Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

Глава XXV
Какой был план Оборотня и как он выполнил его

Был четвертый час пополудни.

Вчерашняя гроза совершенно расчистила небо, на лазури которого не осталось ни малейшего пятна.

Погода была великолепная.

Солнце проглядывало во многих местах сквозь густые ветви и освещало прогалину, на краю которой возвышался скромный трактир Легофа.

Птицы начали под листвой свое пение.

Все было безмолвно и пусто в окрестностях хижины.

Самая полная тишина царствовала в этом сельском пейзаже.

Вдруг быстрый топот многочисленного отряда всадников, смешанный с хлопаньем бича, поднялся среди тишины, увеличивался каждую секунду и скоро почтовый экипаж, в сопровождении двадцати всадников, выехал на прогалину и остановился перед гостиницей.

Ливрейный лакей соскочил наземь и отворил дверцу.

Мужчина лет тридцати, весь в черном, высокий, худощавый, с бледным лицом, с чертами отшельника, с мрачной, холодной физиономией, вышел из экипажа и почтительно подал руку даме, чтобы выйти из кареты.

Дама поблагодарила его движением головы, вошла в гостиницу и, обращаясь к Легофу, который почтительно стоял перед нею с колпаком в руке, сказала с улыбкой:

– Я желаю освежиться и отдохнуть у вас несколько минут. Что у вас есть?

– Угодно вам стакан пива? К несчастью, я ничего другого не могу предложить вам в эту минуту.

– Если у вас нет ничего кроме пива, – сказала она, – я должна довольствоваться этим; только, пожалуйста, поскорее.

Она села у первого стола, который находился возле нее.

Мужчина, сопровождавший эту даму, вошел за нею в гостиницу и скорее упал, чем сел на стул недалеко от двери.

Он скрестил руки на груди и, опрокинувшись на спинку стула, немедленно погрузился, по крайней мере по наружности, в серьезные и глубокие размышления.

Легоф поспешил подать незнакомке кружку пива с пеной ослепительной белизны.

Путешественница поднесла к губам стакан, в который налила из кружки, когда прусский офицер вошел в залу, подошел к даме и почтительно поклонился ей.

– А! Это вы, полковник фон Штаадт, – сказала она с улыбкой, обнаружившей великолепные зубы, – вы очаровательны. Я не знаю, как вас благодарить. Вы обращаетесь со мною с любезностью, восхищающей меня.

– Я очень рад, что вы удостаиваете оставаться довольной тем немногим, что я мог сделать. Долго ли намерены вы оставаться в этой лачуге? Признаюсь, я очень удивляюсь, что вы согласились остановиться здесь.

– Почему это, полковник?

– Потому что, – ответил он поклонившись, – эта жалкая лачуга недостойна той чести, которую вы оказываете ей вашим присутствием.

– Благодарю вас за комплимент, полковник; к несчастью, мне невозможно ответить на вопрос, который вы сделали мне.

– Почему это?

– Боже мой! Любезный полковник, просто потому, что я сама не знаю, сколько времени должна остаться здесь. Это будет зависеть не от моей воли, а от присутствия одного лица, которого я должна встретить в этом месте и которого очень удивляюсь, что не встретила еще.

– О! О! Баронесса, – продолжал полковник голосом слегка насмешливым, – это почти признание; уж не свидание ли назначено у вас здесь?

– Вы пророк, любезный полковник, – сказала дама, смеясь. – Именно о свидании и идет дело.

– Это становится чем-то сентиментальным, баронесса. Свидание в лесу… в хижине!..

– Любезный полковник, эта насмешка очень изящна, но, к несчастью, очень ошибочна.

– Гм! Гм! – произнес полковник, смеясь.

– Напрасно кашляете таким образом. Уверяю вас, вы совершенно ошибаетесь.

– Я буду иметь честь заметить вам, баронесса, что вы сами назвали это свиданием.

– Действительно, но знаете ли с кем?

– О! Что до этого, баронесса…

– Я вам скажу.

– О! – произнес полковник, сделав движение отрицания.

– Нет, нет, я ничего не скрываю, я живу открыто. У меня назначено свидание здесь, в этой хижине, сегодня, в половине четвертого; я выражаюсь точно, не правда ли?

– Баронесса, сделайте милость!

