Текст книги "Сердце бури"

Рост цен в период с 1785 по 1789 год:

Пшеница – 66 %

Рожь – 71 %

Мясо – 67 %

Дрова – 91 %

Журналист Станислас Фрерон был однокашником Камиля. Он жил за углом и издавал литературный журнал. Его шутки были язвительными, он слишком много внимания уделял своему костюму, но Габриэль терпела его, потому что он был крестником особы королевской крови.

– Полагаю, мадам д’Антон, здесь вы устроите салон. – Он упал в одно из ее новых пурпурных кресел. – Не смотрите на меня так. Почему бы супруге королевского советника не держать салон?

– Это не про меня.

– Так дело в вас. Я-то думал, вы считаете второсортными нас. – Он вежливо улыбнулся. – Разумеется, так оно и есть. А Фабр у нас и вовсе третьего сорта. – Фрерон подался вперед и сложил ладони домиком. – Люди, которыми мы восхищались в юности, либо мертвы, либо впали в старческое слабоумие, либо преспокойно живут на пенсии двора, выделенные, чтобы утишить огонь их ярости, – хотя думается мне, именно это и разжигает ярость. Помните, какой был скандал, когда мсье Богарне решил поставить свои пьесы, а этот безграмотный увалень, наш король, самолично их запретил, сочтя подрывающими государственный строй? Оказалось, впрочем, что на деле мсье Богарне хотел возвести самый роскошный особняк в столице и сейчас строит его вблизи Бастилии, вблизи вони одного из самых мерзких обиталищ Парижа. А взять… впрочем, примеров не счесть. Идеи, которые почитались опасными двадцать лет назад, сейчас общее место, хотя зимой люди по-прежнему умирают на улицах, по-прежнему голодают. Мы же, в свою очередь, протестуем против существующего порядка лишь потому, что отчаялись одолеть грязные ступени иерархической лестницы. Если Фабра, к примеру, завтра изберут в Академию, наутро его страсть к общественным преобразованиям как ветром сдует.

– Отличная речь, Кролик, – заметил д’Антон.

– Мне не нравится, когда Кроликом меня называет Камиль, – заметил Фрерон со сдержанным раздражением. – А теперь его примеру последовали остальные.

Д’Антон улыбнулся.

– Продолжайте, – сказал он, – расскажите нам об этих людях.

– Что ж… вы знакомы с Бриссо? Сейчас он в Америке, у Камиля есть его письмо. Только и знает, что раздавать советы. Великий теоретик Бриссо, великий политический философ, у которого за душой нет запасной сорочки. И иже с ним профессиональные американцы, ирландцы, женевцы – все эти правительства в изгнании, все эти продажные политиканы, щелкоперы, бездарные адвокатишки – люди, делающие вид, будто ненавидят то, чего на самом деле страстно желают.

– Легко вам говорить. Вы принадлежите к привилегированному сословию, вам цензоры не страшны. Радикальные взгляды – роскошь, которую вы можете себе позволить.

– Вы унижаете меня, д’Антон.

– Вы унижаете своих друзей.

Фрерон вытянул ноги.

– Признаюсь, крыть мне нечем, – нахмурился он. – И все же почему он зовет меня Кроликом?

– Понятия не имею.

Фрерон снова обратился к Габриэль:

– Не оставляю надежды, что вы устроите здесь салон. У вас есть я, Франсуа Робер с женой – Луиза Робер собирается написать роман об Аннетте Дюплесси и скандале на улице Конде, но боится, что читатели сочтут персонажа Камиля надуманным.

Роберы поженились недавно, души не чаяли друг в друге и отчаянно нуждались в деньгах. Он преподавал право, дружелюбный здоровяк двадцати восьми лет, который легко поддавался внушению. До замужества Луиза звалась мадемуазель де Кералио. Дочка королевского цензора, она выросла в Артуа, аристократический отец не одобрил ее жениха, и Луиза взбунтовалась. Неприятие семьи оставило их без средств и лишило Франсуа карьерных перспектив. Поэтому они арендовали на улице Конде лавку и открыли магазинчик колониальных товаров. Теперь Луиза Робер, подвернув подол, сидела за кассой, опустив глаза в томик Руссо и прислушиваясь к болтовне покупателей и разговорам о росте цен на черную патоку. По вечерам она готовила мужу ужин и тщательно подсчитывала дневную выручку, распрямив надменную спину и складывая чеки в стопку. Закончив, она болтала с Франсуа о янсенизме, отправлении правосудия и структуре современного романа, а потом лежала без сна в темноте, мерзла и молилась о бесплодии.

