Текст книги "Сердце бури"

– Да. – Клод разрывался между верностью главе своего департамента и желанием высказаться. – Вы знаете, я никогда его не любил. Он шарлатан. Но он не заслужил такой отставки.

– Дорогой мой, – сказала Аннетта, – перед тобой три женщины в смятении. Не мог бы ты поделиться с нами подробностями?

– Народ восстал, – просто сказал Клод. – Отставка Неккера вызвала потрясение. Нас ввергли в состояние анархии, а я не из тех, кто бросается такими словами.

– Сядь, дорогой, – сказала Аннетта.

Клод сел, провел рукой по глазам. Со стены на них смотрел старый король, нынешняя королева на дешевой литографии, с перьями в волосах, с изящной нижней челюстью, льстиво уменьшенной художником. Алебастровый Людовик, похожий на подручного колесного мастера. Аббат Терре анфас и в профиль.

– Это бунт, – сказал Клод. – Они поджигают таможенные заставы. Закрыли театры, поломали восковые фигуры.

– Восковые фигуры? – Аннетта пыталась стереть с лица глупую ухмылку. – Зачем?

– Откуда мне знать? – Клод повысил голос. – Откуда мне знать, ради чего они это делают? Пять тысяч, шесть тысяч человек маршируют к Тюильри. Одна большая процессия, в которую вливаются новые. Они громят город.

– А где же солдаты?

– Солдаты? Думаю, даже король хотел бы это знать. Возможно, выстроились в ряд вдоль улиц, приветствуя мятежников. Больше они ни на что не способны. Слава Богу, король с королевой в Версале. Все может статься, если во главе толпы этот… – Голос изменил ему. – Этот человек.

– Я тебе не верю, – сухо заметила Аннетта из вежливости – она была уверена, что он говорит правду.

– Твое дело. Прочтешь в утренних газетах, если они выйдут. Он выступил в Пале-Рояле, его речь произвела определенный эффект, и теперь для этих людей он своего рода герой. Для толпы. Полицейские пытались его задержать, и он неразумно наставил на них пистолет.

– Едва ли это было неразумно, – сказала Адель, – учитывая результат.

– Мне следовало принять меры, – сказал Клод. – Следовало отослать вас обеих из города. Я спрашиваю себя, чем я это заслужил? Одна дочь якшается с радикалами, другая задумала связать жизнь с преступником.

– Преступником? – удивилась Люсиль.

– Да, он нарушил закон.

– Закон будет изменен.

– Господи, это ты мне говоришь? – сказал Клод. – Войска не оставят от них мокрого места.

– Ты считаешь все это случайностью, – возразила Люсиль. – Нет, отец, позволь мне сказать, я имею право сказать, потому что я лучше тебя разбираюсь в том, что происходит. Ты говоришь, мятежников тысячи, сколько, ты не знаешь, но французские гвардейцы не станут нападать на своих собратьев, и большинство из них уже на нашей стороне. При правильном руководстве скоро у народа будет достаточно оружия, чтобы вступить в бой с остальными войсками. Драгунов королевского немецкого полка сметут.

Клод с ужасом смотрел на дочь.

– Любые твои действия запоздали, – тихо промолвила его жена.

Люсиль прочистила горло. Она произнесла почти что речь, бледное домашнее подобие речи. Руки тряслись. Люсиль спрашивала себя, было ли ему страшно: подталкиваемый и ведомый толпой, забыл ли он о затишье в сердце бури, о надежном месте в пылающем сердце всех сокровенных замыслов?

– Все просчитано. Я знаю, у них есть подкрепления, но солдатам придется переправиться через реку. – Она встала у окна. – Смотрите, ночь безлунная. Сколько времени займет переправа в темноте, притом что командиры переругаются между собой? Они умеют сражаться на поле боя, но непривычны к городским улицам. К завтрашнему утру – если сейчас их удержат на площади Людовика Пятнадцатого – центр города очистят от войск. У выборщиков есть гражданское ополчение, они могут взять оружие в Отель-де-Виль. Оружие есть в Доме инвалидов, сорок тысяч ружей…

– Поле боя? – переспросил Клод. – Подкрепления? Откуда ты об этом знаешь? Где ты этого набралась?

– А ты как думаешь? – холодно спросила она.

– Выборщики? Ополчение? Ружья? – Сарказм Клода граничил с истерикой. – Где они возьмут порох и пули?

– Где? – переспросила Люсиль. – Как где? В Бастилии.

