Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

Глава XXIX
Вогезские анабаптисты

Мы оставим на время альтенгеймских вольных стрелков, с которыми, впрочем, опять скоро сойдемся, и воротимся к тем важным действующим лицам в этой истории, которыми мы пренебрегали слишком долго. Однако, вместо того, чтобы оставить Вогезы, мы, напротив, глубже проникаем в их непроходимые ущелья и подробнее знакомим читателя с этой страной, столь живописной и столь поэтичной, а между тем еще неизвестной, несмотря на события, происходившие в ней во время страшной войны, перенесенной нами.

По мере того, как поднимаешься по извилистым тропинкам гор, чувствуешь, что температура изменяется, а растительность постепенно преобразовывается; на известной высоте растительность становится блеклою; сначала ветви буков и сосен покрываются сплошным мхом, который скоро покрывает все дерево как бы мрачным плащом, потом несколько выше высота деревьев уменьшается и, наконец, сосны совершенно исчезают, а буки составляют только тощие кусты; один можжевельник показывает упорную настойчивость и отчаянно борется с температурой вершин; там, где жалко изнемогают гиганты леса, можжевельник горделиво выставляет свой беловатый золотушный и растрескавшийся стебель, свою мрачную и широкую зелень; видишь издали на высоких вершинах, как он дрожит от печального и однообразного ветра, ледяное дуновение которого как будто обозначает своим движением.

Можжевельник показывает крайнюю границу области, которая производит только живучие травы, там начинаются душистые пастбища, где лишай и мох оспаривают почву малорослой черники с розоватыми, белыми ягодами, как кальвильские яблоки, у благовонных растений высоких местностей, горчанки, прозрачной травы, молочника, пятилистника, гулявицы.

Мы сказали уже выше, что Вогезы оканчиваются не пиками, не скалами и не остроконечными верхушками, но настоящими куполами; их вершины составляют обширные пастбища, столь же богатые, бархатистые и мягкие, как самые великолепные ковры.

В Эльзасе и Лотарингии эти купола называют лысинами; действительно, они походят на обнаженные черепа; в продолжении восьми месяцев они совершенно покрыты толстым слоем снега, скрывающим их наготу.

Тогда они преобразовываются в настоящие мрачные пустыни, в безмолвные и ледяные степи, куда не отваживается никто без решительной необходимости, потому что их нельзя проходить, не подвергаясь серьезным опасностям.

Между многочисленными лысинами, возвышающимися на лесистых боках Вогезов, являются там и сям как гигантские ступени, ведущие к высоким вершинам, внутренние площадки, выходящие из середины столетних лесов, грациозные и веселые оазисы, созданные упорным и разумным обрабатыванием среди этих грандиозных пустынь.

24 сентября 1870, к трем часам пополудни, небольшая толпа из семи человек, четырех женщин и трех мужчин, или, лучше сказать, двух мужчин и одного ребенка, потому что третьему было лет двенадцать или тринадцать, с трудом подвигались по бесчисленным извилинам широкой тропинки, проложенной по густому лесу, покрывающему крутые склоны Донона.

Мальчик служил проводником каравану и шел на двадцать шагов впереди; за ним ехали женщины на ослах, старательно закутавшись в плащи, капюшон которых был опущен на лицо, или чтобы предохранить от холода, довольно сильного в этих высоких местах, или чтобы не быть узнанным; впрочем, костюм этих путешественников, во всем похожий на одежду эльзасских крестьянок, ничем не мог привлечь внимания.

Мужчины, одетые так же как эльзасские крестьяне, шли позади; только, без сомнения по случаю войны, у каждого на плече было ружье, за поясом пара длинных шестиствольных револьверов, сабля-штык и патронташ, а через плечо на перевязи висела большая сумка, вероятно, наполненная провизией всякого сорта.

После густой чащи елей, с ветвей которых, так изящно расположенных природой, зелень висит как бахрома, взоры путешественников, до сих пор замкнутые узкой стеной листвы, могли свободно обнять все пространство огромной прогалины.

Они добрались до площадки Сальм, одной из самых живописных и наилучше обработанных. Перед ними на расстоянии нескольких сотен метров, не более, кровли домов двадцати виднелись над вершинами фруктовых деревьев.

