Текст книги "Бегущий за ветром"

Интересно, он всем своим пациентам вворачивает насчет этой самой «мочеполовой»?

– Как нам, оказывается, повезло! – саркастически произнесла Сорая.

Доктор неестественно засмеялся и вручил мне пластиковую банку, а Сорае – направление на стандартный анализ крови. Мы обменялись рукопожатием.

– Занимайте свои места, – напутствовал нас врач.

Все обследования я прошел «на ура».

А вот на Сораю обрушилась целая лавина разных лабораторных мучений: базальная температура тела, моча на все что угодно, кровь на все мыслимые гормоны, нечто, именуемое «мазок из шейки матки», и опять кровь, и снова моча. Сорае пришлось пройти «гистероскопию»: доктор Розен вставил ей в матку телескоп и все тщательно осмотрел.

– Мочеполовая чистая, – констатировал он, сдирая с рук резиновые перчатки.

Провалиться тебе с твоей «мочеполовой»!

Долго ли, коротко, но все исследования были проделаны, процедуры соблюдены, и доктор объяснил нам, что ребенка-то мы зачать не можем, а почему – непонятно. И это довольно-таки распространенное явление. «Необъяснимое бесплодие» называется.

И к нам стали применять разные терапевтические методы. Лекарство называлось «Кломифен», мы пили его на пару. Сорая прошла курс инъекций пролана «А». Когда это не помогло, доктор Розен порекомендовал нам искусственное оплодотворение. На этот счет мы получили вежливое письмо из местной «Организации поддержки здравоохранения», которая желала нам всего наилучшего и печально констатировала, что не в состоянии оплатить расходы.

Тогда на экстракорпоральное оплодотворение был потрачен аванс, который я получил за роман. Процесс оказался длительным, сложным, нудным и ни к чему не привел. Убив многие месяцы на высиживание в приемных и чтение журналов вроде «Домашнего очага» и «Ридерс дайджест», на снимание-надевание бумажных одноразовых халатов и долгое пребывание в ледяных смотровых кабинетах под ярким светом неоновых ламп, на унизительно подробные разговоры с совершенно посторонними людьми о нашей сексуальной жизни, на уколы, мазки и баночки для мочи, мы вернулись к доктору Розену с его поездами.

Дело было в марте 1991 года.

Доктор побарабанил пальцами по столу и в первый раз произнес слово «усыновление».

Всю дорогу домой Сорая проплакала.

В конце недели мы отправились в гости к родителям жены и рассказали им последние новости.

Разговор происходил на заднем дворе. Мы сидели на раскладных стульях и в ожидании, пока на решетке зажарится форель, попивали йогурт дуг. Хала Джамиля только что полила свои розы и недавно посаженную жимолость, аромат цветов смешивался с чадом рыбы. Теща то и дело наклонялась к Сорае, гладила дочь по голове и повторяла:

– Все в руках Господа, бачем. Может быть, все еще уложится.

Сорая даже не поднимала на нее глаза. Вид у жены был измученный.

– Врач сказал, мы можем усыновить ребенка, – пробормотал я.

При этих словах генерал беспокойно пошевелился и прикрыл гриль крышкой.

– Это доктор так выразился?

– Он сказал, это один из вариантов, – пояснила Сорая.

Мы с ней уже говорили об усыновлении и дома, и в машине по пути сюда.

– Знаю, это глупо и без смысла, – сказала мне Сорая, – но я ничего не могу с собой поделать. Я всегда мечтала, как возьму на руки существо, в жилах которого девять месяцев текла моя кровь, и однажды с удивлением и испугом узнаю в его глазах, в его улыбке себя или тебя. А без этого… я не права, да?

– Нет, все верно.

– Это очень эгоистично с моей стороны?

– Вовсе нет.

– Потому что если ты настаиваешь…

– Даже не собираюсь. Какое может быть усыновление, если мы сами сомневаемся? Разве мы сможем полюбить чужого ребенка?