Опознавательным знаком они выбрали зеленый, цвет надежды. В Пале-Рояле девушка дала Камилю обрывок зеленой ленты, а дальше люди принялись разорять галантерейные лавки; ярды зеленой материи оттенка шалфея, яблока, изумруда и лайма тянулись вдоль пыльных улиц, валялись в канавах. В Пале-Рояле мятежники оборвали ветки с каштанов и теперь таскали на шляпах и в петлицах сухие сморщенные листья. После полудня над улицами повисли облачка сладковатого овощного запаха.

К вечеру они были армией, марширующей под собственными знаменами. Стемнело, но жара не отступала. Ночью несколько раз начиналась гроза, и раскаты грома перемежались громыханием выстрелов и звоном разбитого стекла. Люди пели, в темноте раздавались команды, грохотали башмаки по мостовой, звенела сталь. Зазубренные вспышки молний озаряли разоренные улицы, ветер разносил дым от горящих застав. В полночь пьяный гренадер сказал Камилю: «Где-то я тебя раньше видел».

На рассвете под дождем он повстречал Эро де Сешеля. К тому времени Камиль уже ничему не удивлялся и не смутился бы, окажись он плечом к плечу с мадам Дюбарри. Лицо судьи было в грязи, сюртук на спине разодран в клочья. В одной руке он сжимал превосходный дуэльный пистолет, один из пары, изготовленной для Морица Саксонского, в другой – мясницкий тесак.

– Какие потери, какая недальновидность, – сказал Эро. – Они разграбили монастырь Сен-Лазар. Изысканную мебель, серебро. Разорили винные погреба и теперь валяются на заблеванных улицах. Говорите, на Версаль? Как вы сказали? «Покончим с этим» или «покончим с ними»? В таком случае мне следует переодеться, негоже являться во дворец в таком виде. Ну что, – он сжал тесак, намереваясь снова смешаться с толпой, – это вам не иски составлять?

Эро никогда еще не был так счастлив, никогда, никогда прежде.

Герцог Филипп провел двенадцатое июля во дворце Ренси в Бондийском лесу. Услышав о событиях в Париже, он высказал «сильное удивление и возмущение». «Я думаю, – заметила его бывшая любовница миссис Эллиот, – именно таковы были его истинные чувства».

Тринадцатого на утреннем приеме у короля герцога поначалу усердно не замечали, затем его величество поинтересовался (грубо), чего он добивается? После чего заявил: «Убирайтесь, откуда явились». Филипп отправился в свой дом в Муссо в прескверном расположении духа и поклялся (если верить миссис Эллиот), что «ноги его больше здесь не будет».

После полудня Камиль вернулся в округ Кордельеров. Пьяный гренадер до сих пор таскался за ним по пятам, приговаривая: «Где-то я тебя раньше видел». Еще с ним были четверо кровожадных, но трезвых французских гвардейцев, которых толпа угрожала повесить, если с ним что-нибудь случится, и несколько узников, сбежавших из тюрьмы Ла Форс. За ними увязалась охрипшая рыночная торговка в полосатой юбке, шерстяном чепце и с большим кухонным ножом, любительница сквернословить; вы мне глянулись, твердила она без конца, теперь никуда вас не отпущу. Молодая красотка с пистолетом, который она заткнула за пояс своей амазонки, повязала каштановые волосы красной и синей лентами.

– А где зеленый? – спросил он.

– Кто-то вспомнил, что зеленый – цвет графов д’Артуа. Нам это ни к чему, и теперь цвета Парижа красный и синий. – Она улыбнулась ему, словно старому знакомцу. – Я Анна Теруань, помните, мы встречались на репетиции у Фабра?

Ее лицо блестело в водянистом свете. Теперь он заметил, что она промокла насквозь и дрожит от холода.

– Погода испортилась, – заметила Анна. – А с ней и все остальное.

В Кур-дю-Коммерс консьерж запер двери, и ему пришлось беседовать с Габриэль через окно. Она была бледна и растрепанна.

– Жорж ушел с нашим соседом мсье Жели, – сказала она, – записываться в народное ополчение. Несколько минут назад проходил мэтр Лаво – вы должны его помнить, наш сосед напротив – и сказал, что беспокоится о Жорже, он стоит на столе и кричит, что будет до последнего защищать наши дома от солдат и разбойников. – Она бросила удивленный взгляд на стоявших с ним рядом незнакомцев. – Кто это? Они с вами?

Из-за плеча Габриэль выглянула Луиза Жели.

– Эй, вы собираетесь зайти или так и будете стоять внизу?

Габриэль обняла ее и прижала к себе.

