Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

Глава XIX
Как Поблеско исполнил задуманный план

Баронесса фон Штейнфельд и ее оба спутника вышли из Страсбурга благополучно. Несколько времени наши три действующих лица продолжали идти отдельно, делая вид, будто не знают друг друга.

Но как только скрылись из вида французских часовых, они мало-помалу сошлись и в Шильтигейм пришли уже рядом и разговаривая между собою без малейшего затруднения.

Впрочем, никто их не приметил и не приписал ни малейшей важности их движениям, тем более, что городские ворота были заперты, а отворялись только калитки на определенное число часов. Толпа людей, имевших дело в Страсбурге или в окрестностях, была значительна, и каждый, занятый своими собственными интересами, мало заботился о том, что делает его сосед.

Три путешественника вошли в дом, указанный им. Все произошло так, как было сказано. Фёдер принял их очень дружелюбно, не показывая ни малейшего любопытства и не осведомляясь, какие причины привели их к нему. Путешествие возбудило в них аппетит, они рассудили за благо следовать совету Жейера насчет завтрака.

Фёдер велел подать им завтрак, который хотя был подан наскоро, тем не менее был вкусен и изобилен. Путешественники сделали ему честь, но когда хотели расплатиться, трактирщик ответил им, что они ничего ему не должны, что все заплачено; скажем мимоходом, что эта любезность очень удивила их со стороны Жейера, который обыкновенно, как заметил, смеясь, барышник, крепко стягивал шнурки своего кошелька и не имел привычки кормить своих собак сосисками.

– Теперь, – спросил Поблеско, – должно быть, лошади приготовлены для нас?

– Приготовлены, – ответил Фёдер, – и одежда, если она необходима для вас.

– Я желала бы, если возможно, – сказала тогда баронесса, – не путешествовать верхом. Я одна, а женщина одинокая, какое бы платье ни было на ней, особенно в это время, если она не безобразна, должна подвергаться опасным встречам и оскорблениям.

– Это предвидел господин Жейер, сударыня, – ответил Фёдер, кланяясь. – На дворе стоит запряженная карета.

– Он мне об этом не говорил, – возразила баронесса с удивлением, – но это очаровательно. Как только увижу этого милого Жейера, я его поблагодарю за такое деликатное внимание. Но экипажа и лошадей для меня недостаточно, – прибавила она, – мне нужен также кучер, а, верно, в этом и есть затруднение.

– Не тревожьтесь, сударыня. Кучер, который привез сюда карету, отдан в ваше распоряжение господином Жейером. Это один из его доверенных слуг и он велел мне сказать, что вы можете совершенно положиться на этого слугу.

– Все лучше и лучше! – радостно вскричала баронесса. – Ну, друг мой, пожалуйста, велите служанке показать мне комнату, где я могла бы снять с себя эту гадкую одежду, которая тяготит меня, и надеть платье более приличное моему званию и положению.

– Ваше приказание будет исполнено.

Трактирщик позвал служанку, с которою баронесса фон Штейнфельд ушла, поклонившись своим спутникам и пожелав им благополучного пути.

Барышник без церемоний простился с Поблеско, сел на лошадь и уехал.

Поблеско, отдав трактирщику приказание приготовить для него лошадь, попросил отвести ему комнату, где он мог бы написать письмо, которое хотел поручить ему перед отъездом.

Фёдер отвел его сам в комнату первого этажа, подал все, что он спрашивал, и опять сошел вниз.

Но в большой зале он очутился лицом к лицу с одним из наших старых знакомых, Карлом Брюнером, слугою Жейера, которого мы видели уже играющим роль довольно серьезную в двух важных обстоятельствах.

Карл Брюнер сидел за столом, на котором стояла кружка пива. Он небрежно курил из огромной фарфоровой трубки, опираясь локтем о стол и поддерживая голову рукою.

Приметив трактирщика, он сделал ему знак.

– Все хорошо? – спросил он шепотом.

– Прекрасно, – ответил Фёдер.

– Она не имеет подозрения?

– Не может иметь. В первую минуту она удивилась, потом восхитилась этим вниманием, которое натурально приписывает Жейеру.