Жорж-Жак говорил: «Здесь я чувствую себя дома». По вечерам он гулял по окрестностям, поднимая шляпу при виде дам, вступая в диалог с их мужьями и всякий раз возвращаясь с порцией свежих новостей. Лежандр, мясник, был прекрасным товарищем и занимался доходным делом. Сосед напротив, на вид простак, оказался настоящим маркизом. Маркиз Сент-Юрюж затаил обиду против нынешней власти. Фабр рассказывал его невероятную историю о мезальянсе и lettre de cachet.

Мы могли бы жить потише, рассуждал Жорж-Жак, но гостиную почти всегда заполняли малознакомые люди, и они с Габриэль никогда не ужинали в одиночестве. Работал он теперь на дому, переделав в кабинет маленькую комнату, которая иначе стала бы их столовой. В течение дня в гостиную Габриэль заглядывали секретари Паре и Дефорг. Молодые люди, которых она видела первый раз в жизни, звонили в дверь, чтобы спросить, не знает ли она, где сейчас проживает Камиль? Однажды, не выдержав, она ответила: «Можно сказать, что здесь».

Ее мать приходила раз или два в неделю, чтобы покудахтать над младенцем, побранить слуг и заявить: «Ты знаешь, Габриэль, мое дело сторона». Габриэль ходила за покупками, ей нравилось самой выбирать овощи и подсчитывать сдачу. Луиза Жели таскалась за ней под предлогом помочь с тяжестями, а мадам Жели заходила обсудить местных лавочников и обменяться мнениями о людях, которых они встречали на улицах. Габриэль нравилась Луиза: открытая, проворная, порой задумчивая, не по годам развитая, как всякий единственный ребенок в семье.

– У вас всегда так шумно, – говорила девочка. – Входят и выходят столько дам и господ. Вы не возражаете, если я буду иногда к вам заглядывать?

– Если обещаешь хорошо себя вести и сидеть тихо. И когда там буду я.

– О, без вас я не решусь. Я побаиваюсь мэтра д’Антона, у него такой грозный вид.

– На самом деле он очень добрый.

На детском личике отразились сомнения, затем оно просветлело.

– Я выйду замуж за первого, кто меня позовет, – сказала малышка. – Заведу много детей и каждый день буду давать обеды.

Габриэль рассмеялась:

– Не спеши! Тебе всего десять лет.

Луиза Жели искоса посмотрела на нее:

– Я не собираюсь ждать до старости.

Тринадцатого июля над страной бушевали ливни с градом. Это описание не дает ни малейшего представления о масштабе стихии – словно Господь обрушил на нас всю силу ледяного презрения. На улицах творилось что-то невообразимое. Сады опустели, колосья в полях полегли. Весь день громыхали окна и двери. Такого на нашем веку еще не было. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое перепуганные жители улеглись в постель, опасаясь худшего. Проснулись они в тишине. Город обезлюдел, стояла жара, и люди изумлялись расщепленному свету, словно вся Франция ушла под воду.

Ровно за год до катаклизма Габриэль перед зеркалом поправляла шляпку. Она собиралась выйти из дому, чтобы прикупить добротной шерстяной материи Луизе на зимние платья. Мадам Жели не отличалась предусмотрительностью, а Луизе хотелось, чтобы зимние платья были готовы к концу августа. Никто не знает, какая будет погода, рассуждала она, и, если внезапно похолодает, мне будет не в чем выйти из дому. С прошлой зимы Луиза сильно вытянулась. Не то чтобы я собиралась выходить зимой, но, возможно, вы возьмете меня с собой в Фонтене, повидаться с вашей матушкой, говорила Луиза, а Фонтене за городом.