– Где мы здесь? – спросила одна из дам. – Боже мой, какая очаровательная деревня!

– Какая тишина, какое спокойствие! – вскричала вторая, приподнимая капюшон с грациозным движением и обнаруживая восхитительное личико, похожее на пастель Латура.

– Это уголок земного рая, – прибавила, смеясь, ее спутница, такая же хорошенькая и молоденькая, как она.

– Эй, мальчик! – закричала та дама, которая заговорила первая, сделав дружелюбный знак молодому проводнику. – Поди сюда, дитя.

– Я здесь, сударыня; что вам угодно? – спросил мальчик, подходя.

– Я хочу знать, где мы.

– На площадке Сальм.

– Очень хорошо; но какая это деревня?

– Это деревня анабаптистов, – возразил мальчик, смеясь, – ведь я вам сказал, что вы на площадке Сальм.

– Ну?

– Вы разве не знаете, что анабаптисты живут на этой площадке; ведь это они обработали ее всю; вот странные-то люди!

– Благодарю тебя за это сведение, дитя; я не знала того, что ты мне сказал, а теперь скажи нам, куда ты нас ведешь.

– Куда вы хотите; но день почти уже прошел; далеко мы сегодня не дойдем; лучше уж остановиться здесь.

Все путешественники остановились и внимательно прислушивались к этому разговору.

– Разве мы далеко от озера Мэ? – продолжала дама.

– Около трех лье; ослы устали, а дорога трудная, особенно в это время года.

– Как же быть? – сказала дама с видом досады.

– Я вам говорю, остановиться здесь.

– Я не вижу гостиницы.

– Постучись в какой угодно дом, вы будете приняты не только с усердием, но с радостью; анабаптисты очень гостеприимны.

– Однако, мне кажется, – сказала дама, улыбаясь, – что нас здесь очень много и мы не можем отваживаться таким образом.

– Попробуйте и увидите, а я их знаю и говорю вам, что это люди престранные.

– Мальчик прав, – сказал один из мужчин, подходя, – последуйте его совету; ваша просьба будет принята хорошо.

– Пожалуй, если вы хотите, – отвечала дама.

– В какую дверь постучаться? – спросил мальчик.

– В какую хочешь.

– Вот в эту, – продолжал он, указывая на ближайшую.

– Хорошо, в эту.

Караван пустился опять в путь. Мальчик занял свое место в авангарде, решительно направляясь к дому, на который он сам указал и который, действительно, был первый в деревне.

Дом этот имел вид самый привлекательный; он состоял из двух этажей с чердаком; пять окон фасада были обрамлены розовым песчаником; на косяке и притолоке двери была даже легкая резьба, очень хорошо исполненная; красная черепица покрывала прочно этот дом и укрывала его от осенних дождей, зимнего снега и сильных равноденственных ветров.

У двери этого дома стоял старик высокого роста, лет восьмидесяти, но еще бодрый; волосы ослепительной белизны падали крупными кудрями на его плечи и смешивались с такой же белой бородой, спускавшейся на его грудь; человек этот, с резкими чертами, с кроткой и доброжелательной физиономией, по-видимому, ждал с улыбкой на губах прибытия путешественников.

Одежда его, очень скромного цвета, была чрезвычайно проста.

– Добро пожаловать в этот неизвестный уголок, – сказал он кротким голосом, снимая шляпу и кланяясь дамам, – вы чужестранцы; могу я быть полезен вам в чем-нибудь?

– Мы устали от продолжительного пути по дурным дорогам, – ответила одна из дам, отвечая на поклон старика, – мы ищем пристанища на ночь.

– Не ищите; мой дом отворен для вас. Благодарю Господа, позволившего мне предложить вам гостеприимство, в котором мне позавидуют все другие жители этой деревни. Меня зовут Иоган Шинер; мой дом будет вашим на все время, в которое вы удостоите его вашим присутствием.

– Искренне благодарю вас за себя и за особ, сопровождающих меня, господин Шинер, – ответила дама с веселой улыбкой, – но я надеюсь, что мы не употребим во зло вашего трогательного гостеприимства; однако, – прибавила она вполголоса и как бы говоря сама с собою, – может быть, нам не следовало бы принимать его.

