Текст книги "Бегущий за ветром"

– Брось рогатку.

– Не мучай его.

– Брось рогатку!

– Прошу тебя.

– БРОСЬ РОГАТКУ!!

– Бас.

– БРОСЬ!!! – Асеф отшвыривает меня и кидается на Сохраба.

Пи-и-и-и-и!

Это Сохраб отпускает резинку.

Страшный крик Асефа. Рукой он зажимает место, где только что был его левый глаз. Между пальцев у него сочится кровь и что-то жидко-стеклянистое.

«Внутриглазная жидкость, – мелькает у меня в голове. – Вот что это такое. Мне где-то попадалось научное определение».

Асеф с воплями катается по полу, не отрывая руки от окровавленной глазницы.

– Бежим, – шепчет Сохраб, помогая мне подняться.

Каждое движение отзывается страшной болью.

– ВЫНЬТЕ ЕГО! ВЫНЬТЕ! – визжит у нас за спиной Асеф.

Шатаясь, распахиваю дверь. Увидев меня, охранники выпучивают глаза. Хорош же я, наверное. Даже дышать больно.

– ВЫНЬТЕ! – заходится Асеф.

Охранники врываются в комнату, не обращая на нас внимания.

– Бежим, – дергает меня за руку Сохраб.

На ходу оглядываюсь. Склонившись над Асефом, охранники делают что-то с его лицом. Ну конечно. Шарик-то застрял в пустой глазнице.

Все вокруг крутится и качается. Опираюсь на Сохраба. Ступеньки. Сверху летит пронзительный вой со вскриками – так голосит раненый зверь. Выскакиваем на улицу – без Сохраба я бы давно свалился. К нам мчится Фарид.

– Бисмилла, бисмилла, – восклицает он, в изумлении глядя на меня, закидывает мою руку себе на плечо и бегом тащит к машине.

Наверное, я кричу от боли, не помню. Перед глазами вырастает потрепанная обшивка крыши нашего «лендкрузера», вид снизу, с заднего сиденья. Снаружи слышен топот. В машину запрыгивают Сохраб и Фарид. Хлопают дверцы, ревет двигатель, машина прыжком срывается с места. Маленькая рука у меня на лбу, чьи-то голоса и крики на улице. Ветки деревьев за окном сливаются в одну полосу. Сохраб всхлипывает, а Фарид все повторяет: «Бисмилла, бисмилла».

Тут сознание меня оставляет.

23

Из клубящейся мглы высовываются головы, наклоняются, смотрят на меня, спрашивают о чем-то. Некоторые вопросы я понимаю. Как меня зовут? Болит ли у меня где-нибудь? Я помню, кто я такой, а болит у меня везде. Хочу ответить, но говорить больно, я давно это понял, еще когда пытался сказать что-то мальчику с нарумяненными щеками и вымазанными тушью веками. Может, год прошел, может, два, а может, и все десять. Вот он, мальчик. Мы едем куда-то в машине, только вряд ли за рулем Сорая, она не стала бы так гнать. Я должен сказать ребенку что-то очень важное, только что? Вылетело из головы. Наверное, надо утешить его. Не плачь, теперь все будет хорошо. И спасибо тебе, только за что?

Опять головы, на них зеленые шапочки. Так и снуют перед глазами. И говорят что-то, быстро-быстро. Только я их не понимаю. Слышны зуммеры, тревожные звонки, что-то гудит. Головы, головы смотрят на меня, одну я узнаю. Волосы у нее набриолинены, на шапочке – пятно в форме Африки, над верхней губой – усики в ниточку, как у Кларка Гейбла. Звезда сериала? Вот смеху-то. Но смеяться больно. Проваливаюсь в темноту.

Говорит, ее зовут Айша, «как жену пророка». Седеющие волосы разделены на пробор и завязаны хвостом, в носу – сережка в форме солнца, глаза кажутся непомерно большими из-за бифокальных очков. Она тоже вся в зеленом, и руки у нее такие ласковые. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбается и говорит по-английски.

