только мы скоро доберемся до гор, которые вы видите отсюда, и тогда мы будем почти в безопасности.

– Да, вероятно, пруссаки еще не имели времени дойти сюда; я опасаюсь теперь не пруссаков, а дезертиров, отставших. Сохрани нас Бог от встречи с ними, потому что с ними объясняться-то нельзя. Наконец, – философически прибавил Мишель, снимая пену с котелка, – кажется, самое главное сделано и нам нечего опасаться.

– Дай-то Бог, капитан! Попробуйте-ка бульон; кажется, мы забыли положить соли.

– Это правда, – сказал Мишель, – решительно, я плохой повар.

– Что же делать? Делаешь, что можешь. Том завизжал.

– Это что? – спросил капитан.

– Ничего, ничего, не беспокойтесь. Это возвращается мой мальчуган. Том здоровается с ним.

Действительно, почти тотчас мальчик вошел в кухню. Он держал в руках хлеб в шесть фунтов.

– Ну, мальчуган, – сказал сухо ему отец, – что ты там узнал? Где мы?

– Мы на ферме «Красивый Терновник», между Розенвилем и Молькирхом, но ближе к Молькирху. Розенвиль с рассвета остался у нас с правой стороны.

– Вы видите, что я не ошибся, капитан. А что говорят нового? Для чего уехали отсюда хозяева фермы?

– Испугались неизвестно чего. Пруссаков здесь еще не видали. Хозяева уехали в нынешнюю ночь в Мец, вот почему мы их не встретили.

– А французские солдаты где?

– Их нет. Недалеко отсюда, в Муциге, стоял батальон пехотных егерей, а третьего дня ночью ушел неизвестно в какую сторону.

– В деревне не удивились?

– Вовсе нет. Спросили, кто я, откуда; я отвечал, что путешествую с моими родными и что если нам дадут кастрюли починить, то мы очень были бы рады. Тогда мне сказали, что можно это сделать, если мы останемся здесь несколько времени, и больше ничего.

– Ты славная охотничья собака, – сказал контрабандист, обнимая сына и слегка ударив его по плечу. – Тебе хочется есть или спать?

– Мне и есть, и спать хочется, но мне кажется, я лучше позавтракал бы.

– Ну, суп готов. Ступай просить сюда дам и Па-ризьена, а пока мы с капитаном изжарим котлеты и накроем стол.

О посуде нечего было заботиться. Фермеры оставили посуду, железные ложки и вилки. Капитан поставил на стол кружку с водой вместо графина и накрыл стол как умел, между тем как контрабандист жарил котлетки.

Было половина десятого утра. Несколько часов крепкого сна возвратили дамам все их силы и всю свободу духа. Несмотря на печаль при мысли о таком быстром отъезде из Страсбурга и о разлуке, может быть, долгой с любимыми людьми, они не могли не улыбнуться при виде, с какой серьезностью Мишель исполнял обязанность повара.

Паризьен был не в духе. Он не прощал контрабандисту, что тот принудил его спать и помешал таким образом услужить капитану.

Сели за стол и позавтракали с хорошим аппетитом.

Весь день прошел без всяких приключений. Окрестности оставались пусты. Ни один крестьянин не проходил мимо фермы. К шести часам вечера поужинали утренними остатками, к которым контрабандист присоединил пирог и несколько новых бутылок вина, которые вынул из неисчерпаемого чехла; потом по его совету все пошли спать. Ферму должны были оставить в десять часов вечера.

Действительно, в десять часов повозка была заложена, и все отдохнули и освежились.

Дамы не захотели сесть на повозку, возразив, что они нисколько не устали, что предпочитают идти пешком и что когда они почувствуют усталость или сон, то еще успеют поместиться в повозке.

Контрабандист ничего не возражал.

Отправились в путь. Ночь была темная, туманная, дождь шел мелкий и холодный.

Пейзаж переменился, сделался суровее. Дорога суживалась и возвышалась мало-помалу довольно крутыми извилинами. Доехали до первых уступов Вогезов. Через час должны были очутиться в самых горах.

Однако погода изменялась все более и более; дождь пошел частый, ветер начал дуть сильнее; ехать становилось труднее по причине рытвин.

Дамы были принуждены уже с полчаса сесть в повозку.