Кто-то подошел к двери.

– Входи, Луиза, – сказала Габриэль, но никто не вошел.

Служанка Катрин укачивала плачущего младенца. Габриэль сама подошла к двери, держа в руках шляпу. За дверью стояла незнакомая девушка. Она посмотрела на Габриэль, на шляпку и отступила назад.

– Вы уходите.

– Могу я вам помочь?

Девушка оглянулась:

– Можно мне войти? Всего на пять минут? Это прозвучит странно, но я уверена, слугам велели за мной следить.

Габриэль посторонилась. Девушка вошла, сняла широкополую шляпку, тряхнула темными волосами. На ней был синий льняной жакет, подчеркивавший осиную талию и гибкий стан. Она застенчиво провела рукой по волосам, подняла подбородок, поймала в зеркале свое отражение. Внезапно Габриэль почувствовала себя приземистой, дурно одетой, недавно родившей женщиной.

– Вероятно, – промолвила она, – вы Люсиль.

– Я пришла, – сказала Люсиль, – потому что все ужасно и мне отчаянно хочется об этом поговорить, а Камиль сказал, что вы добры и великодушны и я непременно вас полюблю.

Габриэль передернуло. Какой низкий, презренный трюк: после того как он похвалил меня, могу ли я высказать ей, что о нем думаю? Она положила шляпу на кресло.

– Катрин, сбегай наверх и скажи, что я задержусь. А потом принеси лимонад. Сегодня жарко, не правда ли?

Люсиль посмотрела на нее: глаза как полуночные фиалки.

– Итак, мадемуазель Дюплесси, вы поссорились с родителями?

Люсиль оперлась на кресло:

– Отец расхаживает по дому, повторяя: «Неужели в наше время отцовскую власть не ставят ни во что?» Говорит нараспев, словно читает заупокойную мессу. Сестра повторяет за ним, заставляя меня хохотать.

– Это правда? Отцовская власть для вас ничто?

– Я верю в право не повиноваться властям, если они заблуждаются.

– А что говорит ваша мать?

– Ничего. Она успокоилась. Знает, что мы состоим в переписке. Делает вид, будто не знает.

– Какое неблагоразумие.

– Я оставляю письма там, где она может их прочесть.

– Это не приносит вам обеим ничего хорошего.

– Только плохое.

Габриэль покачала головой:

– Я вашего поведения не одобряю. Я никогда не перечила родителям. И никогда их не обманывала.

– Но вы согласитесь, что женщина имеет право выбирать себе мужа? – страстно промолвила Люсиль.

– Соглашусь, но нельзя забывать о благоразумии. Неблагоразумно связывать судьбу с мэтром Демуленом.

– О, вы бы никогда так не поступили, не правда ли? – Люсиль задумалась, словно выбирала в лавке кружева. Затем на дюйм приподняла ткань юбки и протащила между пальцами. – Видите ли, мадам д’Антон, я люблю его.

– Сомневаюсь. Вы в таком возрасте, когда нельзя не влюбляться, все равно в кого.

Люсиль посмотрела на нее с любопытством:

– До того как вы встретили вашего мужа, вы часто влюблялись?

– Честно говоря, нет, я не такая.

– А что заставляет вас думать, будто я такая? Эти разговоры про возраст, так говорят все взрослые. Думают, что имеют право выносить свои замшелые суждения о твоей жизни!

– Моя мать, женщина опытная, назвала бы это страстным увлечением.

– Забавно иметь мать с таким опытом. Совсем как у меня.

Габриэль начала раздражаться. К чему ей неприятности под ее собственной крышей? Способна ли она убедить эту молоденькую дурочку? Или та совсем утратила здравый смысл? А может, никогда им не обладала?

– Мать учила меня никогда не пенять мужу на выбор друзей, – сказала она. – Однако если я скажу вам, что не одобряю…

– Кажется, теперь я поняла.