Из груди у меня что-то торчит.

Проваливаюсь в темноту.

У моей койки стоит мужчина. Я его знаю. Он смуглый, долговязый и тощий. У него длинная борода и круглый берет на голове, немножко набекрень. Как, бишь, такая шапка называется? Паколь? И у какого знаменитого человека головной убор заломлен точно так же? Не помню. Мужчина возил меня на машине, много лет тому назад. Он мой хороший знакомый.

Да что такое у меня со ртом? И что это за бульканье?

Проваливаюсь в темноту.

Правая рука вся горит. Женщина в бифокальных очках ставит мне капельницу.

– Калий, – говорит она. – Пощиплет немножко. Словно пчелка укусила, правда?

Ну… да.

Как ее зовут? Что-то связанное с пророком. Я ведь давно ее знаю. У нее еще волосы были завязаны хвостом. Теперь-то они гладко зачесаны и уложены в пучок. Совсем как у Сораи, когда я впервые заговорил с ней. Когда это было? С неделю назад?

Айша! Вот как зовут женщину.

Почему у меня рот не открывается? И что такое торчит из моей груди?

Проваливаюсь в темноту.

Мы в Сулеймановых горах в Белуджистане, Баба борется с гималайским медведем. Время повернуло вспять. Где изможденный страдалец с ввалившимися щеками и пустыми глазами? Баба – само воплощение силы, Туфан-ага, образцовый пуштун. Они катаются по зеленой траве, человек и зверь, каштановые кудри отца развеваются по ветру. Кто-то ревет – медведь или отец? – льется кровь, во все стороны летят хлопья пены. Когтям не одолеть железные пальцы. Еще одно усилие – и медведь повержен, ноги Бабы упираются в медвежью грудь, руки сжимают косматое горло.

Отец смотрит на меня. У него мое лицо. Это я победил зверя.

Прихожу в себя. Рядом долговязый, смуглый человек. Вспомнил, его зовут Фарид. С ним мальчик из машины, его образ как-то связан у меня со звоном колокольчиков.

Хочется пить.

Проваливаюсь в темноту. Мир вокруг то возникает, то исчезает.

Оказалось, человек с усиками как у Кларка Гейбла никакая не телезвезда. Это доктор Фаруки, челюстно-лицевой хирург. Только мне почему-то все кажется, что он герой мыльной оперы, действие которой происходит на острове в тропиках, и зовут его Арманд.

Где я? – хочется мне спросить. Но рот не открыть. Тужусь, мычу и хрюкаю.

Арманд улыбается, зубы сверкают ослепительной белизной.

– Еще не время, Амир. Но уже скоро. Когда снимем проволочный каркас.

По-английски он говорит с раскатистым акцентом.

Каркас?

Арманд скрещивает на груди руки. На волосатом пальце золотится обручальное кольцо.

– Вы, вероятно, не совсем понимаете, где оказались и что с вами произошло? Для послеоперационного состояния это в порядке вещей. Расскажу вам, что сам знаю.

Послеоперационное состояние? А зачем каркас? И где Айша? Пусть улыбнется мне, ласково коснется моей руки.

Арманд хмурится. Вид у него очень значительный.

– Вы в госпитале в Пешаваре. Попали к нам два дня назад с очень серьезными травмами. Вам повезло, что вы остались в живых, друг мой.

Указательный палец доктора качается, словно маятник.

– У вас разрыв селезенки – но, к вашему счастью, она, по-видимому, покровила и перестала, иначе бы вас просто не успели довезти до больницы. Моим коллегам из отделения общей хирургии пришлось вам селезенку удалить. – Он похлопал меня по руке, в которую была воткнута игла капельницы. – Вдобавок у вас сломано семь ребер. Одно из них вызвало пневмоторакс.

Я бы разинул рот, да не могу.

– Иными словами, у вас пробито легкое, – поясняет Арманд и касается пластмассовой прозрачной трубки, которая торчит из груди. – Мы вставили вам плевральный дренаж.