Сорая прижалась щекой к боковому стеклу и молчала до самого дома родителей. Теперь за дело взялся генерал.

– Бачем… это усыновление… не для нас, афганцев.

Сорая устало посмотрела на меня и вздохнула.

– Во-первых, ребенок вырастет и захочет узнать, кто его настоящие родители, – продолжал тесть. – И нельзя его за это осуждать. Порой они уходят из дома, где их вырастили, на поиски тех, кто дал им жизнь. Голос крови – страшная сила, бачем, не надо об этом забывать.

– Я не хочу больше об этом говорить, – сухо произнесла Сорая.

– Я буду краток. – Судя по взволнованному тону, генерал нацелился на небольшую речь. – Вот возьми хотя бы Амир-джана. Все мы прекрасно знали его отца, я был наслышан про его деда и прадеда, да что там, вся его родословная налицо. Потому-то, когда его отец – да покоится он с миром – пришел сватать сына, я не колебался ни секунды. И, поверь мне, его отец не стал бы просить твоей руки, если бы не знал, кто были твои предки. Кровь – могучая сила, сила, бачем, и вы не знаете, чью кровь принесет в ваш дом усыновленный. Для американцев все это неважно – они женятся по любви и не принимают в расчет ни доброго имени семьи, ни происхождения. Им легко брать в семью чужих детей. Ребенок здоров – и слава богу. Но мы-то не американцы, бачем.

– Наверное, рыба уже готова, – сказала Сорая.

Генерал остановил на ней свой взор и потрепал по коленке:

– Радуйся, что у тебя хорошее здоровье и хороший муж.

– А ты что скажешь, Амир-джан? – спросила Хала Джамиля.

Я поставил свой стакан на оконный карниз к горшкам с геранью.

– Я, пожалуй, соглашусь с генерал-сагибом. Тесть величественно наклонил голову и направился к грилю.

И Сорая, и генерал высказывались против усыновления. Мне тоже был не по душе приемный ребенок, хотя и по своим причинам. Как видно, судьба надумала лишить меня радости отцовства за прегрешения. Как я мог противиться справедливому приговору?

– Может быть, все еще утрясется, – говорила Хала Джамиля.

А может, уже утряслось. Только не в мою пользу.

Через несколько месяцев весь мой аванс за второй роман ушел на первый взнос за дом. Хоромы с двумя спальнями, возведенные еще в викторианские времена, находились в Сан-Франциско (район Бернал-Хайтс). Остроконечная крыша, паркетный пол, крошечный дворик с деревянным помостом и пожарным колодцем… Генерал помог мне покрыть лаком помост и покрасить стены. Хала Джамиля причитала, что до нас теперь добираться больше часа, а ведь ее любовь и поддержка так нужны Сорае. Ей и в голову не приходило, что чрезмерная материнская любовь и опека и заставили дочь поселиться подальше.

Ночью, лежа с открытыми глазами рядом с мирно посапывающей Сораей, я слушал, как поскрипывает на сквозняке входная дверь, как стрекочут во дворе сверчки, и остро чувствовал всю пустоту бездетности. Она теперь всегда была с нами, в грусти и в веселье, даже любовные ласки были пропитаны ею. А уж поздней ночью она просто лежала между нами.

Совсем как грудной младенец.

14

Июнь 2001 года

Я положил телефонную трубку на аппарат и застыл. Только когда Афлатун неожиданно гавкнул, я понял, как тихо вдруг стало в доме. Это Сорая выключила звук у телевизора.

– Ты какой-то бледный, Амир.

Жена, прикрыв ноги одеялом, полулежала на диване (нам его еще ее родители подарили), голова Афлатуна покоилась у нее на груди. Одним глазом Сорая смотрела выпуск новостей, другим проверяла сочинения учеников, которым назначили дополнительные летние занятия, – в этой школе она работала уже шестой год. Спихнув собаку, жена села. Афлатуном нашего кокер-спаниеля назвал генерал (так на фарси звучит имя древнегреческого философа Платона). Тесть уверял: в черных блестящих глазах пса сокрыта бездна мудрости. Если, конечно, присмотреться.