– Я хочу, чтоб наказание было полное. Вы любопытны, полковник фон Штаадт. Будьте довольны, вы узнаете все. Человек, которого я жду и с которым, сказать мимоходом, я должна иметь очень важный разговор, имеет наружность довольно пошлую. Ему от сорока пяти до пятидесяти лет; он очень безобразен и барышник по ремеслу. Что вы думаете теперь обо всем этом?

– Баронесса, я, право, не знаю, как извиниться перед вами. Я осмелился позволить себе шутку, за которую вы очень жестоко наказываете меня.

– Снисхождение необходимо, и если вы раскаиваетесь, я прощаю вам. Сядьте напротив меня и если возможно для вас, разделите со мною противный напиток, налитый в эту кружку. Это будет наказанием за ваш поступок.

Полковник сел, улыбаясь, и выпил стакан пива с легкой гримасой.

– Вы знаете наверно, баронесса, что этот человек придет скоро?

– Я удивляюсь, что его еще нет здесь. Это он просил у меня свидания. Я догадываюсь, что он хотел доставить мне сведения или, лучше сказать, известия чрезвычайно важные.

– То, что вы говорите, очень неприятно для меня.

– Это почему?

– Потому что мне приказано прибыть в Сент-Квирин, не останавливаясь, и по самой кратчайшей дороге.

– Кто вам мешает?

– Вы. Не обманывайтесь притворным спокойствием, царствующим около нас. Уже около недели в этом лесу, в котором укрылось, как уверяют, несколько отрядов французских вольных стрелков, происходят постоянные битвы. Я дрожу при мысли оставить вас здесь с таким слабым конвоем, подверженную, может быть, какой-нибудь серьезной опасности, от которой горячо желал бы вас предохранить.

– Разве вы приметили какие-нибудь признаки, заставляющие предполагать?..

– Ничего не приметил, баронесса. Я принужден признаться, что все кажется мне совершенно спокойно, и признаюсь вам, это-то самое спокойствие и тревожит меня. Вы не можете себе представить, баронесса, смелость вольных стрелков; она превосходит всякое вероятие. Они ведут с нами ожесточенную войну и делают нам громадный вред. Дела дошли до такой степени в этом краю, что мы опасаемся их гораздо больше, чем регулярных войск. Они нападают на наши отряды повсюду, где встречают их, как ни были бы сильны эти отряды, и я признаюсь вам потихоньку, баронесса, что почти всегда они одерживают верх. Наша дисциплина не может предохранить нас от людей, которые ведут с нами войну из-за заборов, из-за кустов, и которых мы чаще всего примечаем только когда они нападут на нас и когда уже слишком поздно обороняться.

– Чего я могу опасаться здесь, в двух лье от Сент-Квирина, почти в виду аванпостов немецкой армии?

– Это правда, баронесса; но хотя наши войска занимают весь край, необходима величайшая осторожность. Вы непременно хотите остаться здесь?

– Я должна, любезный полковник.

– Ну, хорошо! Я не стану настаивать более, баронесса. Я оставлю вам весь мой конвой. Я отправлюсь один в Сент-Квирин. Когда исполню поручение, данное мне, я возьму с собою человек двести и вернусь к вам сюда. Дай Бог, чтобы предчувствия обманули меня и чтобы во время моего отсутствия, как оно ни будет коротко, с вами не случилось несчастья!

– Благодарю, полковник, но я думаю, что все эти предосторожности бесполезны. Что ни говорили бы вы там, край этот пользуется совершенным спокойствием.

– Повторяю вам, баронесса, это спокойствие, о котором вы говорите, и тревожит меня. Оно мне кажется неестественным. С этими вольными стрелками никогда не знаешь, в чем дело. Их бьешь, заставишь разбежаться, думаешь, что они очень далеко, и вдруг в ту минуту, когда думаешь, что отвязался от них, они как раз сядут на шею. Но позвольте, баронесса, – прибавил он, вставая, – почему вы не расспросили трактирщика? Может быть, этот человек мог бы дать вам некоторые сведения… Вы позволите мне расспросить его?

– Извольте, полковник.

– Эй! Трактирщик! – закричал полковник. – Подите сюда!

Трактирщик пришел.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Баронесса фон Штейнфельд назначила свидание в этом доме одному человеку, барышнику, по имени… Как зовут этого барышника, баронесса?