Габриэль представила, как выглядела со стороны, когда ковыляла по дому в те месяцы, когда ждала ребенка. Беременность, разрешившаяся так счастливо, была испытанием и неудобством. Уже на четвертом месяце она заметно раздалась и замечала порой, как люди бесстыдно ее разглядывают. И она знала, что после родов они начнут считать на пальцах. Недели шли, Жорж-Жак не избегал ее, но держался отчужденно. Заговаривал с ней, но по большей части о домашних делах. Ей не хватало старого доброго кафе больше, чем она могла себе представить, не хватало нетребовательной мужской компании, пустой болтовни об отвлеченных материях.

Поэтому… нет, она не возражала, когда Жорж приводил домой приятелей. Но только Камиль всегда был на подходе или как раз собирался уходить. Если он присаживался, то на самый краешек кресла, а если оставался в покое больше чем полминуты, значит валился с ног от усталости. Тревожный блеск его глаз с поволокой рождал необъяснимую тревогу в ее отяжелевшем теле. Ребенок родился, тяжесть ушла, а тревога осталась.

– Камиль – это туча на моем небосклоне, – сказала она. – Жало в мою плоть.

– Бога ради, мадам д’Антон, какие метафоры вы выбираете!

– Прежде всего… вы знаете, что у него нет денег?

– Зато у меня есть.

– Он не может просто жить за ваш счет.

– Множество мужчин живут за счет женщин. В этом нет ничего стыдного, так принято в определенных кругах.

– А эта история с вашей матерью? То, что они были… даже не знаю, как сказать…

– Я тоже не знаю, – заметила Люсиль. – Для этого есть термины, но сегодня утром я не настроена быть развязной.

– Но вы должны знать.

– Моя мать не станет со мной откровенничать. Я могла бы спросить Камиля. Но зачем заставлять его лгать? Поэтому я предпочитаю не думать об этом. Для меня это завершенный эпизод. Видите ли, я думаю о Камиле дни напролет. Я мечтаю о нем – не осуждайте меня за это. Я пишу ему, а потом рву письма. Воображаю, что случайно встречу его на улице…

Люсиль замолчала, подняла руку и откинула со лба воображаемую прядь. Габриэль смотрела на нее со страхом. Этот ее жест, это была настоящая одержимость. Люсиль повторяла его осознанно, она разглядывала себя в зеркале, она думала, что вызывает его дух.

Катрин заглянула в дверь:

– Мсье сегодня рано.

Габриэль подскочила на месте. Люсиль откинулась на спинку кресла, вытянула руки вдоль подлокотников и изогнула их, словно кошка, показывающая коготки. Вошел д’Антон. Снимая сюртук, он сказал:

– Вокруг Дворца Сите толпа, а поскольку ты велела мне держаться подальше от неприятностей, я вернулся пораньше. Народ запускает петарды и выкрикивает имя герцога Орлеанского. Гвардейцы не вмешиваются… – Тут он заметил Люсиль. – Вижу, неприятности сами явились в наш дом. Камиль беседует с Лежандром, сейчас он появится. Лежандр – это наш мясник, – добавил он непонятно зачем.

Когда Камиль возник в дверях, Люсиль легко вскочила с кресла, пересекла комнату и поцеловала его в губы. Она разглядывала в зеркале себя, разглядывала в зеркале его. Люсиль видела, как мягко он снял ее руки со своих плеч и сложил ее ладони, словно в молитве. Камиль видел, как сильно она изменилась, перестав пудрить волосы, какими выразительными стали ее черты, как сияла ее кожа. Видел, что враждебность Габриэль по отношению к нему немного рассеялась. С каким выражением Габриэль посмотрела на мужа, затем перевела глаза на Люсиль. Видел, как д’Антон подумал, в кои-то веки он не солгал мне, не преувеличил, когда сказал, что Люсиль красавица. Все это заняло мгновение. Камиль улыбнулся. Все его прегрешения будут прощены, если он любит Люсиль. Люди сентиментальные простят его, а он умеет возбуждать сантименты. Возможно, он впрямь ее любит. Как иначе назвать ту горькую сосредоточенность, которую он видит на лице Люсиль и которая – он это чувствует – отражается на его лице?