– А он не знает ничего, старый негодяй! – сказал Карл Брюнер, смеясь.

– А я все-таки нахожусь в странном положении, – ответил трактирщик, качая головой. – Знаете ли вы, приятель, что вы заставляете меня играть довольно гадкую роль.

– А я, напротив, оказываю вам громадную услугу.

– Ах! Вот это уж чересчур!

– Если дадите себе труд подумать об этом с минуту, вы в этом сознаетесь так же, как и я.

– Объяснитесь. Я очень желаю понять.

– Вы от меня требуете именно того, чего я не могу сделать. Мне запрещено давать вам малейшее объяснение словесное. Но, за недостатком его, я даю вам другое, которое должно показаться вам очень ясно. Жейер платит вам двести франков в месяц, чтобы вы служили ему и исполняли его приказания во всех темных проделках, а я от имени моего господина даю вам пятьсот для того, чтоб вы изменяли Жейеру, делая вид, будто продолжаете оказывать ему преданность. Это вдвойне выгодно для вас.

– О! О! Какие крупные слова говорите вы, господин Карл Брюнер, когда речь идет о делах, которые кажутся мне очень невинны!

– Не представляйтесь простачком. Вы не так простодушны, как кажетесь.

– Хорошо, – ответил трактирщик, – я имею от вас только обещание и жалкую сумму в сто франков, которую вы подарили мне, между тем как я имел глупость подписать бумагу, которую вы потребовали от меня. Возвратите мне эту бумагу, отправляйтесь с путешественницей, и все будет кончено. Я сам устрою дело с Жейером, так чтоб не стать перед ним в неловкое положение.

– Нет, господин Фёдер, так нельзя. С бумагой-то вы распрощаетесь, мой милый. Она уже час тому назад отправлена в Страсбург и находится теперь в верных руках. Вы получите о ней сведения только в таком случае, если не пойдете прямо. Я вас предупредил. А сто франков, полученных вами, я дал вам только в задаток.

– Вот это получше.

– Вы находите?

– Послушайте, я отец семейства и прежде всего должен думать о моих детях.

– Бедняжка! Удивительно, какое участие вы внушаете мне, – возразил Карл Брюнер, смеясь. – Вы увидите, честно ли я веду дела. Я обещал вам от имени особы, которая послала меня к вам и которой я служу посредником, платить вам пятьсот франков в месяц. Так?

– Да, но…

– Но вы еще их не видали. Не это ли хотите вы сказать?

– Почти. Признаюсь вам, что я не прочь бы увидать их. Это придало бы мне мужества.

– И сняло бы с вас всякую совестливость, не так ли, хитрец? Ну, – прибавил он, вынимая из кармана бумажник, – я хочу вам доказать, что умею делать многое.

Он подал ему два банковых билета.

– Вот не пятьсот, а две тысячи, то есть я плачу вам заранее за четыре месяца.

– Надо было сказать это сейчас, – сказал трактирщик, глаза которого сверкнули алчностью, – я рад служить вам; я честный человек и предан вам и телом, и душой.

– Хорошо, хорошо, я знаю все это. Вы человек честный, но честность добродетель очень редкая в настоящее время и за нее следует платить очень дорого, не так ли, приятель?

– Это кажется мне справедливо.

– И мне также. В доказательство вот деньги. Только вы знаете, дела должны оставаться делами.

– Что это значит?

– Что письмена самцы, а слова самки, следовательно, вы потрудитесь написать мне расписку, которую я продиктую вам. Есть у вас перо и чернила?

– Конечно; вот все, что вам нужно, на прилавке.

– Ну, пишите.

– Диктуйте.