– Мы не можем ехать далее, – сказал Мишель. – Дорога становится ужасна; если будет продолжать ехать таким образом, мы скоро так увязнем в грязи, что и не выкарабкаемся. Нет ли в окрестностях какого-нибудь дома, где мы могли бы просить гостеприимства?

– Может быть, и есть, – сказал контрабандист с задумчивым видом. – Здесь недалеко есть уединенный дом. В нем живут люди, не очень здесь любимые, и о них рассказывают много историй, которые бесполезно повторять.

– Захотят ли они отворить нам? Подумайте, что уже час утра.

– Время ничего не значит. Главное, чтоб нас не приняли за шпионов. Говорите вы по-немецки, капитан?

– Да; зачем вы спрашиваете об этом?

– Вы скоро узнаете.

– А эти дамы говорят?

– Говорят.

– Это хорошо; стало быть, мы спасены. Запомните хорошенько, что я вам скажу. Вы называетесь Розенберг. Вы убежали из Страсбурга, где вам хотели сделать неприятность из-за ваших религиозных убеждений, а еще более из-за вашей национальности. Вы уроженец Бадена, горячий протестант, принятый в сословие французских граждан; но это ни к чему не послужило вам. Вас предполагают в сношениях с пруссаками и, следовательно, считают тайным врагом Франции.

– Хорошо; я понимаю, что вы хотите сказать: мы пиэтисты.

– Да, кажется, так их называют. В особенности старайтесь хорошенько разыграть вашу роль, а то если справедливо то, что говорят об этих людях, мы погибли; никто из нас не выйдет живой из этого дома. А с Паризьеном я не знаю что мне делать. Признаюсь, я очень затрудняюсь.

– Не беспокойтесь обо мне, – ответил Паризьен угрюмым тоном. – Если люди, о которых вы говорите, таковы, какими вы описываете их, мы просто бросимся в волчью пасть. Оставьте меня на воздухе; я дождя не боюсь, у меня шкура дубленая; я засяду в ветвях дерева перед домом и буду служить вам часовым; если с вами случится что-нибудь, кто знает, может быть, я могу вам помочь.

– Это так, – сказал контрабандист, два или три раза качая головою. – Ну, пусть будет так, Паризьен, я дам тебе ружье, а ты смотри в оба.

– Будьте спокойны; мне не в первый раз стоять на часах. Не так ли, капитан?

– Это правда, мой милый; только будь осторожен. Помни, что мы полагаемся на тебя.

– Конечно, капитан. Где же мое ружье?

Контрабандист вытащил его из-под соломы и отдал Паризьену вместе с патронами.

В эту минуту повозка повернула за угол дороги и показался довольно яркий свет, мелькавший сквозь деревья.

– Видишь этот свет, Паризьен? – продолжал контрабандист. – Мы идем туда. Ты же не трогайся с места, прежде чем услышишь крик совы два раза, вот так, слышишь?

Оборотень закричал как сова.

– Хорошо, – сказал зуав, – продолжайте путь, а я пойду вперед; не занимайтесь больше мною, это решено. Счастливого успеха, капитан.

Зуав взял ружье под мышку, бросился в кусты и исчез.

– Предупредите дам, – сказал контрабандист Мишелю, – их надо предупредить, чтобы они лучше играли роль.

Повозка продолжала путь. Чем более подвигались вперед, тем более огонь увеличивался и казался ярок.

Дом был двухэтажный. Он был построен между двором и садом и имел десять окон спереди и четыре с каждой стороны.

Направо и налево находились конюшни и людские.

Стены были очень высокие, крепко построенные. По своей наружности дом этот занимал середину между богатой фермой и сельским замком.

Над домом был бельведер в виде голубятни, на верху которой вертелся флюгер.

Три окна среди фасада в первом этаже были освещены. Крепкая решетчатая калитка с внутренними ставнями вела на двор. Возле этой решетки пробили низкую дверь в стене. Форточка служила для ежедневных потребностей жителей.

Перед домом деревья были вырублены так, что составляли кругообразную платформу. Но в середине этой платформы оставили столетний дуб, ветви которого покрывали значительное пространство и распространяли около себя темноту.

Подойдя к дому, капитан и контрабандист разменялись улыбкой, взглянув на дерево.