Но что привело Люсиль в такое состояние? Должно быть, его письма. Внезапно он вспомнил слова Жоржа: «Попробуйте прозу». Возможно, к этим словам стоит прислушаться. Ему есть что сказать, и если он способен выразить свои запутанные и болезненные отношения с семейством Дюплесси в нескольких страницах, то обрисовать на бумаге состояние страны покажется детской забавой. Его жизнь нелепа и вызывает смех, зато его проза своей отточенностью и изяществом будет вызывать слезы и скрежет зубовный.

На целых тридцать секунд Люсиль забыла про зеркало. Впервые в жизни она чувствовала, что управляет своей жизнью, что она стала собой, что она больше не зрительница. Но сколько это продлится? Его присутствие, столь желанное раньше, внезапно стало невыносимым. Ей хотелось, чтобы он ушел, и тогда она снова погрузится в мечты о нем, однако, выскажи она подобное пожелание вслух, ее непременно сочтут умалишенной. Камиль мысленно оттачивал первую и последнюю фразы будущего политического памфлета, но его взгляд не отрывался от ее лица. Поскольку он был на редкость близорук, взгляд его казался донельзя сосредоточенным, и под этим взглядом у нее подгибались колени. Глубоко уйдя каждый в свои раздумья, они замерли, загипнотизированные, пока – как бывает всегда – мгновение не ушло.

– Итак, перед нами создание, перевернувшее дом вверх дном, подкупившее слуг и священника, – сказал д’Антон. – Скажите, милая, вы слыхали о комедиях английского драматурга мистера Шеридана?

– Нет.

– Уж не думаете ли вы, что жизнь должна подражать искусству?

– Мне достаточно того, что она подражает жизни. – Люсиль посмотрела на часы. – Меня убьют.

Послав им воздушный поцелуй и подхватив шляпу с перьями, она бросилась вниз по ступенькам. В спешке Люсиль едва не сбила с ног девочку, которая, судя по всему, подслушивала под дверью и неожиданно заявила ей:

– Мне нравится ваш жакет.

Ночью в постели она думала, хм, этот большой грубый человек, кажется, я его очаровала.

Восьмого августа король объявил дату созыва Генеральных штатов – первое мая 1789 года. Через неделю генеральный контролер финансов Бриенн обнаружил (по крайней мере, так было заявлено), что средств в казне хватит на четверть дневных трат, и заявил, что правительство приостанавливает все платежи. Франция стала банкротом. Его величество продолжал охотиться и если не убивал зверя, то помечал этот факт в дневнике: rien, rien, rien[8]8
  Ничего, ничего, ничего (фр.).


[Закрыть]. Бриенна отправили в отставку.

Все так перемешалось, что Клода легче было застать в Париже, чем в Версале. Утром он вышел в палящий августовский зной, направляясь к кафе «Фуа». В иные годы август заставал его сидящим у открытого окна в Бур-ла-Рен.

– Доброе утро, мэтр д’Антон, – поздоровался он. – Мэтр Демулен. Не знал, что вы знакомы. – Кажется, это открытие причинило ему боль. – Что скажете? Так дольше продолжаться не может.

– Думаю, нам следует положиться на ваше мнение, мсье Дюплесси, – сказал Камиль. – Вы не думаете, что мсье Неккер может вернуться?

– А что это изменит? – ответил Клод. – Тут не справился бы даже аббат Терре.

– Есть новости из Версаля? – спросил д’Антон.

– Я слышал, – сказал Камиль, – что, когда королю надоедает охотиться, он залезает на крышу и стреляет по кошкам придворных дам. Как думаете, это правда?

– Я бы не удивился, – ответил Клод.

– Многих поражает, насколько ухудшилось положение после Неккера. Если мы вернемся в восемьдесят первый год, то, если верить ревизорам, тогда был профицит.

– Состряпано, – уныло промолвил Клод.

– Неужели?

– Не подкопаться.

– Вот вам и Неккер, – заметил д’Антон.

– Не судите его слишком строго, – возразил Камиль. – Возможно, он полагал, что важнее всего доверие общества.

– Иезуит, – сказал д’Антон.