Старик притворился, будто не слыхал этих слов, и так как караван остановился у дверей, он предложил руку молодой женщине, чтобы сойти на землю.

Путешественники оставили своих лошадей на попечение работника, поспешно прибежавшего, который увел их в конюшню, примыкавшую к дому.

– Пожалуйте, – сказал старик, – к вам, а не ко мне; еще раз, переступая за порог этого скромного жилища, добро пожаловать. Посетители посылаются Богом!

Вошли в дом; внутренность соответствовала наружности; все в этом жилище дышало спокойствием, достатком, говорило и глазам, и душе и придавало охоту поселиться тут и искать уединения и отдыха.

Зала, в которую ввели путешественников, была средней величины и меблирована очень просто; выбеленные стены, сосновый пол, где нельзя было найти пятнышка, скамейки, стол, так часто мытый, что поверхность сделалась гладка как от трения пемзы, белизна простынь в глубине алькова, чистота стекол – все сияло опрятностью и громко расхваливало хозяйку.

Во все окна, отворенные в эту минуту, виднелся великолепный пейзаж, расстилавшийся как огромная панорама до крайних пределов горизонта, позлащенного последними лучами солнца и мало-помалу утопавшего в вечернем тумане.

Удостоверившись, что все путешественники сели, старик сказал, возвысив голос:

– Жена, подай нам полдник пока до ужина.

Отворилась дверь и появилась женщина лет шестидесяти пяти с улыбкой на губах; женщина эта, должно быть, была очень хороша собой в молодости; физиономия ее имела выражение кротости и доброжелательства, которое очаровывало с первого взгляда.

Любезно поклонившись гостям, она очень деятельно принялась угощать их полдником.

Свежее масло, мед в сотах, ситный хлеб, белое вино, бутылки которого показывали старость, свежие фрукты скоро покрыли стол, а хозяин дома сам сходил в погреб за превосходной водкой из черники, которую поставил на стол с веселой улыбкой.

Эльзасцы очень ценят эту водку, которой запах, вкус и удивительная прозрачность льстят воображению почти столь же, как и вкусу, и которая делается из черники, куста, растущего на высоких горах, ягоды которого имеют форму и величину черноголовника, но вкус слегка сладкий.

Эта водка – напиток национальный эльзасцев и лотарингцев и справедливо ценится истинными знатоками.

Когда путешественники закусили, мужчины, разменявшись шепотом несколькими словами с дамой, которая до сих пор постоянно говорила от имени всех, взяли ружья и вышли.

Трех других дам увела жена хозяина в комнаты, наскоро приготовленные для них, а молодая женщина осталась одна со стариком; оба сидели по разные углы камина, в котором пылал огонь.

Молодая женщина, откинувшись на спинку стула, опустив голову на грудь, казалась погружена в глубокие размышления.

Иоган Шинер рассматривал ее с выражением сострадательной печали; несколько раз раскрывал он рот, чтобы заговорить с нею, но каждый раз слова замирали на его губах и он не смел их произнести, опасаясь, без сомнения, показаться докучливым; вдруг молодая женщина приподняла голову и, наклонившись к старику с принужденной улыбкой, сказала:

– Господин Иоган Шинер, вы давно живете здесь?

– Я здесь родился, да и отец мой также.

– Есть у вас дети?

– Двое, высокие и красивые молодые люди.

– Их, стало быть, нет здесь в эту минуту? Я их не видела.

– Увы! Их нет здесь, – ответил старик печальным голосом, – они в армии.

– Оба?

– Оба.

– В каком корпусе служат они?

– При обозах.

Наступило минутное молчание; его прервала молодая женщина.

– Вы, вероятно, хорошо знаете этот край? – спросила она.

– С самого моего рождения проходил я его во все часы дня и ночи; я знаю малейший куст.

– Стало быть, вы знаете, где находится озеро Мэ?

– Конечно, знаю.

– Далеко оно от этой деревни?

– За три или два лье, то есть на три четверти часа ходьбы для горца.

– Не более?

– Нет.

– Прежде чем дойдешь до этого озера, не находятся ли развалины старинного приората?

– Извините, развалины, о которых вы говорите, находятся на самом краю озера, на правом берегу; впрочем, они теперь не важны, а через несколько лет совсем исчезнут.