– Мейер. Это человек лет пятидесяти, немножко толстый, низенький; он должен был находиться здесь к трем часам.

– Не знаю, о ком вы говорите, сударыня. С утра у меня не было человека, похожего на того, кого вы описываете.

– Вы видите, полковник, я должна ждать. О! Он придет сию минуту.

– До скорого свидания, баронесса. Я велю приготовить все в Сент-Квирине для того, чтобы принять вас достойным образом. Вы увидите, что я хороший гоффурьер, – прибавил он, смеясь.

На этот раз, почтительно поклонившись баронессе фон Штейнфельд, он пошел к двери.

Однако, прежде чем переступил за порог, он опять передумал.

– Я не знаю почему, – пробормотал он сквозь зубы, – но мне кажется, что этот негодяй обманывает нас. Эй, Шмит! – закричал он.

Тотчас явился унтер-офицер.

– Я оставляю вам здесь двадцать пять человек конвойных. Велите немедленно окружить этот дом. Вы находитесь в распоряжении баронессы фон Штейнфельд. Поручаю вам беречь ее с величайшей заботливостью. Баронесса ждет одного барышника, который скоро должен явиться. Он один имеет право войти сюда после того, как вы удостоверитесь в его личности. Поняли вы?

– Понял, полковник, но…

– Что такое?

– Полковник, – почтительно сказал унтер-офицер, – позволите ли сказать одно слово?

– Говорите.

– Полковник, с тех пор, как вы в этом трактире, я стою у двери, как этого требует мой долг, и, следовательно, слышал, что вы сказали этому человеку, – прибавил он, указывая на трактирщика.

– Ну?

– Я слышал его ответ.

– Далее.

– Этот человек вам солгал.

– А! – сказал полковник, крутя усы. – Это как?

– Если, как он уверяет, никто еще не останавливался у него целый день, мне хотелось бы знать, какая это лошадь была привязана к воротам, когда мы приехали, и которую, приметив нас, этот человек поспешил отвязать и отвести в конюшню. Мне кажется, с позволения сказать, полковник, – прибавил унтер-офицер с боязливой улыбкой, – что лошадь-то не одна пришла в эту гостиницу и, конечно, не сама привязала себя.

– Шмит, вы преумный малый. Ваше замечание чрезвычайно логично. Приведите-ка ко мне трех ваших солдат и вернитесь поскорее. А ты, негодяй, – прибавил полковник, обратившись к трактирщику, все бесстрастно и неподвижно стоявшему среди залы, – ты слышал, что говорил этот человек?

– Я не говорю по-немецки, – холодно ответил трактирщик.

– Он мне сказал, что ты солгал.

Легоф пожал плечами и ничего не отвечал.

– Какую это лошадь ты спрятал в конюшню, когда увидал нас?

– Прошу у вас извинения, но если б вы говорили по-французски как следует, вы не сделали бы такой ошибки. Я не прятал лошади в конюшню, потому что конюшня сделана для лошадей. Я отвел лошадь туда, потому что там ее место.

– Ты, кажется, насмехаешься надо мною, негодяй.

– Во-первых, я не негодяй; во-вторых, я у себя дома. Вы меня спрашиваете, я отвечаю вам, не признавая, однако, в вас права, которое вы присваиваете себе, и прошу вас быть вежливым.

– Черт побери! Французская собака! – вскричал полковник, обнажая шпагу. – Ты хочешь, чтобы я тебя испотрошил?

– Да, да, я знаю, – сказал Легоф, пожимая плечами, – у вас уж такая манера. Грубость и угроза. Вы храбры, когда считаете себя сильнее. Ну хорошо, делайте что хотите, я отвечать не стану.

Без церемонии повернувшись спиною к полковнику, он стал за своим прилавком.

В эту минуту явился унтер-офицер с тремя солдатами.

– Схватите этого негодяя! – закричал полковник. – Бейте шпагами, если он станет сопротивляться.

Солдаты обнажили шпаги и бросились на трактирщика.

– Ну вот и прекрасно! – закричал тот. – Теперь мы посмеемся. На абордаж! На абордаж!

Он поднес к губам серебряный свисток и свистнул звонко и продолжительно.

Потом он наклонился и, схватив тяжелый топор, спрятанный под прилавком, замахал им над головой так грозно, что солдаты оторопели и остановились в нерешимости.

