Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

Глава XXII
Как французский патруль совершил свое бегство сквозь немецкие ряды

Ночь была темная и туманная; густые и низкие облака, полные электричества, неслись над землею, увлекаемые сильным северным ветром.

Свет газовых рожков с трудом проникал сквозь мглу и в тумане они казались бледными звездочками без лучей.

Частый и мелкий холодный дождь шел с самого заката солнца и много способствовал трудностям пути, превратив в жидкость кучи накопившейся на улицах грязи, которую никто не думал свозить.

Хотя патруль, по-видимому, подвигался вперед твердо и смело, он, в сущности, соблюдал величайшую осторожность.

Каждый из тех, кто составлял этот странный патруль, сознавал весь ужас своего положения и тех опасностей, которым подвергается; все понимали, что жизнь их на волоске и зависит от пустой случайности, что одна смелость могла доставить успех их безумно отважному предприятию.

Они не сделали еще двадцати шагов по улице, в которую своротили, когда в ушах их раздался звон оружия и сильный голос крикнул в тумане:

– Wer da?

Мишель ответил.

Почти мгновенно вынырнула из мглы группа людей, перед которыми солдат нес большой фонарь.

Это пришли осмотреть патруль.

Пока происходил осмотр, то есть две-три минуты, не более, французы выносили невыразимую пытку. Вся кровь приливала к сердцу. От этого первого испытания, быть может, зависеть будет успех всего их предприятия.

Три минуты показались им веком.

Поменявшись паролем и лозунгом, офицеры отдали шпагами друг другу честь, и патруль пошел дальше, медленно, равномерно и холодно по наружности, но каждый из этих храбрецов, которые, не колеблясь, пожертвовали бы жизнью, невольно еще содрогался от ужаса.

Некоторые даже, если послушались одного чувства самосохранения, бросили бы оружие и безумно кинулись бежать со всех ног, разумеется, чтоб пасть в нескольких шагах далее, где их безжалостно закололи бы.

Между тем они касались друг друга локтями.

Решимость одних внушила бодрость другим и они твердо выстояли на своем месте.

Множество постов пройдено было таким образом без малейшей помехи или затруднения.

Пруссаки, овладев городом и сосредоточив вокруг него многочисленные войска, не могли думать, чтоб возможно было рискнуть на такой безумно-отчаянный способ бегства.

Именно безумство предприятия этих мужественных солдат и уверенность неприятеля и доставили успех смелому замыслу.

Около часа пополуночи, то есть часа два по выходу из кабака дяди Буржиса, патруль дошел до Баланских ворот.

Там представилось больше затруднений. Переговоры длились долго, не потому чтоб прусский офицер имел малейшее подозрение, но он оказался щепетильным служакой и находил странным, что патруль выходит из города, когда не видал, чтоб он входил.

Не позволяя себе увлечься гневом, который кипел в душе, Мишель, все с видом холодным и спокойным, наконец, успел рассеять его сомнения и ворота отворились.

Патруль вышел.

Перед ним расстилалось теперь обширное пространство. Стены Седана не охватывали уже со всех сторон, словно могила, несчастных пленных. Они вдыхали полною грудью живительный деревенский воздух. С этой минуты ход патруля был скорее прогулкой, которой ничто не мешало.

Дорогою Мишель собрал некоторые необходимые сведения, без которых беглецам нельзя бы сделать и ста шагов от городских валов.

Таким образом они прошли Балан, Базейль и к трем часам утра были на крайней черте прусских аванпостов, где увидали в пятидесяти шагах часовых, которые с ружьем на плече медленно расхаживали с беспечностью солдат, уверенных, что им нечего опасаться нападения.

Мишель остановил свой маленький отряд посреди густого перелеска в двух километрах от Базейля и приказал солдатам собраться вокруг него.