За прошедшие десять лет лицо у жены слегка располнело, появился намек на второй подбородок, бедра немного расплылись, в иссиня-черных волосах показалась седина. Но она оставалась принцессой. Нос с легкой горбинкой, изысканной, словно старинные арабские письмена, брови, будто два крыла, были все те же.

– Ты какой-то бледный, – повторила Сорая, выравнивая стопку тетрадей на столе.

– Мне придется съездить в Пакистан. Она распрямилась:

– В Пакистан?

– Рахим-хан очень болен. – Словно ледяные пальцы стиснули мне сердце при этих словах.

– Друг и партнер Кэка-джана?

Сорая и Рахим-хан никогда не встречались, но я много рассказывал ей о нем. Я кивнул.

– Сочувствую тебе, Амир.

– Мы были очень близки. Единственный мой друг среди взрослых.

И я описал Сорае, как Баба и Рахим-хан пили чай в кабинете и как потом курили у окна, а легкий ветерок, насыщенный ароматом роз, играл с сигаретным дымом.

– Ты когда-то уже мне это рассказывал, – вспомнила Сорая. – Ты надолго уедешь?

– Не знаю. Он хочет меня видеть.

– А как насчет…

– Никакой опасности нет. Все будет хорошо.

За пятнадцать лет супружества мы научились предугадывать вопросы друг друга.

– Пойду прогуляюсь.

– Пойти с тобой?

– Не стоит. Мне надо побыть одному.

Я подъехал к парку «Золотые Ворота», вышел из машины и зашагал вдоль озера Спрекелс у северной границы парка. Едва перевалило за полдень, солнечные блики сверкали на поверхности озера, по воде пробегала легкая рябь. Ветерок раздувал паруса игрушечных корабликов. Я присел на скамейку. Неподалеку счастливый отец обучал сына основным приемам работы с мячом в футболе, особо упирая на то, чтобы руки не участвовали. Над ветряными мельницами плыла пара красных воздушных змеев, их длинные голубые хвосты полоскались в воздухе.

Я старался переварить слова, которыми Рахим-хан закончил разговор, закрывал глаза и видел его у телефона на том конце длиннейшего кабеля, видел его наклоненную набок голову и слегка приоткрытый рот. Теперь я знал тайну, укрытую в его бездонных черных глазах. Мои многолетние подозрения подтвердились. Рахим-хану давным-давно было известно все: и про Асефа, и про воздушного змея, и про подброшенные деньги, и про часы со стрелками в виде молний.

«Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели» – такими словами Рахим-хан закончил разговор. Он произнес их легким тоном, как нечто само собой разумеющееся.

На стезю добродетели.

Когда я вернулся домой, Сорая говорила по телефону:

– Это ведь ненадолго, мадар-джан. Неделя-другая… Да, ты и падар можете перебраться ко мне.

Два года назад у генерала случился перелом бедра. После приступа мигрени он, чуть живой, выходил из своей комнаты и споткнулся о задравшийся ковер. На крик из кухни прибежала Хала Джамиля. «Звук был такой, словно деревянная швабра сломалась пополам», – любила повторять она, хотя доктор сразу подверг ее слова сомнению, как она могла это услышать? Сломанное бедро и все связанные с переломом осложнения – пневмония, заражение крови, длительное пребывание под опекой медсестер – заставили Халу Джамилю позабыть о собственных болячках. Зато теперь недомогания мужа не сходили у нее с уст, и она с каждым готова была поделиться мнением врачей насчет почечной недостаточности у супруга. «Только что они понимают в афганских почках?» – неизменно добавляла она с гордостью. И еще: пока генерал лежал в больнице, Хала Джамиля дожидалась, когда муж заснет, и пела ему песни, те самые, что некогда передавали по радио в Кабуле.