Трубка подходит к стойке со стеклянными цилиндрами, наполовину заполненными водой. Так вот откуда бульканье.

– На теле у вас были многочисленные рваные раны, самая неприятная – на верхней губе. Мало того, что она рассечена надвое, так из раны еще и вырван кусок ткани. Не волнуйтесь, наши пластические хирурги сошьют все в лучшем виде, только небольшой шрам останется. От этого никуда не денешься.

Еще у вас перелом скуловой кости у самой левой глазницы. Чуть повыше – и остались бы без глаза. В общем, каркас с челюсти снимем недель через шесть. А пока будем кушать только жидкое и протертое. Зато похудеем. Первое время будете говорить как Аль Пачино в «Крестном отце». – Арманд усмехается. – И еще: сегодня придется потрудиться. Знаете, чем нужно заняться? Мотаю головой.

– Надо выпустить газы. Только после этого вы сможете принимать жидкую пищу. Не пукнешь – не поешь.

Доктор громко смеется.

Позже, когда Айша сменила капельницу и поправила по моей просьбе подушки, чтобы голова была повыше, сознание у меня немного прояснилось.

Ничего себе. Разорвана селезенка. Выбиты зубы. Проткнуто легкое. Сломана скуловая кость. Но главное-то, главное! Глядя на голубя, клюющего кусок хлеба за окном, я повторял про себя слова доктора Фаруки. Мало того, что верхняя губа рассечена надвое, так из раны еще и вырван кусок ткани.

Вот это да. Теперь у меня заячья губа.

На следующий день пришли Фарид с Сохрабом.

– Вспомнил, кто мы такие? Узнал? – изображал веселье Фарид.

Я кивнул.

– Слава Аллаху! – просиял он. – Бред миновал!

– Спасибо, Фарид, – промычал я сквозь зубы. Ну точно Аль Пачино, доктор был прав. Да еще язык натыкается на пустые места, которых раньше во рту не было. Часть зубов-то я проглотил. – Благодарю тебя за все.

Он покраснел и отмахнулся:

– Бас, не стоит благодарности.

Я посмотрел на Сохраба. На нем был новый наряд: легкий коричневый пирхан-тюмбан (он ему великоват) и черная тюбетейка. Глаза у Сохраба опущены.

– Нас так и не представили друг другу, – протянул я мальчику руку. – Меня зовут Амир.

Сохраб перевел взгляд на меня:

– Вы тот самый Амир-ага, про которого мне рассказывал папа?

– Да.

Мне вспомнились слова из письма Хасана: «Я много рассказывал Фарзане-джан и Сохрабу о тебе, о днях нашей юности, играх и забавах. Они очень смеялись нашим проделкам!»

– Ты спас мне жизнь, – сказал я племяннику.

Он молчал. Рука моя так и повисла в воздухе, пока я не уронил ее на одеяло.

– Мне нравится твоя новая одежда.

– Это моего сына, – пояснил Фарид. – Он уже из нее вырос. А Сохрабу в самый раз.

Оказалось, мальчик пока жил у него.

– В тесноте, да не в обиде. Не на улицу же его гнать. Да и моим он по душе пришелся. А, Сохраб?

Мой племянник безучастно смотрел в пол.

– Все хочу спросить, – с заминкой произнес Фарид. – Что произошло в том доме между тобой и талибом?

– Скажем так: мы оба получили по заслугам. Фарид кивнул и не стал настаивать.

Оказывается, за время поездки я приобрел друга.

– Я тоже хочу спросить.

– Да?

Страшно спрашивать.

– Рахим-хан?

– Его нет.

Сердце у меня сжалось.

– Он…

– Нет. Он просто пропал. – Фарид вручил мне сложенный листок и маленький ключ. – Мне передал хозяин его квартиры. Он сказал, Рахим-хан уехал в тот же день, что и мы.

– А куда?

– Хозяин не в курсе. Рахим-хан оставил ему письмо с ключом и распрощался. – Фарид взглянул на часы. – Мне пора. Биа, Сохраб.