– Любезные товарищи, – сказал он, как скоро приказание его было исполнено, – мы совершили чудо смелости и отваги; нам удалось пробраться благополучно через все прусские войска, расположенные в Седане и его предместьях. Теперь мы достигли крайней черты неприятельских аванпостов. Менее чем через час займется день и продолжать нашу роль патруля было бы, по моему мнению, верхом безрассудства. Пешие патрули не заходят за черту аванпостов. Если нас и не узнают, то во всяком случае остановят и станут расспрашивать, а там и в плен возьмут опять. Вот что я полагал бы сделать. Мы дойдем до самого рубежа леса. Там вы притаитесь, а я с тремя из вас, говорящими по-немецки, подойду к ближайшим часовым. Этих двух часовых мы заберем, и когда вы услышите крик совы, выходите из леса беглым шагом и ступайте все прямо, пока на нас не наткнетесь. Если план этот не удастся и нас убьют, бегите врассыпную. Некоторые из вас, надеюсь, спасутся; но я не полагаю, чтоб мы потерпели поражение. Итак, не унывайте, а главное, ни слова возражения; надо действовать. Это последняя предстоящая нам борьба и я убежден, что мы останемся победителями.

Мишель протянул обе руки товарищам по несчастью, которые крепко пожали их, не говоря ни слова, и небольшой отряд опять двинулся в путь.

Вскоре достигли опушки леса.

В двадцати шагах, не более, два прусских часовых расхаживали взад и вперед, встречаясь на половине дороги.

– Вот кого мы постараемся захватить в плен, – тихо шепнул командир. – Держите ухо востро и будьте наготове.

Солдаты присели за кусты.

Спустя минуту часовые остановились, поставили ружья перед собою и принялись беседовать.

Мишель сделал круг и вышел из лесу в другом месте в сопровождении не трех, а четырех человек, так как Паризьен ни за что не хотел от него отстать.

Увидав, часовые, разумеется, приняли их за разведчиков и окликнули:

– Wer da?

Командир подошел, ответил на обычные вопросы и принялся, в свою очередь, расспрашивать.

Вдруг, прежде чем часовые успели опомниться и взяться за оружие или даже крикнуть на помощь, они очутились перевязанными и с кляпом во рту.

Потом Паризьен с помощью эльзасцев обмотал им голову платком, чтоб они не могли видеть и выдать потом, по какой дороге скрылись беглецы, и несколько грубо, пожалуй, толкнул бедняков в ров. Исполнив это, он, согласно условию, крикнул по-совиному.

Немедленно притаившиеся в лесу солдаты выскочили из него беглым шагом и весь маленький отряд понесся во всю прыть от неприятельских линий.

Между тем прусский караульный офицер у Баланских ворот не был вполне убежден доводами Мишеля.

Во внезапном появлении этого патруля заключалось что-то странное, чего он никак переварить не мог, но он был только поручик, а на французском офицере мундир оказался капитанский, следовательно, ему пришлось повиноваться; однако в душе он дал себе слово немедленно отправить вестового в штаб с подробным рапортом.

Как только патруль удалился, достойный поручик написал свой рапорт и отправил его.

Результат этого распоряжения не заставил себя ждать. Страшной тревоги наделал рапорт в штабе. Патруль там показался тем, чем и был на самом деле, то есть патрулем в высшей степени подозрительным и, очевидно, состоящим из беглых французских солдат. Но как же случилось, что они были с оружием? Как достали они баварские мундиры? И главное, как мнимый офицер, командовавший патрулем, мог так хорошо говорить по-немецки и знать пароль и лозунг?

Вот где заключалась тайна, и тайна грозная, которую раскрыть следовало во что бы то ни стало. Очевидно, эти десять или двенадцать французов, которые составляли патруль, были не одни; у них, верно, пропасть друзей в городе, если они отважились на такую смелую выходку; к тому же надо думать, что одни причины величайшей важности побудили их так холодно жертвовать жизнью и решиться пройти все неприятельские линии. Солдаты одни, без начальника, который руководил бы ими, не покусились бы на такое безумство и еще только для того, чтоб освободиться от плена.