Они не ошибались. Паризьен устроил свою обсерваторию среди его ветвей.

– Кстати, – сказал Оборотень на ухо капитану, – вы пароля не знаете?

– Какого пароля? – спросил тот тем же тоном.

– Пароля, который отворит вам двери дома.

– Какой он? Вы знаете?

– Конечно. Вот он – не забудьте: Gott, Koenig Wilhelm[2]2
  Бог, король Вильгельм.


[Закрыть]. Если вас спросят, вы скажете эти три слова. Вам ответят словом: Vaterland[3]3
  Отечество.


[Закрыть].

– Это все?

– Да, и вероятно дверь будет вам отворена на две половинки. Теперь будьте внимательны, мы приехали. Заметьте, как я постучусь; это может служить вам впоследствии. Но что это я! Главное-то и забыл.

Он сунул ему в руку серебряную монету.

– Это что такое?

– Вы видите, монета в пять франков.

– Но у меня таких множество.

– Не таких. Она проткнута пятью дырочками, расположенными в некотором порядке. Это знак, по которому вас должны узнавать. Если вам скажут: можете вы заплатить за издержки? Вы ответите да и покажете эту монету.

– Что все это значит?

– Мне нет времени отвечать на ваши вопросы. После, если вы хотите, я скажу вам все. Черт побери! Капитан, вы все забываете, что я контрабандист и должен знать многое, неизвестное никому.

– Это правда; я виноват. Мы пришли?

– Да, пришли.

– Ну так войдем.

Контрабандист подошел к двери, но вместо того, чтобы позвонить или постучаться, он начал насвистывать странную арию минуты три, потом приподнял молоток у двери, три раза постучал скоро, два раза в коротком промежутке, а шестой раз громче всех.

Почти тотчас послышалось некоторое движение внутри, как бы шум приближавшихся шагов.

Форточка отворилась и лицо, черты которого нельзя было узнать, появилась в форточке.

– Кто стучится в такой час в дверь спокойного дома? – спросил мрачный голос.

– Тот, для кого все часы одинаковы и который ходит и днем, и ночью, друг зарейнских друзей.

– А! А! Это вы, Оборотень, – продолжал голос на этот раз дружеским тоном. – Что вы делаете в такую погоду?

– А! Вот видите, герр Матеус, я провожаю путешественников, которые имеют дело до ваших господ и просили меня привести их сюда. Не удивляйтесь их наружности, они переодеты и принуждены скрываться.

– Гм! – продолжал невидимый привратник. – Все это не очень ясно. Я боюсь, не сделали вы какой-нибудь неосторожности, Оборотень?

– За кого вы меня принимаете, герр Матеус? Я знаю толк в дичи. Меня никогда не заставят принять фазана за жаворонка, а протестанта за римлянина.

– Да, да, я знаю, что вы хитры и преданны и что на вас положиться можно.

– Вы имели уже доказательства. Помните, последний раз, как я вам принес…

– Хорошо, хорошо; не к чему говорить об этом на воздухе, – с живостью перебил привратник. – Где ваши путешественники?

– Недалеко, в моей повозке.

– Сколько их?

– Трое, мужчина и две женщины.

– Позовите мужчину; я должен его видеть.

Контрабандист обернулся к Мишелю и сказал ему по-немецки:

– Пожалуйте сюда. С вами желают говорить.

Он скромно отошел, чтобы пропустить молодого человека. Мишель подошел и, подойдя к форточке, сказал шепотом, как ему сказал Оборотень.

– Gott, Koenig Wilhelm.

– Vaterland, – отвечал привратник. – Подождите.

– Он здесь, – продолжал невидимый, – я пойду говорить с господами. Я надеюсь, что несмотря на поздний час, вас не откажут принять.

Форточка закрылась. Прошло несколько минут, потом забренчали запоры и дверь отворилась.

– Вы можете войти, – сказал человек в черном платье, высокий, худощавый, мрачные черты которого и бледное лицо имели что-то аскетическое и монастырское.

Этот человек, которого Мишель узнал по голосу, был тот самый, который уже с ним говорил.

Повозка выехала на довольно обширный двор, в глубине которого, именно напротив решетки, находилось двойное крыльцо, которое вело в дом, и на ступенях которого пять или шесть человек стояли неподвижно и безмолвно.