Вдруг раздалась страшная ружейная стрельба и в то же время человек двадцать вольных стрелков, выскочивших неизвестно откуда, ворвались в залу.

Все это случилось в одну минуту.

Баронесса сидела бледная и холодная как труп, опрокинувшись на спинку стула; она обводила вокруг глазами и казалась в сильном испуге.

Мрачный мужчина, о котором мы говорили выше и который оставался до сих пор чужд всем этим происшествиям, встал, вынул пару револьверов из-под своего платья и холодно стал возле молодой женщины, вероятно, с намерением защищать ее.

Но почти тотчас, вероятно рассудив, что помощь его будет недействительна и что сам он подвергается опасности быть захваченным или убитым, он положил револьверы в карман и воспользовался шумом, чтобы исчезнуть.

Полковника фон Штаадта схватили его солдаты и увели, несмотря на его усилия и беспрестанные приказания не думать о нем, а заниматься одной баронессой.

Если положение полковника в хижине сделалось на минуту критическим, то на дворе оно было не менее опасно.

Кроме нескольких солдат, оставшихся на седле, все сошли наземь, и солдаты, собравшись небольшими группами, разговаривали и курили.

Следовательно, неожиданное нападение удалось вполне, и когда раздался первый залп, ни одна пуля не пропала даром.

Испуганные лошади вырвались из рук державших их и разбежались во все стороны, что еще увеличило беспорядок.

Полковник фон Штаадт почувствовал себя погибшим. Всякое сопротивление было невозможно.

Оставалось только несколько человек, да и те до того перепугались, что вместо того, чтоб защищаться, клали оружие и умоляли о сострадании невидимых врагов.

Вольные стрелки не выходили из засады и стреляли наверняка.

Полковник, побуждаемый инстинктом самосохранения, скорее чем всяким другим чувством, машинально схватил повод лошади, мчавшейся мимо него, вскочил в седло, вонзил шпоры в бока и помчался во весь опор по направлению к Сент-Квирину среди насмешек вольных стрелков, которые тогда появились и проводили его градом пуль.

Но беглец исчез так быстро, что им невозможно было узнать, ранен ли он.

Пока на дороге происходили эти события, внутри трактира разыгрывались другие сцены, не менее интересные.

По знаку Легофа, вольные стрелки, занимавшие гостиницу, приблизились к баронессе с очевидным намерением взять ее в плен.

Тот, кто распоряжался ими, имел нашивки сержанта, был высокий человек футов шести, худой как тычина, резкие черты которого, и смешные, и насмешливые, напоминали нюрнбергские карикатуры, и мрачная физиономия которого казалась еще зловещее от огромных очков. Читатель, без сомнения, угадал, что это наш старый знакомый Петрус Вебер.

Достойный сержант вежливо поклонился баронессе, почти лишившейся чувств, и наклонившись в то же время к уху одного из товарищей, пробормотал вполголоса:

– Какая красивая женщина! Она напоминает мне Маргариту Гёте… после греха, – прибавил он с сардонической улыбкой. – Что мы будем с нею делать?

– Это нас не касается, – ответил капрал, – нам надо только арестовать ее. Остальное касается командира.

– Освальд, друг мой, – возразил Петрус, – я нахожу, что вы любите арестовывать немок, особенно когда они хорошенькие. Но довольно об этом. Позвольте мне объясниться с этой благородной госпожой. Милостивая государыня, – прибавил он, снова кланяясь баронессе, – с кем я имею честь говорить?

– Напрасно заговариваешь, – возразил Освальд, – она не будет отвечать тебе.

– Ты думаешь? Почему же, позволь спросить? Разве я невежливо говорю?

– Я тебе замечу со всем уважением к твоим нашивкам, что ты совсем не понимаешь женщин.

– Освальд! Освальд! Я очень боюсь, друг мой, что ты слишком хорошо их знаешь.

– Может быть, но не надо быть очень сведущим, чтоб видеть, что эта женщина почти лишилась чувств. Притом, она находится в таком нервном волнении, что если б даже хотела отвечать тебе, то не может.

– Это основательная причина. Стало быть, мы знаем, что ты должен делать.

Освальд сделал утвердительный знак и с помощью двух своих товарищей тихо поднял баронессу и вышел из большой залы.

– Что мы будем теперь делать, Легоф? – спросил Петрус.