– Ее мать тоже здесь, но она в расстроенных чувствах. Жорж сказал мэтру Лаво: присоединяйтесь к нам, все равно вы потеряли ваш пост, монархии конец. Почему, ну почему он так сказал? – Она в отчаянии схватилась рукой за подоконник. – Когда он вернется? Что мне делать?

– Потому что это правда, – ответил Камиль. – Надолго он там не задержится, только не Жорж. А вы пока заприте двери.

Пьяный гренадер ткнул его под ребро:

– Женка твоя?

Камиль отступил назад и изумленно воззрился на гренадера. В это мгновение в голове у него словно что-то громко щелкнуло. Им пришлось прислонить его к стене и влить ему в рот коньяк, и вскоре он уже ничего не соображал.

Следующая ночь на улицах: пять утра, набат, грохот пушек.

– Теперь-то все и начнется, – сказала Анна Теруань.

Она стянула ленту с волос и сунула ему в петлицу. Красный и синий.

– Красный – это кровь, – сказала она. – Синий – небеса.

Цвета Парижа: небесно-кровавые.

В шесть утра они были в казармах Дома инвалидов, пытались раздобыть оружие. Кто-то аккуратно развернул Камиля и показал туда, где на Марсовом поле рассветные лучи сверкали на примкнутых штыках.

– Они не двинутся с места, – сказал кто-то. И они не двинулись.

Камиль слышал собственный голос, который успокаивал и вразумлял, пока он смотрел в жерла пушек, а рядом стояли солдаты с запаленными фитилями. Он не испытывал страха. После того как переговоры завершились ничем, все с криками бросились вперед. Это назовут штурмом Дома инвалидов. Впервые Камиль испугался. Когда все было кончено, он прислонился к стене, и девушка с каштановыми волосами вложила штык ему в руку. Он приставил острие к ладони и спросил, просто из любопытства:

– Это трудно?

– Легко, – ответил пьяный гренадер. – Знаешь, а я тебя вспомнил. Года два назад у Дворца Сите были волнения. Хороший выдался денек. Я вроде как толкнул тебя на землю и пнул в ребра. Прости, я человек служивый. Гляжу, вроде я не сильно тебя помял.

Камиль пристально всматривался в солдата. Он был в крови, одежда вымокла, волосы свалялись, гренадер ухмылялся сквозь запекшуюся кровь. На глазах у Камиля солдат крутанулся на пятках и проделал несколько танцевальных па, вскинув алые руки.

– Теперь Бастилия, а? – пропел он. – На Бастилию, на Бастилию!

Де Лоне, комендант Бастилии, был штатским и вышел сдаваться в сером сюртуке. Вскоре после этого он попытался проткнуть себя шпагой, которую прятал в трости, но ему помешали.

Толпа напирала на де Лоне, вопя: «Смерть ему!» Французские гвардейцы пытались заслонить его своими телами. Однако у церкви Святого Людовика толпа оттеснила их и принялась оплевывать, пинать и охаживать коменданта дубинками. Когда гвардейцы отбили его, по лицу де Лоне текла кровь, волосы были выдраны клочьями, и он с трудом передвигал ноги.

У Отель-де-Виль шествие приостановилось. Возник спор между теми, кто требовал сначала судить де Лоне, а после повесить, и теми, кто требовал немедленной расправы. Помятый и охваченный ужасом, де Лоне раскинул руки, его подпирали с обеих сторон, и некому было вытереть кровь, которая заливала глаза. Он лягнул кого-то, и удар пришелся в пах некоему Десно, безработному повару, который завопил и рухнул на колени, обхватив себя руками.

Какой-то неизвестный выступил из-за спины коменданта, посмотрел на него и после секундного промедления шагнул вперед и воткнул штык в живот де Лоне. Когда он вытащил штык, де Лоне рухнул вперед на острия шести штыков. Все это время кто-то лупил его по затылку большой дубиной. Те, кто поддерживал коменданта с обеих сторон, отступили и столкнули де Лоне в канаву, где он и умер. Несколько пуль вонзились в его израненное, содрогающееся тело. Хромая, Десно пробился сквозь толпу. Кто-то сказал ему: «Он твой». Все еще морщась от боли, Десно опустился на колени рядом с трупом и принялся шарить в кармане. Запустив пальцы в остатки комендантских волос, он щелчком открыл маленький ножик и, задрав трупу голову, принялся перерезать ему глотку. Кто-то предложил шпагу, но Десно не был уверен, что умеет ею пользоваться. На его лице было что-то большее, чем неловкость, и он продолжать отпиливать голову де Лоне перочинным ножом, пока она не отделилась от тела.