– Пусть останется ненадолго, – попросил я. – Заберешь его попозже. – Я посмотрел на Сохраба: – Не хочешь немного побыть со мной?

Мальчик молча пожал плечами.

– Ну конечно, – согласился Фарид. – Зайду за ним перед вечерним намазом.

В палате было еще трое пациентов, двое пожилых (один со сломанной ногой, другой с астмой) и юноша лет пятнадцати, которому вырезали аппендикс. Старик с загипсованной ногой смотрел на маленького хазарейца не отрываясь. К моим соседям гурьбой приходили родственники, пожилые женщины в ярких шальвар-камизах, дети, мужчины в тюбетейках то и дело вваливались в комнату шумной толпой. С собой они приносили пакору, нан, самсу, бириани [44]44
  Самса – пирожки, выпекаемые в тандыре, широко распространены от Индии до Турции; бириани – индийский плов с мясом, овощами и йогуртом.


[Закрыть]. В палате объявлялись и совершенно посторонние люди – перед приходом Фарида и Сохраба возник откуда-то высокий бородач в коричневом. Айша спросила его о чем-то на урду. Он не удостоил ее ответом, только обшарил глазами комнату. По-моему, на меня он смотрел дольше, чем на остальных. Когда медсестра опять заговорила с ним, он просто повернулся и вышел.

– Ты не заболел? – спросил я у племянника. Пожатие плечами.

– Ты не голоден? Меня тут угостили бириани – вот целая тарелка, – но эта пища не для меня. Хочешь?

Он покачал головой.

Ну как мне его разговорить?

– Может, расскажешь что-нибудь? Он опять покачал головой.

Я полулежал в кровати, Сохраб сидел рядом на трехногом табурете. Мы молчали. Я задремал и очнулся, когда день уже клонился к вечеру. Сохраб был на месте, сидел и рассматривал свои руки.

Когда Фарид забрал Сохраба, я развернул письмо Рахим-хана. Дальше тянуть уже не годилось. Вот что он писал.

Амир-джан,

Иншалла, мое письмо попало тебе в руки. Значит, ты вернулся из своей поездки. Молюсь, чтобы в Афганистане тебя ждал не слишком враждебный прием и чтобы с тобой не приключилось ничего дурного.

Ты прав: все эти годы я знал, что произошло между тобой и Хасаном, он сам мне все рассказал еще тогда, по горячим следам. Ты поступил дурно, Амир-джан, но не забывай: ты был еще мальчик, неопытный и напуганный. Ты сурово судил самого себя, и даже сейчас, в Пешаваре, я видел муки совести в твоих глазах. Это добрый знак, подлец не испытывает никаких угрызений. Надеюсь, поездка в Афганистан положит конец твоим страданиям.

Амир-джан, мне очень стыдно за ложь, которой мы пичкали тебя все эти годы. Понимаю твое возмущение. Ужасно, что вы с Хасаном не знали правды. Это, конечно, не может послужить никому оправданием, но в те годы в Кабуле предрассудки были порой важнее правды.

Амир-джан, я знаю: в детстве отец был излишне строг к тебе. Ты страдал и старался завоевать его любовь. Мне было тебя очень жалко. Только прими во внимание: отец разрывался между тобой и Хасаном. Он любил вас обоих, но свое чувство к Хасану вынужден был скрывать. И он лишил своей любви также и тебя, законного сына, наследника всего, что он нажил, в том числе и неискупленных грехов. Со временем, когда обида потеряет остроту, ты поймешь: в тебе отец видел себя. Он был безжалостен к самому себе, а значит, и к тебе тоже. Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести.

Невозможно описать всю глубину и беспросветность моего отчаяния, когда до меня дошла весть о его кончине. Я любил его как друга и как прекрасного человека. Хочу, чтобы ты понял: в своем раскаянии отец совершил массу добрых дел. Он щедро раздавал милостыню, построил приют, помогал друзьям деньгами… Порой мне кажется, что всем этим он старался искупить свой грех, и преуспел в этом.