– Оборотень, – продолжал привратник, – вы можете поставить вашего осла в конюшню, а повозку в сарай, когда дамы выйдут оттуда. Вы знаете, где кухня; если вы голодны, ступайте закусить, потом прилягте на сено. Ваши путешественники проведут ночь здесь. Господа соглашаются оказать им гостеприимство.

Обе дамы вышли из кареты и закутались в плащи, укрываясь от дождя.

– Ступайте за мною, – продолжал привратник, державший фонарь.

Он пошел к зданию, составлявшему часть службы, и ввел наших трех действующих лиц в комнату, освещенную лампой, висевшей на потолке, и сделав им знак сесть и заперев дверь, сказал, обращаясь к Мишелю:

– Вам не безызвестно, что мы живем в трудные времена. Мои хозяева бедные фермеры, с большим трудом достающие себе пропитание и едва сводящие концы с концами. Вы ночуете здесь; вам дадут две комнаты и ужин, если вы желаете; но извините меня, если сделаю вам вопрос, который, судя по вашей одежде, не может вас удивить.

– Спрашивайте, я готов вам отвечать, – сказал Мишель.

– Вы знаете, что всякий труд заслуживает вознаграждения и что если тратишься, то желаешь получить барыш.

– Это правда. Но к чему клонится ваша речь?

– Просто к тому, чтобы спросить вас: можете вы заплатить нам?

– Конечно, могу.

– Какими деньгами, позвольте спросить? Мишель вынул из кармана пятифранковую монету, которая была отдана ему контрабандистом, и подал ее своему странному собеседнику.

– Этой монеты будет для вас достаточно?

– Конечно, – с живостью ответил привратник, – я не знаю лучших денег. Потрудитесь положить эту монету в карман и извинить странность моих вопросов. Но мы живем в такое мучительное время, исполненное опасностей всякого рода, что необходимо, прежде чем окажешь доверие, разузнать о людях, с которыми находишься в сношениях.

– А теперь довольны ли вы?

– Да, и доказательством служит то, что еще раз попросив извинения, я приглашаю вас и этих дам следовать к хозяевам дома, которые ждут вас и которым я буду иметь честь представить вас.

Привратник отворил дверь, пронзительно вскрикнув, подождал минуты две, потом обернулся к Мишелю и к дамам и сказал, почтительно кланяясь:

– Милостивый государь и милостивые государыни, не угодно ли следовать за мною; я иду вперед показывать дорогу, – прибавил он, взяв опять свой фонарь, поставленный на стол.

Мишель и обе дамы пошли за ним.

Пройдя двор, они направились к крыльцу, на каждой ступени которого стоял слуга, вооруженный факелом, распространявшим яркий свет.

Взойдя на крыльцо, привратник поклонился со знаками глубокого уважения человеку лет пятидесяти, в черном платье, лицо которого было бледно, черты изящны, хотя поблекли, и выражение которых имело что-то мрачное и печальное.

– Гонимые братья просят убежища, – сказал привратник почти шепотом.

Незнакомец знаком удалил привратника, который ушел, пятясь задом, потом любезно поклонился Мишелю и его двум спутницам, по-видимому, не примечая, как жалка и бедна их одежда.

– Добро пожаловать в мое бедное жилище, братья, – сказал он. – Вы будете в безопасности, надеюсь, во все время, пока вам будет угодно оставаться здесь.

– Благодарю вас, почтенный брат, – ответил Мишель, подражая фразеологии хозяина, – мы вам благодарны за ваше любезное гостеприимство, но мы принуждены оставить этот дом завтра на восходе солнца.

– Пусть будет как вы пожелаете, братья. Пожалуйте за мною, прежде чем сядете за закуску, приготовленную для вас. Я хочу представить вас другим братьям, удостаивающим мое жилище в эту минуту своим присутствием.

Незнакомец повел их в обширную гостиную, меблированную со строгой роскошью, где находилось восемь человек.

При виде одного из них, стоявшего в нескольких шагах позади них, Мишелю понадобилось все его самообладание, чтобы удержаться от крика удивления, почти испуга.

Он узнал Поблеско, доверенного человека его отца, директора фабрики Гартмана в Альтенгейме.