– «Я получил от господина Карла Брюнера от имени… – оставьте пустое место, я впишу имя, – две тысячи франков банковыми билетами, за четыре месяца вперед, по пятьсот франков в месяц, как это стоит в условии, подписанном мною сегодня через посредство вышеупомянутого Карла Брюнера с, – опять пустое место, – для того, чтобы передавать господину, – опять пустое место, – все сведения, которые я узнаю от господина Жейера, страсбургского банкира, живущего на площади Брогли, все приказания, какие он будет адресовать мне, и бумаги, какие бы то ни было, которые он мне перешлет. Этим условием я обязуюсь, кроме того, повиноваться приказаниям, которые мне будет давать господин, – опять пустое место, – добросовестно и без малейшей нерешимости. В силу чего даю расписку сего девятого августа тысяча восемьсот семидесятого года, Фюлъжанс Фёдер, трактирщик в Шильтигейме».

– Вот и кончено, – сказал Карл Брюнер, взяв бумагу, которую сложил и положил в карман.

– Но скажите, пожалуйста, я этой распиской связан поболее чем условием, которое я подписал утром.

– Это правда, но вот две тысячи франков, – и он отдал банковые билеты, которые трактирщик спрятал со вздохом облегчения. – Кстати, господин Фёдер, вероятно, человек, который пишет наверху, поручил вам отослать его письмо. Отдайте его мне, я возьму это на себя.

– Но ведь вы едете не в Страсбург.

– Это не значит ничего. Не забудьте отдать его мне, как только получите.

– Хорошо, хорошо; будьте спокойны, отдам.

Карл Брюнер осушил свою кружку и вышел на двор.

«Что мне за дело, – сказал себе трактирщик, оставшись один. – Я не жалею, что дела пошли таким образом. Я кладу в карман с двух сторон. В конце концов вся выгода на моей стороне; это очень хорошо растолковал мне этот бедовый человек. Притом дела Жейера кажутся мне очень подозрительны и, может быть, мне пришлось бы плохо. Пусть лучше будет так».

В это минуту Поблеско вошел в залу.

– Готова моя лошадь? – спросил он, поставив чемодан на стол и закутываясь в плащ.

– Готова, она вас ждет.

– Велите ее привести к дверям. Возьмите этот чемодан; пусть его привяжут к седлу. Кстати, вот письмо, которое сию минуту надо послать с нарочным к Жейеру.

– Оно отправится в одно время с вами.

Пять минут спустя Поблеско скакал во весь опор, а письмо было в руках Карла Брюнера, а от него почти тотчас вместе с распискою трактирщика перешло в руки какого-то крестьянина, который ждал на дороге, сидя на тумбе, и немедленно отправился в Страсбург.

Через десять минут баронесса фон Штейнфельд села в карету и уехала. Кучером у нее был Карл Брюннер.

– Вот отделался я, – сказал трактирщик, потирая себе руки, – все уехали. Бог с ними! Теперь мне стоит только ждать, что будет.

Поблеско ехал на прекрасной лошади, на которой, как он скоро приметил, ему было легко сделать десять и даже пятнадцать лье зараз.

Он поехал по направлению к Муцигу, но несколько раз останавливался на дороге в деревнях, где оставался довольно долго, так что в Дубовую Ограду, местожительство братьев Штаадт, приехал только двенадцатого числа к шести часам вечера.

Так как, разумеется, Поблеско знал пароль и имел надлежащий знак, он был очень хорошо принят семейством пиэтистов.

Не теряя времени, он сообщил господам Штаадт причины своего посещения и успел довольно легко сойтись с ними и положить основания полного договора.

Когда этот первый и самый важный пункт был решен к удовольствию обеих сторон, Поблеско заговорил о другом предмете, лично касавшемся его и который был дорог его сердцу и причиною его посещения.

Против своего ожидания, ему не стоило большого труда преодолеть затруднения со стороны братьев Штаадт, затруднения совершенно материальные, касавшиеся только суммы за содержание девицы Гартман и, пока она останется у них в доме, за старательный надзор, чтобы не допускать ее ни до каких сношений ни с кем.

Эти затруднения были быстро устранены по милости щедрости, с какою Поблеско решил этот вопрос, и таким образом вопрос политический и вопрос частный были решены ко всеобщему удовольствию.

Разумеется, второй вопрос можно было исполнить только когда особе, составлявшей предмет условия, удалось бы оставить Страсбург и если б Поблеско успел привезти ее в Дубовую Ограду.