Клод обернулся к нему:

– Говорят, д’Антон… слухами земля полнится… что ваш патрон Барантен уходит из Палаты акцизных сборов – его пригласили возглавить Министерство юстиции в новом правительстве. – Он улыбнулся усталой улыбкой. – Для меня это печальный день. Я бы все отдал, чтобы этого избежать. Это может дать толчок непредсказуемым стихиям…

Его взгляд остановился на Камиле. Этим утром Камиль вел себя на редкость благонравно, но, с точки зрения Клода, он определенно был стихией непредсказуемой.

– Мэтр Демулен, надеюсь, вы больше не вынашиваете замыслов жениться на моей дочери?

– Напротив.

– Если бы вы могли посмотреть на это с моей точки зрения.

– Боюсь, я способен смотреть на это только с собственной.

Мсье Дюплесси отвернулся. Д’антон положил руку ему на плечо:

– Насчет Барантена вы можете сказать что-нибудь еще?

Клод поднял указательный палец:

– Чем меньше будет сказано, тем лучше. Полагаю, я не сболтнул лишнего. Надеюсь на скорую встречу. – Он уныло взглянул на Камиля. – И вам всего доброго.

Камиль смотрел ему вслед.

– Слухами земля полнится! – выпалил он. – Вы когда-нибудь такое слышали? Надо устроить состязание между ним и мэтром Вино, кто употребит больше клише. Хм, – внезапно добавил он, – я, кажется, понял, что он имел в виду. Вас собираются позвать в министерство.

Вступив в должность, Неккер сразу начал договариваться об иностранном займе. Парламенты созвали снова. Цена на хлеб выросла на два су. Двадцать девятого августа толпа сожгла караульные будки на Новом мосту. Король нашел деньги, чтобы ввести в столицу войска. Солдаты открыли огонь по толпе из шестисот человек, семеро или восьмеро были убиты, раненых никто не считал.

Мсье Барантена назначили министром юстиции и хранителем печатей. Толпа соорудила из соломы куклу его предшественника и сожгла ее на Гревской площади под гиканье, свист, треск, шипение пламени и пьяные песни гвардейцев, которых расквартировали в столице и которым были по душе подобные развлечения.

Д’Антон изложил свои резоны четко, бесстрастно и не увиливая. Он заранее продумал, что скажет, поэтому был предельно недвусмыслен. О том, что Барантен предложил ему пост секретаря, скоро узнают в Отель-де-Виль, министерствах, везде. Фабр посоветовал ему подарить Габриэль букет и сообщить ей об этом как можно мягче.

Дома были мадам Шарпантье и Камиль. Когда он вошел, они замолчали. Атмосфера сгустилась, но Анжелика решила принять удар на себя. Она просияла и расцеловала зятя в обе щеки.

– Дорогой сынок Жорж, – сказала она, – прими мои самые сердечные поздравления.

– По какому поводу? – осведомился он. – Процесс не завершен. В наши дни судоговорение тянется, как патока.

– Мы слышали, – сказала Габриэль, – что тебе предложили должность в правительстве.

– Да, но я отклонил предложение.

– А я вам говорил, – заметил Камиль.

Анжелика встала:

– Пожалуй, я пойду.

– Я провожу тебя, – сказала Габриэль заученным тоном. Ее лицо пылало.

Она встала, женщины вышли, за дверью раздался шепот.

– Анжелика научит ее хорошим манерам, – сказал д’Антон.

Камиль сидел и улыбался.

– Ты так доверчива. Входи, успокойся и закрой дверь, – сказал д’Антон вернувшейся жене. – Постарайся понять, что я сделал это ради нашего будущего.

– Когда он заявил, – она показала на Камиля, – что ты откажешься, я спросила его, неужто он принимает меня за дурочку?

– Это правительство не протянет до конца года. Мне этого мало, Габриэль.

Она смотрела на него, раскрыв рот:

– И что ты намерен делать? Откажешься от практики, потому что тебя не устраивают законы? Ты говорил, у тебя есть честолюбивые надежды…

– А теперь их еще больше, – перебил ее Камиль. – Он слишком хорош для проходной должности в правительстве Барантена. Возможно, однажды он согласится принять государственную печать.

Д’Антон рассмеялся:

– Если такое случится, я отдам ее тебе. Обещаю.