– После того, что случилось, мне это место кажется довольно опасным. Что вы думаете об этом?

– Да. Вероятно, полковник, которого наши товарищи имели слабость выпустить из рук, скоро вернется.

– Мое такое мнение, что нам убраться бы отсюда поскорее…

– Да, да, – сказал Оборотень, входя, – я послал к моим товарищам моего мальчугана; они уже на пути в главную квартиру. Куда девалась женщина, которая была здесь?

– Я ее арестовал, Оборотень, друг мой. Она в безопасности. Будьте спокойны.

– Тем лучше, потому что мы затеяли это дело собственно из-за нее.

– Что хотите вы делать с женщиной?

– Господин Петрус, несмотря на все уважение к вашей науке, позвольте мне сказать вам, что вы глупец.

– Как очарователен этот Оборотень! – сказал Петрус. – Точь-в-точь колючий терновник! Продолжайте, друг мой, вы очень интересуете меня.

– Хорошо! Хорошо! Насмехайтесь надо мною, но скоро вы будете принуждены сознаться, что мы напрасно потеряли время, захватив эту женщину.

– Это может быть. Что делаем мы? Едем? Остаемся?

– Не занимайтесь этим, господин Петрус. Возьмите на себя заботу о вашей пленнице, а главное, не дайте ей убежать; вот все, о чем я вас прошу.

– О! Относительно этого вы можете быть спокойны. Она в хороших руках. Итак, я оставляю вас?

– Да. Я скоро к вам приду.

– Как знаете!

Не настаивая долее, сержант ушел, набив трубку, и исчез в ту самую дверь, в которую вошли его товарищи.

Оборотень следовал за ним глазами, потом подошел и свистнул особенным образом.

– Что вы там делаете? – спросил Легоф.

– Зову наших товарищей. Разве вы не знаете, о чем мы условились?

– А! Очень хорошо! – отвечал моряк со вздохом.

– Знаете, если вам неприятно это…

– Нет, это необходимо, – ответил Легоф с энергией. – Наше спасение зависит от этого. Притом, – прибавил он, осматриваясь вокруг, – для того, что я оставляю здесь, не к чему церемониться.

В ту же минуту вошли Мишель и Паризьен.

– Ну что? Какие известия? – с живостью спросил Оборотень.

– Ничего очень важного. Пруссаки бегут как зайцы.

– А наши?

– Должно быть, также ушли; я не мог найти ни одного. Однако, я надеялся, судя по тому, что вы мне сказали…

– Терпение, терпение! Вы скоро увидите их, капитан, будьте спокойны, и тогда вы сожалеть не будете, что ждали. Я приготовил вам сюрприз; но перейдем к самому спешному. Не пройдет и часа, как пруссаки вернутся в большом числе. Вы знаете их привычку. У них то хорошо, что манеры все одни и те же, и сейчас знаешь как себя держать: бегут, когда их мало, а потом вернутся, чтобы быть десятерым против одного; но на этот раз напрасно будут трудиться. Не найдут никого. Помогите-ка мне загородить двери мебелью.

– Что вы хотите делать? Не думаете ли запереться в этом доме? Вот было бы безумство!

– Не тревожьтесь.

Подавая пример, Оборотень начал запирать двери, ставни, потом стал громоздить столы, стулья, табуреты и даже конторку притащил на середину комнаты.

Его три товарища так деятельно помогали ему в этой работе, что она скоро была окончена.

– Теперь вот это, – сказал Оборотень, вытаскивая из шкафа бочонок с порохом и подкатив его на середину комнаты.

– Видали вы когда мышеловку? – смеясь, сказал Легоф. – Ну, смотрите-ка. Если она удастся, пруссаки будут иметь по возвращении очень приятный сюрприз. Принесите мне все камни и все бревна, какие только найдете.

Он поставил бочонок прямо, обложил его камнями и поленьями, которых наложил на высоту футов трех, оставив пространство свободное шириною в один фут над бочонком, из которого он выбил дно.

– Какой славный порох! – сказал он. – Смотрите-ка.

– Вы, верно, хотите взорвать дом? – раскричался Мишель.

– Вы увидите мою механику. Я уверен, что вы похвалите меня.

Говоря таким образом, он привязал одну веревку толщиною в мизинец к двери, другие две к каждому окну, потом связал все эти три веревки вместе и вернулся к бочонку.