Камиль спал. Ему снилась зелень, деревня, чистые ручьи. Только в самом конце вода стала темной и липкой, зияли сточные канавы и перерезанные глотки.

– О господи, – произнес женский голос и захлебнулся слезами. Его голова была прижата отнюдь не к материнской груди. – Меня захлестывают чувства, – промолвила Луиза Робер.

– Вы плачете, – сказал он то, что и так было очевидно.

Сколько он проспал? Час? Половину дня? Он не мог понять, как оказался в постели Роберов. Не помнил, как сюда попал.

– Который час? – спросил он.

– Сидите, – ответила она. – Сидите и слушайте. – Луиза была бледной, тощей, с тонкой костью. Она принялась расхаживать по комнате. – Это не наша революция. Не наша, не Бриссо, не Робеспьера. – Внезапно она остановилась. – Я знаю Робеспьера, – сказала она. – Если бы захотела, я звалась бы сейчас мадам Свечой Арраса. Как думаете, оно того стоило?

– Понятия не имею.

– Это революция Лафайета. Революция Байи и проклятого Филиппа. Но это только начало. – Она разглядывала его, прижав руки к горлу. – Подумать только, вы, именно вы.

– Вернитесь. – Камиль протянул ей руку. Он чувствовал, что его вынесло из ледяного океана, далеко-далеко от человеческого жилья.

Луиза села рядом, расправила юбку.

– Я закрыла в лавке ставни. Никому больше не нужен колониальный товар. За два дня у меня не было ни одного покупателя.

– Возможно, колоний больше не будет. Не будет рабов.

Она рассмеялась:

– Подождите. Не сбивайте меня. У меня есть дело. Я должна не подпускать вас к Бастилии, на случай если вашему везению пришел конец.

– Это не везение. – Еще не до конца проснувшись, он уже сочинял собственную историю.

– Это вы так думаете.

– Если бы я пошел на Бастилию и меня там убили, про меня написали бы книги, согласны?

– Пожалуй. – На ее лице застыло странное выражение. – Но вы же не собираетесь никуда идти, иначе вас там убьют.

– Если только не явится ваш муж и не прикончит меня, – сказал он, намекая на двусмысленность ситуации.

– Да. – Она мрачно улыбнулась, пряча глаза. – Видите ли, я собираюсь хранить верность Франсуа. У нас впереди будущее.

Теперь будущее есть у всех. Это не было случайностью, не было везением, думает Камиль. Он видит свое тело, маленькое и плоское, его руки шарят по ослепляющему белизной меловому обрыву будущего, чувствует; как щека прижимается к скале, как накатывает головокружение; он всегда карабкался вверх. Луиза сжала его в объятиях. Он обмяк, его клонило в сон.

– Вот так развязка, – прошептала она, погладила его по волосам, принесла ему кофе.

Не двигайтесь, сказала она, просто не двигайтесь. Он наблюдал, как остывает кофе. Воздух вокруг был наэлектризован. Он поднял правую ладонь. Она пальчиком провела вдоль пореза, тонкого, как волос.

– Как думаете, где я порезался? Я не помню, но если сравниваться с теми, кого забили и затоптали…

– Думаю, вы заговорены, – сказала она. – Раньше я этого не понимала.

Вернулся Франсуа Робер. Он остановился в дверях, поцеловал жену в губы, отдал ей сюртук. Затем, не торопясь, встал перед зеркалом и принялся расчесывать черные вьющиеся волосы. Луиза стояла рядом, и ее голова немного не доставала ему до плеча.

Закончив, он сказал:

– Бастилия пала. – Затем прошелся по комнате и посмотрел на Камиля. – Вы были здесь, но вас видели там. Есть свидетели, вы были одним из главарей. Вторым был Эро де Сешель. – Робер отошел от Камиля. – Кофе еще остался? – Он сел. – Нормальная жизнь закончилась, – сказал он, словно обращался к идиотам или малым детям, затем стянул башмаки. – Отныне все изменится.

Это вы так думаете, устало сказал Камиль. Он с трудом понимал, что говорят другие. Сила тяжести никуда не исчезла, земля внизу была утыкана остриями. Даже на вершине скалы есть ущелья, и пропасти, и невидимые теснины, узкие, как могила.

– Мне снилось, что я умер, – сказал он. – Снилось, что меня похоронили.