– Вы правы, господин Иоган Шинер, я ошиблась; я не знаю, зачем я говорила вам об этих развалинах, которые, признаюсь вам, мало меня интересуют. А на дороге, ведущей отсюда к озеру, нет никакой деревни?

– Никакой.

– Повсюду леса, совершенное уединение?

– Леса, да; но уединение не такое полное, как вы предполагаете.

– Это как?

– За полтора лье отсюда находится домик лесничего, служащий в то же время гостиницей редким путешественникам, которых случай приводит в эту сторону.

– Как! Здесь так близко есть гостиница?

– Есть, но очень неудобная; ее содержит лесничий, и небольшая выгода, которую она доставляет, помогает ему жить и содержать семью; вы знаете, без сомнения, что лесничие получают очень небольшое жалованье, поэтому им позволяют заниматься скромной торговлей.

– Я этого не знала; бедные люди! Итак, Прейе только за полтора лье от этой деревни?

– Вы знаете название этого дома! – вскричал хозяин с удивлением.

– Вы, кажется, сами произнесли его, – сказала она, краснея.

– Не думаю.

– Это правда. Теперь помню. Мне сказал это название мальчик, который привел нас сюда; но я думала, что Прейе село или, по крайней мере, маленькая деревенька.

– Нет, это просто дом лесничего.

– Благодарю, – сказала она и опять сделалась безмолвна.

– Вы ничего не желаете более знать? – спросил старик через минуту.

Молодая женщина приподняла голову, смотрела на старика со странным выражением две-три секунды, а потом вдруг как будто решилась и сказала с очаровательной улыбкой:

– Послушайте, господин Иоган, извините меня, мои вопросы должны были показаться вам очень странны и безрассудны, не так ли? Я буду откровенна с вами, тем более, что хочу просить у вас услуги.

– Ложь всегда дурной способ.

– Моя ложь имеет извинение, господин Иоган. Мы живем в несчастное время, когда необходима величайшая осторожность; мне не хотелось бы, чтоб мое присутствие внесло в ваше спокойное жилище несчастье и погибель.

– Так поэтому-то, когда я имел честь предлагать вам гостеприимство, вы сказали шепотом, что, может быть, сделаете лучше, если не примите его!

– А! Вы слышали?

– Вы видите; но это все равно; я человек простой и всегда старался исполнять свои обязанности к другим как к себе самому, вы сказали, что хотите просить у меня услуги, говорите. И если эта услуга не может оскорбить мою совесть, я постараюсь исполнить ваше желание.

– Я этого ожидала от вас, господин Иоган, а относительно того, о чем я хочу вас просить, успокойтесь, я не стану требовать ничего такого, что могло бы оскорбить вашу добросовестность; меня удерживает только опасение навлечь несчастье на вас, и это в награду за всю вашу доброту и дружелюбное гостеприимство.

– Несчастье – гость дорогой, когда идет вслед за долгом; говорите без опасения; я слушаю вас.

– Прежде всего позвольте мне сказать вам, кто я; когда вы узнаете мое имя и…

– Позвольте мне остановить вас, – с живостью перебил старик, – вы и лица, сопровождающие вас – путешественники, которым я очень рад предложить гостеприимство; мне не нужно знать ничего более. Я прибавлю, что, может быть, для нашей взаимной пользы, в виду событий, могущих случиться, мне лучше сохранить полное неведение на этот счет; это позволит мне действовать с большей свободой в услуге, которую вы ожидаете от меня.

– Вы правы, – ответила молодая женщина, подумав несколько минут, – я приступлю к делу; вот в двух словах о чем идет речь: сегодня вечером в половине одиннадцатого никак не позже, я должна быть в Прейе.

– Ничего не может быть легче.

– Для вас – да, но для женщины, не знающей дороги…

– Стало быть, вы желаете проводника?

– Да, господин Иоган, во-первых, и потом еще кое-чего.

– Говорите!

– Прежде всего никто не должен знать об этой небольшой экспедиции. Есть у вас здесь лошадь и тележка?

– Этого ничего нет; притом ни лошадь, ни тележка не проедут по дорогам, ведущим отсюда в Прейе.

– Стало быть, я пойду пешком, и прошу у вас только решительного молчания об этой прогулке, проводника и мужской костюм; мое платье неудобно для ходьбы через кусты.