Знаю, Бог милостив. Он простит и твоего отца, и меня, и тебя. Так прости же и ты – отца, если сможешь, меня, если захочешь. Но самое главное, прости себя самого.

Тебе понадобятся деньги, воспользуйся моими. Это почти все, что осталось от моего богатства. На покрытие расходов должно хватить. Они в ячейке одного пешаварского банка, Фарид знает какого. Ключ прилагаю.

Что до меня, то мне пора. Время не ждет. Хочу провести свои последние дни в одиночестве. Не ищи меня. Это моя последняя к тебе просьба.

Да пребудет с тобой Господь.

Твой друг навеки, Рахим.

Я вытер глаза рукавом больничного халата, сложил письмо и спрятал под тюфяк.

Амир, законный сын, наследник всего нажитого, в том числе и неискупленных грехов. Наверное, поэтому в Америке мы с отцом сблизились. Ведь такая перемена. Толкучка, низкооплачиваемая работа, грязноватая квартира – американский вариант саманной хижины… Сына-барчука и сына-слуги больше не было, и это примирило Бабу со мной.

Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести. Может быть. И на мне, и на отце лежал грех предательства. Только я-то не совершил ничего, чтобы свой грех искупить, только усугубил его. Не бессонницу же считать искуплением.

Какие добрые дела числятся за мной?

Когда появилась медсестра – не Айша, другая, рыжая, только вот имя вылетело из головы, – я попросил ее вколоть мне морфий.

На следующее утро трубку у меня из груди вынули. Арманд разрешил жидкую пищу, и Айша поставила на тумбочку стаканчик с яблочным соком. Я попросил ее принести зеркало. Она сдвинула на лоб свои бифокальные очки и отдернула занавеску. Палату залил солнечный свет.

– Только помните, – предупредила меня Айша, – через пару дней вы будете выглядеть куда лучше. Мой зять в прошлом году попал в аварию и проехался лицом по асфальту. Оно у него стало синее как баклажан. А сейчас все вернулось в норму, прямо кинозвезда Лолливуда.[45]45
  Лолливуд – ироническое название киноиндустрии Пакистана, базирующейся в Лахоре.


[Закрыть]

Ее заверения не достигли цели. Как только я взглянул в зеркало, меня пробрала дрожь. Зрелище было такое, будто кто-то взял насос и постарался закачать мне под кожу побольше воздуха. Одни глаза-щелки чего стоят. А рот-то, рот! Просто какой-то раздувшийся кукиш. Все красно-синее, на левой щеке, у подбородка и на лбу швы, нитки… Я попробовал улыбнуться и чуть не завопил от боли.

Старик со сломанной ногой сказал что-то на урду. В ответ я покачал головой. Старик похлопал себя по щекам и усмехнулся беззубой улыбкой.

– Очень хорошо, – сказал он по-английски. – Иншалла.

– Спасибо, – прошептал я и попросил забрать зеркало.

Пришли Фарид и Сохраб. Мальчик сел на табурет и оперся лбом о спинку кровати.

– Знаешь, чем быстрее мы отсюда исчезнем, тем лучше, – начал Фарид.

– Доктор Фаруки говорит…

– Я не про госпиталь. Я про Пешавар.

– А в чем причина?

– Рано или поздно до тебя доберутся. – Фарид понизил голос: – У талибов здесь много друзей. Они будут тебя искать.

– Похоже, уже нашли, – пробормотал я и вспомнил вчерашнего человека в коричневом, который зашел в палату и долго смотрел на меня.

Фарид наклонился поближе:

– Как только начнешь ходить, увезу тебя в Исламабад. Там тоже не очень безопасно, как и всюду в Пакистане, но все лучше, чем здесь. По крайней мере, выиграешь время.

– Фарид, ты же сам в опасности. Может, тебе не стоит возиться со мной? У тебя ведь семья.

Он только усмехнулся:

– Я не работаю даром. Ты заплатишь за мой труд.