Болезнь (и время) смягчили отношения между тестем и Сораей. Отец и дочь теперь вместе ходили на прогулки, вместе обедали по субботам. Генерал даже захаживал иногда к ней на урок. Сядет в своем сером костюме за последнюю парту и что-то записывает.

В ту ночь Сорая спала, отвернувшись от меня, а я прятал лицо у нее в волосах. Когда-то мы спали лицом к лицу, целовались и шептали друг другу ласковые слова, пока сон не смежит веки. Мы и сейчас порой шептались на сон грядущий, только речь теперь шла о школе, о моем новом романе, о чьем-нибудь дурацком наряде на торжественном событии. Мы регулярно занимались любовью, и нам было хорошо друг с другом, а иногда запредельно хорошо. Правда, зачать ребенка так и не удалось, и порой чувство скорби и тщетности всех усилий отравляло минуты любви. В такие ночи мы поворачивались друг к другу спиной и искали забвения. Для Сораи таким забвением был сон, для меня – как всегда, книга.

В ту ночь я смотрел на серебряные лунные блики на стене и думал о Рахим-хане. Перед самым рассветом мне удалось наконец уснуть, и я увидел Хасана, он бежал передо мной, и нижний край зеленого чапана волочился за ним, и снег скрипел под его черными резиновыми сапогами. На бегу он обернулся и крикнул мне:

– Для тебя хоть тысячу раз подряд!

Через неделю я сидел у окна самолета Пакистанских международных авиалиний и смотрел, как техники убирают тормозные башмаки из-под колес шасси. Самолет взмыл в воздух и пронзил облака. Я прислонился головой к стеклу иллюминатора и попытался заснуть. Но сон ко мне не пришел.

15

Потертое заднее сиденье такси. Не прошло и трех часов, как мой самолет приземлился в Пешаваре. Таксист Голам, маленький потный человечек с сигаретой в зубах, лихо вертит баранку и говорит не замолкая:

– …просто ужас, что творится в твоей стране, яр. Афганцы и пакистанцы – братья, это точно. Мусульмане всегда помогут мусульманам…

Желая переменить тему, я заговорил об окрестностях, по которым мы проезжали, и водитель затих, только согласно кивал. Я хорошо помнил Пешавар по 1981 году. Сейчас мы катили на запад по шоссе Джамруд мимо военного городка. Замелькали запруженные народом улицы, чем-то напомнившие мне Кабул, в особенности Кочен-Морга, Куриный базар, где мы с Хасаном покупали картошку с соусом и вишневую воду. Велосипедисты, рикши, пешеходы, спешащие по своим делам, и праздношатающиеся зеваки густо заполняли узкие улочки и переулки. Бородатые торговцы наперебой предлагали кожаные абажуры, ковры, вышитые шали и бронзовую утварь.

Стоял страшный шум, крики продавцов смешивались со звуками индийской музыки, с тарахтением моторикш, со звоном колокольчиков на сбруе лошадей, запряженных в коляски. В открытое окно машины волнами вливались густые запахи, от изысканных благоуханий до мерзкого зловония, от пряного аромата пакоры и нихари [31]31
  Нихари – баранина или говядина под соусом карри.


[Закрыть] (любимых блюд Бабы), смешанного с выхлопными газами, до смрада фекалий.

За красно-кирпичными зданиями Пешаварского университета начинался район, который словоохотливый Голам назвал «афганским кварталом». Лотки со сладостями, с кебабами, грязные дети, торгующие сигаретами, крошечные ресторанчики с картами Афганистана в окнах, конторы менял…

– Здесь много твоих братьев, яр. Кое-кто открыл свое дело, но большинство живет в ужасной бедности. – Таксист поцокал языком. – Мы уже почти приехали.