– Вы говорите, как государственные изменники, – заметила Габриэль. Ее прическа растрепалась, как бывало в моменты душевного волнения.

– Не отклоняйтесь от темы, – сказал ей Камиль. – Жорж-Жаку уготовано великое будущее, и никто не встанет у него на пути.

– Вы с ума сошли. – Габриэль тряхнула головой, и шпильки дождем посыпались на пол. – Не выношу, когда ты подлаживаешься под мнение других, Жорж.

– Я подлаживаюсь? Ты так думаешь?

– Это не так, – поспешно вставил Камиль, – ему это несвойственно.

– Он слушается вас и ни во что не ставит меня.

– Потому что… – Камиль запнулся. Он не мог придумать причины, которая не обидела бы Габриэль. Затем обернулся к д’Антону. – Мне удастся вытащить вас вечером в кафе «Фуа»? Возможно, надо будет произнести небольшую речь, вы же не против, конечно нет.

Габриэль подняла взгляд от пола, сжимая шпильки в руке.

– Ты понимаешь, что прославился? В своем роде?

– Еще нет, – скромно заметил Камиль, – но это только начало.

– Ты же не возражаешь? – спросил д’Антон жену. – Я вернусь не поздно. И как только вернусь, постараюсь все объяснить. Габриэль, брось ты их, Катрин подберет.

Габриэль снова покачала головой. Никто ей ничего не объяснит, и она сама решит, просить ли Катрин ползать по ковру в поисках ее шпилек. И как он этого не понимает?

Мужчины спускались по лестнице.

Камиль сказал:

– Боюсь, Габриэль раздражает мое присутствие. Даже когда на ее пороге возникла моя отчаянная невеста, она не перестала верить, что я пытаюсь затащить вас в постель.

– А вы не пытаетесь?

– Время думать о высоком, – сказал Камиль. – О, я так счастлив. Все только и говорят, что о грядущих переменах, все твердят, что страну ждут перемены. Они говорят, а вы верите. И действуете. Действуете открыто.

– Давным-давно жил один папа – забыл его имя, – который твердил всем и каждому, что мир подходит к концу. И когда они выставили свои имения на продажу, он скупил их и разбогател.

– Прелестная история, – сказал Камиль. – И хоть вы не папа, думаю, вы своего не упустите.

Как только в Аррасе прослышали о выборах, Максимилиан занялся приведением в порядок своих дел.

– Откуда ты знаешь, что тебя выберут? – спросил брат Огюстен. – Они могут объединиться против тебя, что весьма вероятно.

– Значит, до выборов буду держать рот на замке, – мрачно ответил он. В провинциях право голоса имели почти все, а не только денежные мешки. И поэтому: – Они меня не удержат, – сказал Максимилиан.

– Они будут неблагодарными животными, если не выберут тебя, – заметила сестра Шарлотта. – После того, сколько ты сделал для бедняков. Ты это заслужил.

– Я старался не ради награды.

– Ты трудился не покладая рук, не искал ни денег, ни влияния. Не делай вид, будто тебе это нравилось. Не притворяйся святым.

Он вздохнул. Шарлотта умела кромсать до кости. Острым семейным ножом.

– Я знаю, о чем ты думаешь, Макс, – сказала Шарлотта. – Ты не веришь, что вернешься из Версаля ни через полгода, ни через год. Думаешь, это изменит твою жизнь. Хочешь, чтобы революцию устроили исключительно ради твоего удовольствия?

– Меня не волнует, чем занимаются Генеральные штаты, – заявил Филипп Орлеанский, – до тех пор, пока я там, когда речь идет о свободе личности. Я должен иметь возможность проголосовать за закон, который даст мне уверенность, что, если мне взбредет в голову заночевать в Ренси, никто насильно не отправит меня в Виллер-Котре.