Двести пятьдесят улан немедленно получили приказание сесть на лошадей, разделиться на небольшие отряды и делать разъезды в периметре четырех лье вокруг города, чтобы захватить какой бы отряд ни встретили у аванпостов, не обращая внимания на мундир.

Первою мерою осторожности было переменить пароль и лозунг.

Уланы вскочили в седло, выехали из города в разные ворота и разделились на мелкие отряды, как им было предписано.

Что касается караульного офицера у Баланских ворот, то, разумеется, на него взвалили всю ответственность за случившееся. Его немедленно сменили с караула и посадили на месяц под арест за то, что он не остановил патруля и не продержал его у гауптвахты, пока вестовой сходил бы в штаб.

Когда это происходило в Седане и грозные меры принимались против беглецов, они мчались, словно испуганные олени, по направлению к горам, которых величественные массы темнели вдали на краю небосклона.

Господь положил человеческим силам предел, который безнаказанно переступать нельзя. После трех четвертей часа такого отчаянного бега солдаты были вынуждены остановиться. Им захватывало дух; ноги отказались им служить. К величайшему своему сожалению, они увидали себя вынужденными пойти тише.

Ни Мишель, ни его спутники не знали, где находятся. Они удалялись от Седана. На первый случай они довольствовались этим.

На расстояние выстрела начинали показываться на склоне довольно высокого пригорка смутные очертания довольно большой, как надо было полагать, усадьбы.

До тех пор наши беглецы все шли лесом, но чтоб достигнуть жилья, которое они завидели, им необходимо было выйти на открытое место.

Приближался рассвет. Беловатая полоса показалась на небосклоне. На открытом месте опасность для них становилась велика.

Однако, не видя другого исхода, беглецы решились выйти из леса, что бы там ни было, когда вдруг за ними раздался отдаленный глухой шум, подобный раскату грома.

Побег их открыт! Неприятель гонится за ними!

Мысль эта тотчас пришла им на ум. Самые неустрашимые из них содрогнулись от ужаса и глубокое отчаяние овладело ими.

Они думали уже, что спасены, и вот опять та же страшная неизвестность тяготеет над ними и свободе их угрожает опасность.

– Не унывать, ребята! – вскричал Мишель. – Господь, видимо, охранял нас до сих пор. Не надо только самим поддаваться.

Он шепнул несколько слов Паризьену.

– Славно! – возразил тот со смехом. – Вот-то мы похохочем!

И он убежал.

Не теряя времени, Мишель расставил солдат по обе стороны дороги, спрятав их за кустами, чтоб их не было видно. Потом с улыбкой на губах стал ожидать.

Шум приближался с необычайною быстротою и вскоре сквозь утренний туман показался скачущий во весь опор кавалерийский отряд.

– Держать ухо востро! – тихо сказал Мишель.

Вдруг всадники, на расстоянии пистолетного выстрела от засады, попадали наземь в беспорядке, не имея возможности моментально удержать лошадей на всем скаку.

– Вперед! – крикнул Мишель. – Не стреляйте. Вяжите их.

Только три последних всадника не были выбиты из седла.

Они попытались было повернуть налево кругом, но из заставили сдаться.

Все, что взяло много времени рассказать, произошло в мгновение ока. По приказанию Мишеля, две веревки были протянуты поперек дороги и крепко привязаны к деревьям.

Первые лошади споткнулись о веревки и упали, на них же повалились остальные. И так весь уланский отряд попался в плен, не успев обнажить сабель.

Когда уланы и командующий ими офицер были обезоружены, Мишель приказал связать солдатам руки за спиной и вынудил офицера дать честное слово, что он не будет пытаться убежать, а затем вся эта группа направилась к усадьбе, о которой мы уже упоминали и которая находилась невдалеке от места, где устроена была засада.

Усадьба эта, или вернее, замок – здания были очень обширны, громадный парк обведен высокою стеною – принадлежал сенатору империи, имя которого мы умалчиваем, но могли бы сказать, если б нас к тому вынудили.