– Еще бы нет!

Я опять попробовал улыбнуться. По подбородку потекла струйка крови.

– Окажи мне услугу.

– Для тебя хоть тысячу раз подряд.

Тут из глаз у меня полились слезы. Соленые, едкие. Всхлипывать было ужасно больно.

– Ты что? – забеспокоился Фарид.

Я прикрыл лицо рукой. Вся палата уставилась на меня. Напрягшись всем телом, я сдержал рыдания.

Навалилась свинцовая усталость.

– Извини, – пробормотал я. Какое мрачное у Сохраба лицо!

– Рахим-хан сказал, они живут в Пешаваре, – выговорил я.

– Запиши их имена, – предложил Фарид, не отрывая от меня встревоженных глаз.

«Джон и Бетти Колдуэлл», – нацарапал я на клочке туалетной бумаги.

Фарид спрятал бумажку в карман.

– Срочно разыщу их. – И Сохрабу: – Вечером я тебя заберу. Постарайся не очень надоедать Амир-джану.

Штук шесть голубей, сгрудившись, клевали крошки за окном. Сохраб не отрывал от птиц глаз.

В среднем ящике тумбочки я обнаружил старый номер «Нэшнл джиографик», огрызок карандаша и щербатую гребенку. Лицо заливал пот, но усилия мои не прошли даром: в дальнем углу ящика я нащупал колоду карт.

Пересчитал. Все карты налицо.

– Хочешь сыграть? – спросил я у Сохраба, не особенно надеясь на ответ.

– Я только в панджпар умею. Ответил все-таки.

– Мне тебя жалко. Я большой мастер пандж-пара. Мировая знаменитость.

Сохраб отошел от окна и сел на табурет рядом с моей койкой. Я сдал ему пять карт.

– В твои годы мы с твоим отцом частенько играли в эту игру. Особенно зимой, когда шел снег и на улицу было не выйти. Мы просиживали за картами до самого заката.

Он зашел и взял карту из колоды. Пока Сохраб обдумывал ход, я украдкой наблюдал за ним. Во многом он был вылитый отец, так же держал карты двумя руками, так же щурился, так же старался не смотреть партнеру в глаза.

Игра шла в молчании. Первую игру я выиграл, вторую отдал ему. В следующих пяти по-честному победил Сохраб.

– Ты играешь так же здорово, как твой отец, может, даже лучше, – похвалил я мальчика. – Иногда я у него выигрывал, но, по-моему, он поддавался.

Помолчали.

– У нас с твоим отцом была одна кормилица, – сказал я неожиданно.

– Я знаю.

– А что еще… он рассказывал про нас?

– Говорил, ты был его самый лучший друг. Я вертел в руках бубнового валета.

– Не такой уж хороший друг из меня вышел. Лучше мне подружиться с тобой. Тебе бы я стал настоящим другом. Что скажешь?

Я хотел положить руку Сохрабу на плечо. Он отодвинулся вместе с табуретом, бросил карты на кровать, вскочил и подошел к окну.

Закат окрашивал безоблачное небо в алые и пурпурные тона. С улицы доносились вопли осла, автомобильные гудки, свистки полицейского. Спрятав кулачки под мышками, Сохраб прижался лбом к стеклу.

Айша привела медбрата, чтобы тот помог мне сделать первые шаги. Опираясь одной рукой на стойку капельницы (она на колесиках), а другой ухватившись за плечо подручного, я, обливаясь потом, сделал по палате один круг. Это заняло у меня минут десять. Потом пришлось лечь – разболелся разрезанный живот и заколотилось сердце.

Где ты, Сорая, любимая моя жена?

Большую часть следующего дня мы с Сохрабом в молчании играли в панджпар. Время от времени я вставал с кровати и ковылял по палате, пару раз выходил в туалет. А так карты и карты.

Ночью мне приснилось, что в дверях палаты стоит Асеф с медным шариком в глазнице. «Ты такой же, как я, – объявил мне Асеф. – У вас с ним была одна кормилица, но ты мой близнец».