– Никто не будет знать о вашей прогулке, я даю вам слово, а мужское платье вы получите через час.

– А проводника?

– Это буду я, с вашего позволения; повторяю вам, никто лучше меня не знает здешних гор.

– Благодарю вас; но не боитесь ли вы, что такой продолжительный путь будет свыше сил в ваши лета?

– Не беспокойтесь об этом, – ответил старик, смеясь, – вероятно, из нас двоих устану не я; я каждый день хожу гораздо дольше осматривать мои пастбища.

– Хорошо, вы пойдете со мною. В котором часу отправимся мы?

– Вам нужно, не так ли, быть в Прейе до половины одиннадцатого?

– Не только нужно, но и необходимо, господин Иоган.

– Очень хорошо; теперь четыре часа, в шесть мы поужинаем, в половине девятого отправимся в путь, если для вас это удобно, и успеем, не торопясь, дойти до Прейе к тому часу, к которому вы желаете.

– Это решено; прошу вас о моем костюме.

– Вы будете его иметь через час.

– Теперь, если вам угодно, покажите мне комнату где я могла бы отдохнуть несколько минут.

– Я к вашим услугам; пожалуйте за мною. Старик встал и отвел молодую женщину в комнату довольно маленькую, просто меблированную и в которой уже находилась другая путешественница, потом ушел, оставив двух дам одних.

Они оставались с минуту неподвижны, наклонившись вперед и прислушиваясь; потом, когда шаги старика замолкли, первая, занявшая комнату, подошла к той, которая пришла.

– Ну что, моя милая барыня? – спросила она с участием.

– Все устроено и решено; сегодня вечером в половине девятого, – ответила молодая дама, садясь на стул у окна.

– Идти мне с вами?

– Нет, Элена, это невозможно.

– Однако вы мне обещали, – сказала Элена тоном упрека.

– Ты говоришь вздор, я ни слова не упоминала об этом; впрочем, успокойся, я пойду не одна, сам наш хозяин господин Иоган будет провожать меня.

– Хороша защита, анабаптист?

– Анабаптист такой же мужчина, как и всякий другой, как мне кажется; я видала их много в Германии.

– Очень может быть, графиня, – возразила молодая девушка нравоучительным тоном, – но между анабаптистами немецкими и французскими большая разница.

– Скажите, пожалуйста! Неужели здешние люди бесчестные?

– О, нет! Напротив, это честнейшие люди на свете.

– Так в чем же ты их упрекаешь?

– Ни в чем, только для женщины это жалкие защитники.

– Уж не трусы ли они? – спросила, улыбаясь, графиня, в которой читатель, без сомнения, узнал госпожу де Вальреаль.

Каким образом графиня де Вальреаль успела выбраться из Страсбурга, так тесно обложенного немецкой армией, это мы скоро объясним.

– Трусы анабаптисты! – с живостью вскричала молодая девушка. – Нет, графиня, напротив, они очень храбры.

– Действительно, те, которых я знала, славились своею храбростью.

– О! Погодите, графиня; мужество здешних анабаптистов совсем не похоже на немецких; это, если я могу выразиться таким образом, мужество, независящее от пылкости крови, не имеющее ничего воинственного, напротив, чисто нравственное.

– Знаешь ли, что я совсем тебя не понимаю, – сказала графиня, улыбаясь.

– Однако это очень просто; хотите, я объяснюсь?

– Ничего лучше не желаю; но мне любопытно знать, кто научил тебя такой учености?

– Карл Брюнер, графиня. Он, кажется, находился в сношениях в Страсбурге с вогезскими анабаптистами.

– Очень хорошо; теперь, когда я знаю твоего учителя, сообщи мне сведения, которые он передал тебе.

– Вам, без сомнения, известно, графиня, что немецкие анабаптисты – последователи Карлштадта, Мюнстера и Иоанна Лейда, желавших вооруженной борьбы и всех жизненных наслаждений.

– Я знаю это; а здешние разве не такие?