Мне припомнилась наша последняя встреча с Рахим-ханом в 1981 году. Он пришел попрощаться с нами накануне нашего бегства из Кабула. Помню, как Баба и Рахим-хан со слезами на глазах обнимались. Когда мы переехали в США, Баба и Рахим-хан не теряли связи друг с другом, несколько раз в год разговаривали по телефону, а порой Баба передавал трубку мне. Последний раз я говорил с Рахим-ханом вскоре после смерти Бабы. Известие достигло Кабула, и Рахим-хан позвонил нам. Разговор наш не занял и нескольких минут – связь прервалась.

Такси остановилось у скромного здания на оживленном перекрестке. Я расплатился с водителем, подхватил единственный свой чемодан и подошел к входной двери, украшенной затейливой резьбой. На многочисленных балконах сушилось белье. По скрипучей лестнице я поднялся на третий этаж и прошел по темному коридору к последней двери по правой стороне. Еще раз взглянув на бумажку с адресом, постучал.

Дверь мне открыл скелет, обтянутый кожей, в котором невозможно было узнать Рахим-хана.

Преподаватель, ведущий семинар по литературному мастерству в университете Сан-Хосе, говорил про избитые выражения: «Бойтесь их как чумы» – и смеялся собственной шутке. Студенты хохотали вслед за ним, но мне почему-то всегда казалось, что он несправедлив к литературным клише. Порой бывает, что точнее штампа не выразишься. Возьмите хоть выражение «сердце кровью облилось». Оно лучше всего отражает пронзительную жалость, охватившую меня, стоило мне после долгой разлуки увидеть Рахим-хана.

Мы сели на тонкие тюфяки, уложенные вдоль стены. Окно, выходящее на шумную улицу, оказалось напротив нас. Солнечные лучи клином падали на афганский ковер на полу. Еще по углам стояли два складных стула и жестяной самовар. Из него я налил нам чаю.

– Как ты меня разыскал? – спросил я.

– Найти человека в Америке легко. Северная Калифорния, крупный город, – этого достаточно. Вот ты уже и взрослый. Как странно.

Я улыбнулся и положил себе в чашку три кусочка сахара. Рахим-хан всегда пил горький черный чай, это я помнил.

– Тогда, после смерти отца, я не успел тебе сказать, только я уже пятнадцать лет как женат.

А Баба забыл сообщить об этом лучшему другу. Когда метастазы перекинулись в мозг, у него стало нехорошо с памятью.

– Женат? На ком?

– Ее зовут Сорая Тахери.

Беспокоится обо мне, наверное. Хорошо хоть, она сейчас не одна.

– Тахери… Кто ее отец?

Я сказал. Лицо у Рахим-хана прояснилось.

– Ну да. Теперь я вспомнил. Генерал Тахери женился на сестре Шариф-джана. Как ее звали…

– Джамиля-джан.

– Бали! Я знал Шариф-джана по Кабулу. Давным-давно, еще до его отъезда в Америку.

– Он долгие годы работает в службе иммиграции, помог многим афганцам.

– А у вас с Сораей дети есть?

– Нет.

– Извини.

Рахим-хан отхлебнул чаю и больше не задавал вопросов на эту тему. Он был очень чуткий и тактичный человек.

Я рассказал ему о Бабе, о его работе, о поездках на толкучку, о его смиренной кончине. Рассказал о своей учебе в колледже и университете, о своих книгах – я уже мог похвастаться четырьмя опубликованными романами. Рахим-хан улыбнулся:

– Я в этом никогда не сомневался.

– Свои первые рассказы я записывал в коричневый блокнот, который ты мне подарил.

– Не помню блокнота, – медленно ответил Рахим-хан.

Разговор неизбежно свернул на движение Талибан,[32]32
  Талибан – исламистское движение, пришедшее к власти в 1996 году. Оно зародилось в городе Кандагаре в первой половине 1990-х годов. По официальной версии, мулла Мохамад Омар (бывший моджахед, потерявший глаз на советско-афганской войне, присвоивший себе духовный титул наместника пророка) собрал небольшую группу радикально настроенных исламских студентов – «учеников Аллаха» – и повел их в бой за очищение ислама и установление богоугодной власти на территории страны. Слово «талиб» как раз и означает «ученик».