Назавтра я сказал Арманду, что собираюсь покинуть госпиталь.

– Для выписки еще слишком рано, – заволновался тот. Вместо халата на нем были синий пиджак и желтый галстук, волосы лоснились от бриолина. – Вам еще не отменили внутривенные антибиотики и…

– Мне надо торопиться, – решительно произнес я. – Спасибо за все, что вы для меня сделали, но мне пора.

– Куда отправитесь? – спросил Арманд.

– Не скажу.

– Вы же еле ходите.

– Я уже могу дойти до конца коридора и обратно, – возразил я. – Справлюсь.

План у меня был такой: выписаться, забрать из банка деньги, оплатить больничные счета, отвезти Сохраба в детский дом к Колдуэллам и уехать в Исламабад. Там можно будет отдохнуть пару дней перед отлетом домой.

План как план. А тут Фарид.

Раннее утро.

– Твоих друзей, этих самых Бетти и Джона Колдуэлл, в Пешаваре нет.

Я уже сидел на кровати при полном параде. На то, чтобы натянуть пирхан-тюмбан, у меня ушло целых десять минут. Подниму руку – болит грудь. Опущу руку – болит живот. Нагнусь – болит все тело. С грехом пополам попихал скарб в бумажный пакет. Но, как бы там ни было, Фарида я встретил во всеоружии.

Сохраб сел рядом со мной.

– С чего начнем? – осведомился я. Фарид только головой покачал:

– Ты что, не понял? Колдуэллов в Пешаваре нет. И не было никогда. Так мне сказали в американском консульстве. Правда, может, они в каком другом городе.

Сохраб рядом со мной перелистывал страницы «Нэшнл джиографик».

Мы забрали деньги из банка. Пузатый менеджер с мокрыми пятнами под мышками источал улыбки и заверял, что вся сумма в целости и сохранности.

– Никто и близко к деньгам не приближался, – качал он в воздухе указательным пальцем. Ну совсем как Арманд.

Мотаться по Пешавару с такой кучей денег в пакете – предприятие весьма рискованное. Да тут еще в каждом бородаче я видел наемного убийцу, подосланного Асефом. Как назло, бородатых по дороге попадалось хоть пруд пруди. И каждый выпучивал на меня глаза.

– А с ним что будем делать? – спросил Фарид, когда мы медленно шли от бухгалтерии госпиталя к машине.

Сохраб сидел на заднем сиденье «тойоты» и бездумно смотрел в окно. Стекла были опущены.

– Ему нельзя оставаться в Пешаваре, – пропыхтел я.

– Никак нельзя, Амир-ага. – Фарид уловил в моих словах скрытый вопрос. – Ничем не могу…

– Ладно, Фарид. – Я таки вымучил улыбку. – У тебя и так семья на шее.

Уличная собака подошла к машине и встала на задние лапы, передними опершись о дверь и виляя хвостом. Сохраб погладил пса.

– Мальчик едет с нами в Исламабад, – решительно сказал я.

Езды до Исламабада было часа четыре. Почти всю дорогу я проспал. В голове беспорядочно мелькали разноцветные картинки. Вот Баба маринует баранину на мой тринадцатый день рождения. Вот я и Сорая вместе, восходит солнце, в ушах звенят отголоски свадебной музыки, ее выкрашенные хной пальцы лежат в моей руке. Вот мы с Хасаном на земляничном поле в Джелалабаде, хозяин сказал Бабе, мы можем есть сколько влезет, только пусть заплатит за четыре килограмма (потом у нас болели животы). Вот капельки крови на снегу – какая у Хасана темная кровь, почти черная! Кровь – могучая сила, бачем. Вот Хала Джамиля похлопывает Сораю по коленке. Все в руках Господа, бачем. Может быть, все еще уложится. Вот я сплю на крыше отцовского дома. Слова Бабы: Лгун отнимает у других право на правду. Звонок Рахим-хана: Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели.

Добродетели…