– О, нет! Здешние анабаптисты называются голландскими; они последователи Мено Симониса, оттого их часто называют менонитами. Это люди простые, добрые, сами с гордостью называющие себя беззащитными христианами, потому что закон их запрещает им носить оружие и противопоставлять силу силе; им предписано переносить без сопротивления и даже без ропота величайшие несправедливости и отвечать кротостью и полным самоотвержением на дурное обращение, на несправедливое наказание – словом, на неприятности всякого рода, какими их врагам вздумается их терзать.

– Ты знаешь это наверно?

– Наверно. Меня в этом уверил Карл Брюнер.

– А, может быть, он ошибается, тем более, что господин Иоган уверил меня, что оба его сына служат в эту минуту в армии.

– Это не доказывает ничего.

– Как, не доказывает ничего, когда они солдаты?

– Конечно, графиня; не все солдаты дерутся; те, например, которые служат в лазаретах или при обозах.

– Кажется, точно, я припоминаю, наш хозяин сказал мне, что его сыновья служат при обозах.

– Вы видите, что я права, и Иоган Шинер будет для вас жалким защитником.

– Может быть; но успокойся, милая моя, я приняла предосторожности; в Прейе я найду защитников, если они понадобятся мне.

– Это может быть; вам это известно лучше меня; но если на дороге вас остановят разбойники…

– Я не думаю, чтобы на таких высоких горах находились разбойники; я подвергаюсь опасности встретить только разве заблудившегося мародера.

– Мародеры часто бывают хуже разбойников.

– Это правда, но ты забываешь, что для этих у меня есть пара револьверов, прелестных игрушечек не длиннее пальца, укладывающихся в кармане жилета и пули которых пробивают на пятнадцати шагах дубовую доску в двадцать сантиметров толщины; ты знаешь мои револьверы. Будь же спокойна, я возьму их с собой и обещаю тебе, что если представится случай, я, не колеблясь, прибегну к ним.

– Вы осмелитесь убить человека, графиня?

– Милая моя, – ответила графиня, улыбаясь, – пословицы – мудрость народов, а французские простолюдины говорят, что лучше убить черта, чем быть убитым им; если нападут на меня, я стану защищаться; тем хуже для того, кто отважится остановить меня. Итак, ни слова более об этом. Мое намерение принято, и все твои убеждения будут бесполезны. Как здоровье госпожи Вальтер?

– Мать здорова, а барышня Шарлотта кажется мне печальнее и растревоженнее обыкновенного.

– Бедное дитя! – прошептала графиня с подавленным вздохом. – В этом нет ничего удивительного: она должна так страдать; поручаю тебе, Элена, окружить ее величайшими попечениями.

– О! Это не трудно, графиня; эти дамы так добры!

– А, главное, молчи обо всем, что относится ко мне.

– Вам не к чему поручать мне это, графиня. Притом, они не любопытны: ни мать, ни дочь еще не делали мне вопросов.

– Тем лучше; во всяком случае ты знаешь, что им отвечать.

– Знаю, графиня, не тревожьтесь об этом.

Ужин происходил в шесть часов, как сказал хозяин дома; обед был простой и умеренный; он состоял только из вареного картофеля, молока и меда; только в честь приезжих прибавили ситный хлеб, несколько бутылок эльзасского белого вина и огромное блюдо яичницы с мукой, наконец, салат и большой кусок брюерского сыра, делаемого в краю, который, действительно, превосходный.

Мужчины, провожавшие путешественниц, вошли в залу в конце ужина; они поклонились всем, поставили ружья в угол, сели на места, назначенные для них, и, не произнося ни слова, принялись за кушанья с таким жаром, который показывал их аппетит и желание наверстать потерянное время.

Когда ужин был кончен, а он продолжался не более часа, все встали и приготовились отправляться спать.

Хозяйка дома непременно захотела проводить дам в их комнаты, чтобы удостовериться, что они не будут иметь недостатка ни в чем.

Однако, среди шума, поднявшегося, когда вставали из-за стола, графиня успела подойти к своим провожатым.

– Ну что? – спросила она шепотом одного из них.

– Сделано, – ответил этот человек таким же тоном.

– Вам удалось?

– Вполне; вам нечего бояться, графиня.

– Я ничего не боюсь, – ответила она со странной улыбкой.

– Какие будут ваши приказания, графиня?

– Все те же, ничего не переменилось.

– Следовательно?