– Теперь, товарищи, – сказал он, – вы хорошо сделаете, если дадите тягу. Если моя махина не удастся, мы можем все четверо полететь на воздух, а в этом нет никакой необходимости.

– Но зачем взрывать дом? – спросил Мишель.

– Зачем? Для того, чтобы пруссаки не открывали входа в подземелье, через которое мы убежим и которое прямо приведет их в нашу главную квартиру. О! Это известные пролазы; с ними надо принимать большие предосторожности.

– Это правда, однако подобный способ…

– Это согласно с правилами войны, капитан. Мы не солдаты, а крестьяне. Пруссаки делают с нами разные гадости. Если мы осмеливаемся сопротивляться, они нас вешают и стреляют под тем предлогом, что мы не имеем права защищать свои дома, наших жен и детей. Итак, вы, господа военные, извольте вести вежливую войну с этими варварами, а мы будем вести войну ожесточенную, беспощадную.

Когда контрабандист произносил эти слова, черты его лица приняли выражение неумолимой ненависти и свирепости.

– Да, – прошептал Мишель, – лютые поступки наших врагов оправдывают эту месть и вы говорите справедливо, что вы не солдаты, а отцы семейств. Я не смею ни оправдывать вас, ни обвинять. Поступайте как хотите; вас будет судить Господь.

– Да, капитан, Господь будет нас судить и, конечно, простит. Ступайте… оставьте меня одного.

– Вот если бы все так действовали, скоро сделалась бы перемена, – прошептал Паризьен. – Какой храбрец! Вот настоящий патриот!

Все трое вышли, спустились в погреб, потом в подземелье и скоро добрались до большой залы, о которой мы говорили.

Там Легоф спрятал самые дорогие свои вещи.

– Вот все, что остается мне! – сказал моряк с печальной улыбкой. – Но я не стану жалеть о моей бедной лачуга, если план Оборотня удастся.

– Механика эта не без приятности, – сказал зуав. – А какой это храбрец! Я солдат, а черт меня дери, если б у меня достало смелости так спокойно приготовить такую страшную и дикую махину!

Мишель сел на тюк и предался печальным мыслям.

Прошло полчаса. Потом в подземелье послышались поспешные шаги и почти тотчас явился Оборотень.

– Уф! – сказал он. – Порядком я пробегался. Но все готово. Пруссаки могут прийти, когда хотят. Впрочем, по всей вероятности, они не замедлят.

– Как это? – спросил Мишель.

– Да, в ту минуту, как я кончал привязывать веревку к заряженному пистолету, который положил над порохом, мне послышался лошадиный галоп по лесу.

– Черт побери! – вскричал Паризьен. – Если вы говорите правду, мне кажется, что нам не худо бы побегать немножко, чтоб развязать себе ноги; здесь опасно оставаться.

– Нет, нет! Напротив, останемся здесь. Опасности нет. Мы слишком далеко и слишком низко, так что до нас взрыв не дойдет, как бы ни был он силен.

– Вы знаете это наверно? А то ведь мне не очень весело быть этак похороненным заживо.

– Полно, трус! – возразил с насмешкой Оборотень.

– Ну да, признаюсь, я боюсь. Это первый раз в моей жизни. Странно, я никогда этого не чувствовал. Дух захватывает, брюхо подтягивает… Ах! Какое странное чувство страх!

В эту минуту послышался глухой взрыв. Земля задрожала, камни свалились со свода подземелья и эхо повторило шум нескольких обвалов.

– Наконец! – вскричал Оборотень. – Эти нас преследовать не станут. Нам нечего опасаться, чтобы они нас обворовали или убили.

– Бедные люди! – прошептал Мишель. – Они не были виноваты.

– Кто же виноват?

– Те, которые ими распоряжаются и управляют.

– Капитан, я человек бедный, но скажу вам прямо, что если б те, которые ими распоряжаются, не находили таких послушных сообщников, то не было бы ни тиранов, ни злодеев.

Мишель потупил голову и не отвечал.

– Хорошо сказано! – пробормотал зуав.

– Теперь, товарищи, нам нечего здесь делать. Обязанность наша кончена; следуйте за мною. Нас ждут в главной квартире.

Все четверо пошли тогда по темной галерее. Контрабандист шел впереди, держа в руке зажженный факел.