[Закрыть] дорвавшееся до власти в Афганистане.

– Все действительно так плохо, как говорят? – спросил я.

– Куда хуже, – ответил Рахим-хан. – Они не считают тебя за человека. – Он указал на шрам у себя над правой бровью: – Это я сходил на стадион «Гази» на футбольный матч. Кабул играл с Мазари-Шарифом, по-моему. Футболистам, кстати, запретили выступать в трусах, чтобы не оскорбляли нравственность. – Рахим-хан горько усмехнулся. – В общем, Кабул забил гол, и сидящий рядом со мной человек громко закричал от радости. Ту т же явился страж порядка с лицом, заросшим щетиной (мальчишка еще, на вид лет восемнадцать), и стукнул меня по голове прикладом своего калашникова. «Еще раз заорешь, я тебе язык вырву, старый осел!» – Рахим-хан потер шрам узловатым пальцем. – Я в деды ему годился! Кровь заливала мне лицо, а я еще извинялся перед этим собачьим сыном!

Я налил ему чаю, и Рахим-хан рассказал мне еще кое-что. О многом я уже слышал раньше. По договоренности с Бабой он с 1981 года жил в нашем доме – незадолго до того, как мы бежали из Кабула, Баба «продал» ему особняк. Отец считал, что лихолетье в Афганистане рано или поздно закончится и все вернется – и пиры, и пикники. А пока Рахим-хан присмотрит за домом.

Мой старый друг рассказал, что во время пребывания в Кабуле в 1992–1996 годах войск Объединенного исламского национального фронта спасения Афганистана (Северного альянса) за каждой группировкой числился свой район.

– Если ты отправился в Шаринау из Карте-Парвана купить ковер, тебя мог застрелить снайпер или разорвать на части снаряд. И это еще если ты благополучно прошел через все блокпосты. Для того чтобы попасть из одного округа в другой, требовалась чуть ли не виза. Все попрятались по домам и молились только, чтобы в жилище не угодила ракета. Люди делали проломы в стенах, чтобы перейти с улицы на улицу, минуя опасные места. Даже рыли туннели под землей.

– Почему же ты не уехал? – с недоумением спросил я.

– Кабул – мой дом, – усмехнулся Рахим-хан. – Помнишь улицу, которая вела к казармам и школе «Истикляль»?

– Да.

Это была кратчайшая дорога к школе. Как-то мы с Хасаном напоролись у казарм на солдата, который принялся оскорблять его мать. Хасан потом плакал в кино, и я обнимал его за плечи.

– Когда Талибан вышиб Альянс из Кабула, я вместе с другими танцевал на этой улице. Танцующих было много, поверь мне. Все приветствовали войска Талибана, забирались на танки, фотографировались. Людям до того надоела война, вечная стрельба на улицах, взрывы, молодчики Гульбеддина,[33]33
  Гульбеддин Хекматияр – один из самых непримиримых афганских моджахедов, во времена советско-афганской войны его группировку финансировало и вооружало ЦРУ. Хекматияр исполнял две функции: вооруженное противостояние советским войскам и поддержка формирований моджахедов за счет производства наркотиков. Именно Хекматияр был одним из тех, кто в 90-е годы превратил Афганистан в мировой центр производства героина. После вывода из Афганистана советских войск и свержения тогдашнего премьера Наджибуллы Хекматияр стал на какое-то время премьер-министром Афганистана. В 1994 году, когда Хекматияр вел бои за контроль над Кабулом, в городе в результате артобстрелов погибло более четырех тысяч человек. Когда в 1996 году в Кабул вошли талибы, он бежал в Иран, откуда был выдворен в 2002 году как персона нон-грата после того, как перешел на сторону талибов и стал призывать к войне с новым афганским правительством и американскими войсками. Наряду с Усамой Бен Ладеном, Гульбеддин Хекматияр является одним из самых разыскиваемых террористов.