К концу 1788 года герцог нанял нового секретаря. Ему нравилось шокировать людей, что и стало главной причиной, почему он выбрал именно этого человека. К герцогской свите присоединился армейский офицер по фамилии Лакло. Ему было около пятидесяти, высокий угловатый мужчина с выразительным лицом и холодными голубыми глазами. Он поступил на армейскую службу в восемнадцать, но никогда не участвовал в сражениях. Когда-то его это огорчало, но двадцать лет в провинциальном гарнизоне воспитали в нем философское безразличие ко всему на свете. Забавы ради он баловался стишками, а еще написал либретто оперы, снятой с репертуара после первого представления. Он наблюдал за людьми, записывал особенности их маневров, их борьбы за власть. Двадцать лет у него не было другого занятия. Он презирал все, чему другие завидуют и чем восхищаются и желал лишь того, чем не мог обладать.

Его первый роман «Опасные связи» был опубликован в Париже в 1782 году. Его распродали в течение нескольких дней. Издатели потирали руки и замечали, что, если публика сходит с ума по этой бесстыдной и циничной книге, не им ей указывать, пусть этим занимаются цензоры. Второе издание тоже разошлось мгновенно. Матроны и епископы пылали возмущением. Экземпляр в переплете без названия был заказан для личной библиотеки королевы. Все двери захлопнулись перед автором, и он уехал в Париж.

По всему выходило, что его военной карьере пришел конец. В любом случае его критические высказывания об армейских порядках были несовместимы с дальнейшей службой.

– Кажется, он мне подходит, – сказал герцог. – От такого, как он, не ускользнет любое притворство.

Когда Фелисите де Жанлис узнала о новом секретаре, она пригрозила, что сложит с себя обязанности гувернантки герцогских отпрысков. Однако этим Лакло было не запугать.

Для герцога настало время ответственных решений. Чтобы извлечь выгоду из нынешних неспокойных времен, он нуждался в организации, в политической поддержке. Его дешевой популярностью среди парижан следовало воспользоваться с умом. Надо было найти верных людей, изучить их прошлое, спланировать будущее. Проверить сторонников. Кое-кого подкупить.

Оценив ситуацию, Лакло обратил свой холодный ум к решению этой задачи. Он знакомился с литераторами, которые были на примете у полиции. Тайно беседовал с эмигрантами, расспрашивая о причинах отъезда. Лакло раздобыл большую карту Парижа, на которой помечал синими кружками места, какие требовалось укрепить. Сидя под лампой, штудировал памфлеты, поступавшие от парижских издателей, ибо цензуру упразднили. Он искал самых отважных и бесшабашных и делал им предложение. Мало кому из этих литераторов повезло издать книгу, которую раскупали бы, словно горячие пирожки.

Теперь Лакло был человеком герцога. Лаконичный в суждениях, не склонный изливать душу, он был из тех, кого все знают только по фамилии. И он по-прежнему исподтишка наблюдал за мужчинами и женщинами, записывая свои наблюдения на случайных клочках бумаги.

В декабре 1778-го герцог распродал картинную галерею Пале-Рояля и пожертвовал деньги на нужды бедняков. Газеты писали, что он намерен ежедневно раздавать тысячу фунтов хлеба, оплачивать роды неимущим женщинам (даже тем, хихикали остроумцы, которых не сам обрюхатил), в своих имениях отказаться от десятины, собираемой зерном, и отменить в своих лесах запрет на охоту.

Эту программу придумала Фелисите. Всё ради блага страны. И немного ради блага Филиппа.

Улица Конде.

– Цензура отменена, – говорит Люсиль, – но уголовные наказания никто не отменял.

– К счастью, – замечает ее отец.

Первый памфлет Камиля лежит на столе, новехонький под бумажной обложкой. Его второй рукописный памфлет спрятан под первым. Издатель не касался его – еще рано. Ждем, когда ситуация ухудшится.

Пальцы Люсиль ласкают бумагу, чернила, шнурок.

Нашему времени суждено узреть возвращение французами свободы… сорок лет философия подрывала основы деспотизма, и подобно тому, как Рим до Цезаря был уже порабощен своими грехами, так Франция до Неккера уже освободилась от рабства благодаря разуму… Патриотизм, словно великий пожар, распространяется день ото дня с устрашающей скоростью. Юные воспламеняются, старики отказываются сожалеть о прошлом. Отныне они за него краснеют.