Поблеско находился в этом доме только несколько часов, когда та самая особа, которую ему так важно было захватить, встретилась с ним там таким неожиданным образом.

Молодой человек, не зная, кто приезжие, и боясь, без сомнения, встретиться со знакомыми, в первую минуту, как мы сказали, стал позади, так чтобы иметь возможность рассмотреть приезжих и не быть узнанным ими; но его расчет был расстроен.

Капитан с первого же взгляда узнал о его присутствии в этом собрании, хотя Поблеско принял предосторожность надеть фальшивые бакенбарды и усы, предосторожность достаточная с теми, которые имели с ним сношения мимолетные, но совершенно бесполезная с членами семейства Гартман, которое уже более четырех лет имело с ним сношения ежедневные, тем более, что он не вздумал сделать смуглее цвет лица и переменить цвет волос.

Обе дамы также узнали Поблеско, и не стараясь объяснить себе его присутствие в этом доме, угадали, так сказать, по инстинкту, что в этом присутствии скрывалась тайна и что они должны во что бы то ни стало стараться не открыть своего инкогнито.

– Господа, – сказал капитан по-немецки, обращаясь к хозяевам дома, – прежде всего позвольте мне сказать вам, какие причины заставляют меня просить у вас временного убежища в вашем гостеприимном доме. Меня зовут Розенберг.

– Вы не родственник ли Розенбергов страсбургских? – спросил старший из трех братьев, Варнава Штаадт, тот, который принял путешественников по приезде.

– Я имею эту честь. Обе дамы, сопровождающие меня, моя жена и моя мать. Вы знаете, без сомнения, что наша фамилия происхождением из Бадена, но вступила в сословие французских граждан несколько лет тому назад.

– Мы имеем очень мало сношений с посторонними, – ответил Варнава Штаадт, – мы живем между собой. Мы удаляемся насколько возможно от разврата века; однако, так как фамилия Розенберг считается в числе избранных, то мы имеем к ней большое уважение, мы всегда имели с нею сношения, как вам, без сомнения, небезызвестно. Мы даже могли в некоторых обстоятельствах благодарить ее за доброжелательное вмешательство в нашу пользу. Поэтому нам известно то, что вы удостаиваете нам сообщать.

– Как же это, – спросил Илия Штаадт, второй брат, – что несмотря на ваше вступление в сословие французских граждан, французские власти принудили вас оставить город?

– Главная причина этой меры недоброжелательство наших соседей. Предположили, будто мы находимся в сношениях с немецкими властями, несмотря на войну. Толпа бродяг напала на наш дом, и для избежания больших несчастий, мы были принуждены выехать из Страсбурга под прикрытием ночи и в придуманном наскоро переодеванье. Некоторые из нашего семейства поехали по дороге в Гагенау. А моя жена, моя мать и я, имея дела в Меце, имеем намерение отправиться туда, где поселились наши родственники, и где мы надеемся не только найти убежище, но еще служить нашему делу.

– Вы можете достать у нас все для вас необходимое, – сказал Варнава Штаадт, кланяясь.

– А если вы желаете рекомендательных писем в Мец, – прибавил Поблеско, подходя, – я мог бы дать вам их к людям, преданным святому делу, защищаемому нами.

Произнося эти доброжелательные слова, молодой человек подошел к капитану и стал рассматривать его с серьезным вниманием.

Тот почтительно поклонился.

– Благодарю вас, – ответил он – но я боюсь, что не могу воспользоваться вашим обязательным предложением, так как нахожусь в необходимости оставить этот дом на рассвете. Я спешу избавить от всякой опасности мою жену и мать.

– Это не мешает. Я напишу письма в ночь и сам отдам их вам до вашего отъезда.

– Принимаю с признательностью.

– Уже поздно, – сказал Даниил Штаадт, – а вы должны чувствовать необходимость в отдыхе.

– Действительно, мы разбиты усталостью. Я очень буду вам признателен, если вы укажете комнаты, назначенные нам.

– Две комнаты, сообщающиеся одна с другою, находятся в вашем распоряжении, и вы найдете в этих комнатах кое-что закусить. Не угодно ли пожаловать за мною.