Этот сенатор жил в своем замке, куда приехал тотчас по объявлении войны.

До той поры он поочередно принимал французов и немцев; но заметим, что последние события побудили его оказывать немцам крайнюю благосклонность, те, конечно, отплачивали ему тем, что почти не касались его владений. Правда, они только прошли по этой местности. Слуги в замке, введенные в заблуждение мундиром посетителей, предупредили хозяина графа С. де В…. что приближается баварский отряд.

И граф, обманувшись подобно слугам, наскоро оделся, чтоб встретить у ворот наших врагов, к которым питал сочувствие и не давал себе более труда скрывать его.

Велико было его разочарование, когда вместо немцев он увидал перед собою французов. Волки в овечьей шкуре, появившиеся в овчарне, не наделали бы больше суматохи, чем переполошились хозяин замка и его слуги, узнав, каких неурочных гостей им приходится принимать и угощать.

Но служители империи были и теперь еще наделены удивительною эластичностью характера и чувств, так что их никакие события или случайности не поставят в тупик.

Владелец замка, сначала немного озадаченный объявлением Мишеля, почти мгновенно овладел собою и когда пленники были уведены и заперты на ключ в оранжерее, следовательно, и слышать его слов не могли, храбрый сенатор изъявил живейшую радость и смеялся до слез от штуки, сыгранной французами свирепым пруссакам, которых варварское вторжение грозило Франции совершенным опустошением; заключил он свою речь, отдавая себя и все, что ему принадлежало, в распоряжение храбрых воинов, искавших убежища в его доме.

Мишель притворился, что верит этим лживым уверениям, внушенным страхом; но как, вообще говоря, стоянка была хороша, то он и решил, что вполне воспользуется гостеприимством, которое граф предлагал ему с улыбкою на губах и яростью в сердце.

Солдаты очень нуждались в этом радушии. Они изнемогали от усталости и буквально умирали от голода. Граф отдал приказание, чтоб о них позаботились.

Через час двенадцать солдат спали мертвым сном, лежа на гумне на ворохах соломы, которые составляли им самую мягкую постель, какую можно было пожелать.

Один Мишель не спал. Он назвался гостем к хозяину, а говоря точнее, просто караулил его, так как плохо ему доверял и считал необходимым наблюдать за всеми его действиями.

К вечеру солдаты проснулись и оказали должную честь приготовленному для них обеду.

Так как у Мишеля просто слипались глаза, он велел позвать Паризьена и товарища его, старого зуава, и отдал им приказания в уверенности, что они точно будут исполнены, а затем, в свою очередь, воспользовался отдыхам, который был ему необходим.

Ночь прошла спокойно.

Паризьен запер слуг на ключ в их комнатах, предупредив их, что при малейшем подозрительном движении пуля напомнит им осторожность.

Со своей стороны Шакал, как его прозвали, старый солдат африканских войск, для которого ничего не существовало кроме приказания начальника, вежливо предупредил графа и членов его семейства, что он считает их в высшей степени подозрительными и при малейшем их действии, которое покажется ему нечисто, поручит ружью своему дать им ответ едва ли по их вкусу.

Это двойное предостережение произвело отличное действие. Никто не пошевельнулся в замке. Все спали или прикинулись спящими.

На другое утро все солдаты были на ногах с зарею. Они уже надели свои мундиры и смотрели весело и бодро, готовые встретить, не сморгнув все предстоящие им опасности.

Позавтракав, они наполнили свои фляги водкой и ранцы съестными припасами, после чего выстроились на дворе замка, ожидая приказаний начальника.

Лошади улан, накормленные и порученные слугам, были оседланы и привязаны к кольцам. На каждой оказывались за седлом торба с овсом и кошель сена.

Словом, и люди и животные могли вынести продолжительный переезд.

Мишель также встал. Он позавтракал и сел писать письмо к генералу, командовавшему всеми прусскими войсками в Седане.