[Закрыть] открывающие огонь по всему, что движется… Альянс принес Кабулу больше разрушений, чем шурави. Кстати, знаешь ли ты, что приют для сирот, выстроенный твоим отцом, превращен в развалины?

– Но почему? – поразился я. – Зачем им понадобилось разрушать детский приют?

Вот я сижу рядом с Бабой на торжественном открытии, ветер сдувает с его головы каракулевую шапку, все смеются, а потом, когда он заканчивает свою речь, встают и долго аплодируют… Теперь дом превращен в кучу щебня. А ведь Баба тратил деньги, потел над чертежами, безвылазно торчал на стройплощадке, чтобы каждый кирпич, каждая балка были уложены как надо…

– Им было все равно, приют – не приют, крушили-то все подряд. Ты представления не имеешь, Амир-джан, какое ужасное зрелище представляли собой развалины с клочьями детских тел там и тут…

– Так, значит, когда пришел Талибан…

– То их встретили как героев.

– Ведь настал мир наконец.

– Да, надежда – штука странная. Пришел мир. Но какой ценой!

Страшный приступ кашля сотряс Рахим-хана, заставив его тело извиваться в судорогах. Прижатый в губам платок моментально окрасился в алый цвет.

Жалость сдавила мне горло.

– Ты серьезно болен? Только откровенно.

– Я при смерти, – пробулькал в ответ Рахим-хан и зашелся в кашле. Еще немного крови расплылось на платке. Рахим-хан вытер со лба пот и печально посмотрел на меня. – Недолго осталось.

– Сколько?

Он пожал плечами и опять закашлялся.

– До конца лета, пожалуй, не дотяну.

– Поехали со мной. Я найду тебе хорошего врача. Есть новые методы лечения, сильнодействующие лекарства. У медицины колоссальные успехи. – Я говорил быстро и сбивчиво, только бы не расплакаться.

Рахим-хан засмеялся, обнаружив отсутствие нескольких передних зубов. Не дай мне бог еще раз услышать такой смех.

– Ты стал совсем американец. Это хорошо, ведь именно оптимизм сделал Америку великой. А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать, пожалеть себя. Зендаги мигозара, жизнь продолжается, говорим мы с грустью. Но я-то не привык уступать судьбе, я – прагматик. Я был здесь у хороших врачей, и ответ у всех один и тот же. Я им доверяю. Есть ведь на свете Божья воля.

– Все в твоих руках, – возразил я. Рахим-хан усмехнулся:

– То же самое сказал бы сейчас твой отец. Такое горе, что его нет рядом. Но Божья воля существует, Амир-джан. И никуда от нее не денешься.

Он помолчал.

– Кроме того, я пригласил тебя сюда, не только чтобы попрощаться. Есть и другая причина.

– Какая?

– Как ты знаешь, все эти годы я жил в доме твоего отца.

– Да.

– Я жил не один. Со мной был Хасан.

– Хасан.

Давно не произносил я этого имени. Вместе с ним вмиг ожили терзавшие меня давние угрызения совести. Воздух в комнате Рахим-хана внезапно сгустился, стало жарко, и запах улицы сделался невыносим.

– Я хотел написать тебе обо всем раньше, но не был уверен, захочешь ли ты об этом знать. Я поступил неправильно?

Сказать «да» – значит солгать. Сказать «нет» – значит приоткрыть правду. Я выбрал серединку.

– Не знаю.

Рахим-хана скрутил кашель, и он опустил голову, отхаркивая мокроту. Вся лысина у него была в язвочках.

– Я вызвал тебя сюда, чтобы кое о чем попросить. Но прежде чем обратиться к тебе с просьбой, хочу рассказать тебе про Хасана. Понимаешь?

– Да, – пробормотал я.

– Хочу рассказать тебе о нем, поведать все. Ты слушаешь?

Я кивнул.

Рахим-хан глотнул чая, привалился к стене и начал свой рассказ.