Капитан поклонился и, простившись с присутствующими, ушел с обеими дамами за Даниилом Штаадтом.

– Что вы думаете о наших новых гостях, господа? – спросил Поблеско, когда путешественники ушли.

– Они кажутся мне людьми весьма порядочными, – ответил Илия Штаадт, – хотя довольно трудно судить об этом по лохмотьям, покрывающим их.

– Это братья гонимые, – нравоучительно прибавил Варнава Штаадт. – В таковом качестве мы обязаны принять их, не обращая внимания на их одежду.

– Ну, господа, – ответил Поблеско, – я вашего мнения не разделяю. Не знаю почему, но я нахожу что-то подозрительное в физиономии этих трех лиц. В них есть что-то таинственное, внушающее мне беспокойство.

– Вы подозреваете, что это изменники?

– Не смею утверждать, потому что мои подозрения не опираются ни на какие серьезные данные. Но вид их внушил мне волнение, которого я не могу определить; это волнение невольное, которое испытываешь в присутствии врага. Это впечатление чисто нравственное; однако, повторяю, я не знаю, почему эти люди внушают мне инстинктивное недоверие, которого я не объясняю себе.

– Если так, ничего не может быть легче, как удостовериться.

– Я вам замечу, однако, – сказал Варнава Штаадт, – что этот Розенберг сказал пароль и показал знак. А я не вижу…

– Повторяю вам, во всем этом есть что-то непонятное для меня.

– Как знаете. Что же нам делать?

– Пока ничего. Слишком большая поспешность может быть вредна. Не будем показывать к ним ни малейшего недоверия. Пусть они уедут отсюда. Если это шпионы, как я предполагаю, они сочтут себя спасенными, выехав отсюда. Предоставьте мне это дело. Обещаю вам, что мы скоро разузнаем это.

– Хорошо. Действуйте как знаете. Только я должен вас предупредить, что их привел сюда человек, давно нам известный, которого мы всегда находили преданным нашим интересам, – продолжал Варнава Штаадт, – и я не понимаю, как это может быть…

– Не спросить ли нам этого человека? – с живостью спросил Даниил.

– Это было бы ошибкой, – ответил Поблеско. – Если этот человек вам изменяет, вы ничего не добьетесь от него. Если он верен, ваше недоверие оскорбит его и, следовательно, возбудит нерасположение к вам. Нет. Надо оставить все как я вам говорю. Завтра, тотчас после их отъезда, мы подумаем и я отдам отчет в этом деле, будьте уверены в том.

– Действуйте как знаете. И, действительно, это может быть вернее.

Пока происходили эти рассуждения, три путешественника ушли в комнаты, назначенные им.

Разменявшись шепотом несколькими словами, сказанными на ухо, обе дамы бросились, не раздеваясь, на кровать, где скоро и заснули, изнуренные усталостью.

Мишель, расстелив постель, на которую он должен был лечь, чтобы сделать вид, будто он лежал на ней, запер дверь, два раза повернув ключ в замке, и сел на стул перед дверью, погасив огонь и приготовясь не спать до рассвета.

Как только стекла поблекли и в комнату прорвались бледные лучи, капитан пошел разбудить мать и сестру, говоря им шепотом:

– Пора ехать.

В две-три минуты дамы были уже готовы. Капитан просил их наблюдать осторожность и пошел отворить дверь, в которую стучались.

Отворив дверь, он узнал контрабандиста вместе с привратником.

– Повозка запряжена, – сказал Оборотень, – и мы поедем, когда вам будет угодно.

– Сейчас, – ответил капитан и, обратившись к привратнику, спросил: – Могу ли проститься перед отъездом с хозяевами?

– Они почивают, – ответил привратник, кланяясь. – Они поручили мне пожелать вам благополучного пути.

Приметив, что закуска, приготовленная вечером на, столе, осталась нетронутой, привратник сказал:

– Не угодно ли вам закусить чего-нибудь перед отъездом?

– Благодарю вас, – ответил капитан, выходя из комнаты с дамами. – Еще очень рано и нам не хочется есть.