– Следовательно, вы можете действовать.

Оба человека почтительно поклонились, отступили назад и примешались к работникам, наполнившим залу.

Графиня де Вальреаль присоединилась к госпожам Вальтер, не слышавшим этого краткого разговора, и вышла из комнаты, разговаривая с ними.

Она пошла за своими спутницами в их комнату, смежную с ее комнатой, оставалась с ними с полчаса, потом, ссылаясь на усталость, пожелала им спокойной ночи и ушла к себе, где ее ждала Элена.

Во время ее отсутствия Иоган принес довольно большой сверток; графиня развязала его. В нем заключался полный костюм эльзасского крестьянина, почти новый и очень опрятный; он был сделан, как это легко было видеть, для молодого человека лет шестнадцати, не более.

Графиня сделала движение, выражавшее удовольствие, заперла дверь на ключ, чтобы ей не помешали, и обернувшись к субретке, которая смотрела на нее с изумлением, смешанным с беспокойством, сказала:

– Подай мне все, что нужно, Элена; необходимо, чтобы меня нельзя было узнать, а главное поторопись; нам нельзя терять ни минуты.

Ничего не отвечая, молодая девушка отперла чемодан, вынула оттуда несколько вещей, которые положила на стол, потом начала помогать превращению своей госпожи.

Никогда не бывало более полного превращения; самая опытная актриса не могла бы лучше изменить себя и сделаться неузнаваемой.

Вместо молодой женщины с гордой и аристократической красотой, с грациозными движениями, с изящной и величественной осанкой, очутился юноша лет двадцати, с лицом загорелым от солнца, с желтоватыми и несколько растрепанными волосами, падавшими на плечи, с маленькой бородкой, с хитрыми глазами, никогда не останавливавшимися на одном предмете, и с грязными руками; костюм соответствовал наружности так же, как медленная и несколько разбитная походка.

Графиня окончательно рассматривала свой костюм, когда слегка постучались в дверь.

По знаку барыни, Элена поспешила отворить.

Вошел Иоган и не мог не вскрикнуть от удивления, приметив графиню; все в ней переменилось, даже ее голос; как она сама сказала, ее никак нельзя было узнать.

– Пора, – сказал Иоган.

– Я готова, – отвечала графиня, сунув в карман жилета два очаровательных револьвера, – но для чего вы держите в руке эти две палки, господин Иоган?

– Одна для вас; она вам понадобится в дороге. Он подал ей палку.

– Благодарю, – сказала она, – называйте меня Людвигом и обращайтесь со мною как с вашим работником. Вы обещаете мне это, не так ли?

– Обещаю. Как вы хорошо переоделись! Вы похожи как две капли воды на моего племянника Корника, маркара.

– Как маркара? – с удивлением спросила графиня. – Разве ваш племянник взялся за оружие, несмотря на свою религию?

– Я вас не понимаю… Может ли мой племянник взяться за оружие, когда он анабаптист!

– Я тоже говорю… Разве вы не знаете, что пруссаки назвали маркарами всех крестьян и работников ваших гор, которые, побуждаемые патриотизмом, бросили дома и составили отряды вольных стрелков, чтобы вести истребительную войну с неприятелем. Альтенгеймские вольные стрелки и все другие французские партизаны, защищающие ущелья гор, для немцев маркары, то есть возмутившиеся работники, поэтому они и гоняются за ними как за хищными зверями и поступают с ними безжалостно.

– Я этого не знал, и повторяю вам, мой племянник мальчик честный, трудолюбивый и имеющий отвращение к крови.

– Тем лучше; стало быть, я не подвергаюсь опасности быть узнанной.

– О! Опасности нет; идем?

– Когда вы хотите; милая Элена, ложись и спи хорошенько без меня.

– Нет, – ответила Элена, качая головой, – я спать не буду.

– Что же ты будешь делать?

– Молиться за вас, милая госпожа моя.

– Ты знаешь, что со мною сам Господь, – пошептала графиня на ухо, целуя ее. – В путь, господин Иоган! – прибавила она, обернувшись к старику.

– В путь, Людвиг! – ответил он, смеясь.

– В добрый час! – сказала графиня.

Они вышли. Элена заперла дверь, стала на колени у кровати и молилась, заливаясь слезами.