В письме заключалось следующее:

«Ваше превосходительство.

Говорят, пруссаки ведут с нами войну варварскую и безжалостную.

Пишу я к вам эти строки, чтобы громко протестовать против такой клеветы.

Чудом спаслись мы в прошлую ночь из Седана, где вы командуете, прошли сквозь ряды немецких войск, подвергаясь бесчисленным опасностям, умирая с голода и падая от изнеможения, а потому неизбежно опять попались бы в руки ваших солдат, если б великодушное сердце ваше, тронутое такими страданиями, вынесенными с мужеством, не побудило вас выслать к нам через уланского поручика Теплица одиннадцать превосходных лошадей. Вследствие ваших инструкций, поручик великодушно предложил нам их и будьте уверены, ваше превосходительство, они дадут нам возможность добраться до французской армии, где бы ни находилась она.

Примите, ваше превосходительство, изъявления нашей признательности и вместе уверение, что никогда не изгладятся из нашей памяти, ни моей, ни товарищей моих, ваш великодушный поступок с нами.

Начальник французских беглецов

Мишель Гартман,

Батальонный командир третьего зуавского полка.

Замок графа С. де В… сенатора, 14 сентября 1870.»

Написав это насмешливое послание, Мишель сложил его, запечатал и велел позвать поручика Теплица.

Поручик был колосс с угрюмым и сердитым лицом.

– Не всегда бываешь счастлив на войне, – обратился к нему Мишель. – Вы старый служака, поручик, и должны это знать. Я мог бы удержать вас в плену, но, признаться, не имею никакой охоты и просто связал бы себе руки. Итак, я решил, что возвращу вам свободу и солдатам вашим, но с условием, что вы со своим отрядом выйдете из замка не ранее как через час после нашего отъезда. Вот вам ваша сабля.

Он подал ее поручику.

– Принимаю, – сухо ответил тот, – но в свою очередь, поставлю условие.

– Условие! Вы ставите условие мне? Это что-то странно. Вероятно, вы знаете с кем говорите.

– Я немец, вы француз. Хотя ниже вас чином, я выше рождением и, полагая, большую вам делаю честь, вызывая вас на бой.

– Ого! Это резкие слова, – возразил Мишель, смеясь. – Вы мне, стало быть, предлагаете дуэль? А я думал, что немецким офицерам запрещены поединки.

– Между собою только. Теперь дело иное. Вы нечестно захватили меня в плен. Вы собака француз, а…

– А вы скотина, которому нужен урок, – перебил Мишель, нахмурив брови, – и урок этот вы получите немедленно. Ступайте за мною.

Мишель положил письмо в карман, пристегнул саблю и спустился на двор. За ним последовал прусский офицер.

Пленные уланы приведены на двор, но со связанными за спину руками; французы зорко караулили их.

– Друзья мои, – сказал Мишель своим солдатам, – помните, что через час по выезде нашем из замка пленные и командир их свободны идти куда хотят. Я дал честное слово. Сейчас вот этот человек, недостойный звания, которым почтен, нанес мне глубокое оскорбление. Он вызвал меня на дуэль. Мы будем драться в вашем присутствии. Что бы ни случилось, не забывайте, что мое слово дано и все пленные без исключения должны получить свободу. Клянетесь ли вы исполнить мое приказание?

Солдаты колебались.

– Я прошу, а в случае нужды даже требую повиновения.

– Тяжело, признаться, – сказал Шакал, – но будьте покойны, командир, честь ваша в надежных руках. Мы исполним вашу волю.

– Благодарю.

Затем он обратился к уланскому офицеру со словами:

– К вашим услугам, милостивый государь.

Противники обнажили сабли и стали в позицию. Странное зрелище представляли два офицера, которые вышли на поединок в присутствии своих солдат.

Во всех окнах замка были зрители. Можно бы вообразить, что это турнир средних веков, где два благородных рыцаря решают ссору в присутствии дам, улыбающихся их подвигам.