Привратник не настаивал и проводил их во двор.

Погода была великолепная; ночная роса совершенно расчистила небо. Солнце сияло на небесной синеве; птицы пели под листвой.

Дамы сели в повозку, капитан простился с привратником и сунул ему в руку две пятифранковые монеты, которые тот, хотя они не были проткнуты никакой дырочкой, принял с улыбкой признательности.

Молодой человек, видя, что ему ничего не говорят о рекомендательных письмах, обещанных ему Поблеско, не заблагорассудил спросить о них, и маленький караван пустился в путь.

Осел весело шел, потряхивая ушами, с правой и левой стороны его выступали большими шагами капитан и Оборотень, а Зидор и Том бежали по дороге.

Скоро дом исчез из вида и путешественники очутились в лесу.

– Кстати, – сказал капитан через полчаса, – а о Паризьене-то мы и забыли? Он, вероятно, заснул под деревом и не видел, как мы уехали.

– Видел, капитан, – ответил Оборотень, – я это знаю наверное; я, уезжая, сделал знак, на который он отвечал.

– Каким же образом он нас не догнал?

– Почему знать! Он, может быть, приметил что-нибудь подозрительное.

– Подозрительное! Что вы хотите сказать?

– Достаточно вам знать, капитан, что жители дома, из которого мы выехали, совсем не спали. Они просто не захотели проститься с вами. Или я ошибаюсь, или они замышляют какое-нибудь плутовство.

– Вы подозреваете, что они имеют дурные намерения против нас?

– Именно, капитан. Я не доверяю людям, которые, что называется, ни рыба ни мясо. Неизвестно, на какой ноге с ними плясать. Если Паризьен не пришел, то поверьте, что мы должны ожидать какой-нибудь штуки с их стороны.

– Черт побери! Вы меня тревожите, Оборотень, друг мой!

– Я и не имею намерения вас успокаивать, капитан. Я просто хочу заставить вас остерегаться. Лучше возьмемте-ка наши ружья. Неизвестно, что может случиться, а мы находимся в таких обстоятельствах, когда предосторожностями пренебрегать нельзя.

– Вы правы, – ответил капитан. – Во всяком случае эта предосторожность не может нам повредить.

Мишель подошел к повозке, передал Оборотню его ружье и взял свое.

– Что там такое? – спросила госпожа Гартман с беспокойством.

– Решительно ничего, – ответил Мишель, – но так как мы находимся в такой стране, где на каждом шагу можем встретить врага, мы берем оружие. Успокойтесь, милая матушка, и ты также, сестрица, – продолжал он, – оставайтесь спокойно в повозке, а в особенности не шевелитесь, что ни случилось бы.

Он старательно закрыл повозку насмоленной парусиной, занял место в авангарде и зарядил свое шаспо.

В ту минуту, когда путешественники добрались до перекрестка, откуда шло несколько тропинок, они услыхали позади себя громкие крики и увидали трех человек, скакавших к ним и показывавших что-то знаками.

– Чего хотят эти люди? – спросил капитан.

– Не знаю, но мы скоро это узнаем. Отдайте ваше ружье моему мальчугану.

– Это для чего?

– Для того, чтобы не показывать враждебного намерения. Возьми, Зидор, оба эти ружья, спрячься, мальчуган, с левой стороны повозки, чтобы тебя не видели. Когда я брошу палку, подай нам оружие. Понял?

– Понял, батюшка.

– Сюда, Том!

Собака пошла по пятам контрабандиста.

Между тем незнакомцы быстро приближались. Их было четверо, все верхом; но так как, вероятно, они успели достать только три лошади, то третий всадник вез своего товарища на своей лошади.

Они скоро настолько приблизились, что их можно было узнать. Первый был Поблеско, второй привратник, а двое других, вероятно, слуги.

Все были вооружены карабинами и имели пистолеты в чушках.

– Стой! – закричал капитан, когда они очутились на расстоянии половины ружейного выстрела. – Прежде чем вы подъедете ближе, мы хотим знать, кто вы и с кем мы имеем дело, с друзьями или врагами. Пусть приблизится только один из вас.

– Хорошо! – ответил всадник, ехавший впереди и который был не кто иной, как Поблеско.

Они разменялись несколькими словами со своими спутниками, все спешились и привязали лошадей к деревьям.

Капитан заметил, что Поблеско и его товарищи, сходя с лошадей, вынули пистолеты из чушек и заткнули их за пояс.

Три человека остались посреди дороги, а Поблеско подошел один.

– Разве вы меня не узнали? – сказал он, остановившись в десяти шагах от повозки. – Это я предлагал вам рекомендательные письма в Мец.

– Я очень хорошо узнал вас, – ответил капитан, – но не видав вас перед отъездом, я предположил, что вы забыли о вашем обещании.

– Я никогда ничего не забываю, милостивый государь. Я эти письма вам привез.

– Сознайтесь сами, что это немножко поздно.

– Я подумал, что, может быть, следует собрать о вас некоторые сведения, прежде чем отдавать вам эти письма. Наше свидание было очень коротко, а разговор очень поверхностен в эту ночь.

– Надо было подумать об этом. Притом не я просил у вас этих писем. Во всяком случае не было никакой необходимости гнаться за мною с такой многочисленной и вооруженной свитой.

– Оттого, что мне пришли некоторые подозрения, – сказал Поблеско с насмешкой, – которые я не прочь разъяснить, а так как я полагаю, что вы отказались бы мне дать их добровольно, то я взял с собою людей, чтоб добиться их от вас.

– Силою, не так ли?

– Вы сами это сказали. Угодно вам исполнить мое желание?

– На вопрос, предложенный таким образом, у меня есть только один ответ: я не согласен.

– Берегитесь, милостивый государь, подумайте, прежде чем ответить. Вас только двое, вы плохо вооружены, как мне кажется, между тем как нас четверо, как вы видите.

– Полно, полно, – сказал Оборотень, качая своей огромной головой, – я вижу, что дело идет на расправу, – и он бросил свою палку.

В ту же минуту у них обоих очутились в руках шаспо.

– Вы ошибаетесь, – ответил капитан, прицеливаясь в Поблеско, – мы вооружены, вооружены даже очень хорошо, как вы видите в свою очередь. Берегитесь же; при малейшем движении я вас убью наповал.

Поблеско остался неподвижен, бледен, но тверд. Очевидно, он не ожидал такого резкого ответа.

– Вы забываете моих спутников, – сказал он.

– Посмотрите-ка на ваших спутников, – сказал Оборотень.

Поблеско машинально повернул голову.

– Том! – закричал Оборотень. – Подхвати-ка этого господина, старикашка!

Собака бросилась как тигр на молодого человека, схватила его за горло и сбила с ног, прежде чем он успел увидать это нападение, которого, конечно, вовсе не ожидал.

– Довольно! – закричал контрабандист. – Не сжимай так крепко, мой бриллиантик, ты можешь задушить, а это было бы жаль.

В одну минуту Поблеско был обезоружен и поставлен в невозможность сделать движение.

А его три спутника также находились в положении критическом.

Как мы сказали, они стали посреди дороги и разговаривали между собою шепотом, внимательно наблюдая за движениями своего начальника и путешественников.

Это-то внимание и погубило их.

Пока они смотрели вперед, они не видали Паризьена, который украдкой вышел из леса и подошел к ним не будучи ни видим, ни подозреваем, поднял ружье и начал угощать их по спине, по голове и по плечам градом ударов, от которых они без чувств повалились на сырую землю.

– Э! – сказал Паризьен. – Теперь Оборотень не скажет, что я не годен ни к чему; надеюсь, что я славно отделал! – вскричал он с самодовольствием.

Не теряя ни минуты, он отобрал у всех трех их оружие, крепко связал их веревками, которые нашел в их карманах и, вероятно, принесенных для другого употребления.

Исполнив эту обязанность, он сел философически на край дороги, чтоб не терять своих пленников из виду, и закурил трубку, бормоча сквозь зубы:

– Подождем теперь приказаний капитана.