Оружие, которое было у противников в руках, походило на рапиры немецких студентов в Иене и Гейдельберге, и обстоятельство это казалось очень приятно немецкому офицеру.

Каждый начал бой любимым приемом. Впрочем, первое нападение длилось недолго. Улан сделал отчаянный выпад. Мишель спокойно выждал его и простым отбоем вышиб саблю из его рук.

– Желаете покончить на этом? Вы же видите, что нельзя вам состязаться со мною, – сказал он противнику, учтиво возвращая ему саблю.

– Нет, – вскричал тот в бешенстве. – Не будет того, чтоб меня, первого фехтовальщика в Гейдельберге, победил собака француз!

– Мой любезнейший, – холодно ответил Мишель, – я имел уже честь сказать вам, что вы скотина, теперь я прибавлю, что вы грубиян. Видно, вам нужен урок, и вы сейчас его получите. Берегите ваше гадкое лицо; я отмечу его неизгладимым клеймом. Удовольствуюсь я шрамом, потому что брезгую убийством такого негодяя.

Бой возобновился с бешенным ожесточением со стороны улана и холодной, непоколебимой твердостью со стороны Мишеля.

При четвертом нападении сабля в другой раз была выбита из руки улана и красная черта легла на его лице во всю ширину от верхней части правого уха до низа подбородка с левой стороны.

– Теперь, полагаю, с вас довольно, – с насмешливою улыбкою сказал Мишель, несколько раз втыкая кончик сабли в ножны, взял пистолет из седельных чушек на одной из лошадей, взвел курок и прицелился прямо в грудь растерявшегося противника, говоря повелительно:

– Теперь выслушайте меня, сударь. Вы поступили со мною как мерзавец. Мне стоило бы сделать знак этим честным людям, чтобы вы мгновенно были расстреляны, как грабитель и подлец. Не делаю я этого только ради вашего мундира, который вы позорите; но вы должны мне дать честное слово, что не выйдете из замка прежде чем через час после нашего отъезда, и что доставите это письмо в собственные руки генерала, как бишь его, который командует в настоящее время немецкими войсками в Седане.

– А если я слова не дам? – сердито возразил улан.

– Я застрелю вас на месте, клянусь честью, – сказал Мишель, нахмурив брови.

Пруссак поднял голову и взглянул на своего противника, но увидал в его сверкающем взоре такую твердую и непоколебимую решимость, что невольно опустил глаза.

– Согласен, – сказал он, – не на моей стороне сила, я должен покориться. Даю вам слово тщательно исполнить навязанное вами поручение и не выходить отсюда с моими солдатами ранее часа после вашего отъезда. Но, – прибавил он, скрежеща зубами, – мы еще встретимся когда-нибудь, надеюсь, и тогда…

– Я вас уже не пощажу, – перебил Мишель, пожав плечами, – но убью как собаку.

Он повернулся к нему спиною, не уделяя ему более внимания, и пошел проститься с графом и членами его семейства, которые, несмотря на политические свои мнения, невольно восхищались храбростью и великодушием, только что оказанными в их присутствии молодым офицером.

Мы уже говорили, что французских солдат было двенадцать. Уланских же лошадей оказывалось всего одиннадцать, включая лошадь поручика Теплица.

Граф С. де В… был настолько любезен, что дал три собственные лошади в распоряжение беглецов; но великодушие это совершено было втихомолку и как бы против воли, чтобы ни под каким видом не испортить своих отношений с пруссаками.

– На лошадей, товарищи, и с Богом! – крикнул Мишель, вскочил на великолепного арабского жеребца, принадлежащего графу.

Солдаты мигом вскочили в седло. Мишель салютовал шпагой, и отряд выехал из замка. Он помчался во весь опор по направлению к Вогезским горам.[4]4
  Все потрясающие события этого бегства переданы со строжайшей точностью. Доказательства находятся в наших руках. Г.Э.


[Закрыть]