Есть узкая тропа к сердцу гор, каменистая, неверная, это страна его разума, труднопроходимая, томительная. Ты снова врешь, говорит он себе, мне снилась не смерть, а вода. Снилось, что я истекаю кровью на улицах.

– Думаете, мое заикание пропало? Как бы не так, в жизни колдовство не работает, – заметил он. – Можно мне клочок бумаги? Я должен написать отцу.

– Держите, – сказал Франсуа. – Напишите ему, что отныне вы знамениты.

Часть 3

Говорите людям, что у вас выдающаяся репутация, они станут это повторять, и повторение создаст вам репутацию.

Я хочу жить быстро.

Жан-Мари Эро де Сешель. Теория честолюбия

Глава 1
Девственники
(1789)

Мсье Суле, парижский выборщик, остался один в стенах Бастилии. К нему пришли, когда день клонился к вечеру, и сказали, вас требует Лафайет. Де Лоне убит, поэтому вы теперь комендант pro tem[12]12
  Временно (лат.).


[Закрыть]. Нет, сказал он, почему я?

Соберитесь, сказали ему, больше не будет никаких неприятностей.

На стене, три часа ночи. Он отослал свой усталый эскорт. Ночная тьма, словно душа, лишенная благодати: тело жаждет небытия. Под ним, в Сент-Антуанском предместье, собака жалобно выла на звезды. Вдали, слева от него, факел на стене слабо лизал темноту, освещая склизкую кладку и рыдающих духов.

Иисус, Мария и Иосиф, помогите нам сейчас и в час смерти нашей.

Он смотрел в грудь незнакомцу, который держал ружье.

Вероятно, мне следует окликнуть его, заметался мсье Суле: стой, кто идет, друг или враг? А если он ответит: «враг»?

– Ты кто?

– Я комендант.

– Коменданта убили и покрошили на мелкие куски.

– Я слышал. Я новый комендант. Меня прислал Лафайет.

– Неужели? Его, видите ли, прислал Лафайет. – В темноте послышались смешки. – Покажи бумагу.

Суле вытащил клочок бумаги, который хранил у сердца все эти тревожные часы.

– И как я прочту это в такой темноте? – (Зашуршала бумага.) – Хорошо, – снисходительно сказал незнакомец с широкой грудной клеткой. – Я капитан д’Антон, из кордельерского батальона народного ополчения, и я помещаю тебя под арест, потому что ты кажешься мне весьма подозрительным субъектом. Граждане, исполняйте свой долг.

Суле открыл рот.

– Кричать нет смысла. Я проверил стражу. Они напились и спят без задних ног. Мы отведем тебя в наш штаб.

Суле всматривался в темноту. Позади капитана д’Антона маячили по крайней мере еще четверо.

– Прошу тебя, не сопротивляйся.

Судя по голосу, капитан был человеком образованным и педантичным. Небольшое утешение. Не теряй головы, мрачно сказал себе Суле.

Колокола церкви Сент-Андре-дез-Арт звонили в набат. Не прошло и минуты, как на улицы высыпало не меньше сотни человек. У нас оживленный округ, всегда говорил д’Антон.

– Излишняя бдительность не помешает, – заметил Фабр. – Придется его пристрелить.

Суле повторял, снова и снова:

– Я требую, чтобы меня отвели в Отель-де-Виль.

– Не требуй, – сказал д’Антон. Внезапно в голову ему пришла новая мысль. – Что ж, решено. В Отель-де-Виль.

Дорога до мэрии оказалась богата событиями. За неимением лучшего средства передвижения им пришлось взять открытую коляску. На улицах уже (или еще) толпились люди, уверенные, что без их помощи согражданам-кордельерам не обойтись. Они бежали с обеих сторон коляски и кричали: «Повесить его!»

Когда добрались до мэрии, д’Антон заметил:

– Так я и думал. Городом управляют те, кто не постеснялся сказать: «Я здесь за главного».

Уже несколько недель неофициальный орган парижских выборщиков именовал себя Коммуной, городским правительством. Там верховодил мсье Байи из Национального собрания, избранный депутат от Парижа. До вчерашнего дня был еще прево, назначенный королем, но толпа расправилась с ним после того, как покончила с де Лоне. Кто сейчас управляет городом? У кого печати? Такие вопросы не решаются посреди ночи. Официально маркиз де Лафайет отправился домой спать.

– Самое время. Давайте его сюда. Что мы должны думать? Патруль граждан, презрев ночной отдых, решает навестить Бастилию, отбитую у тиранов ценой немыслимых жертв, – и там они находят вусмерть пьяную охрану и этого субъекта, который не может связать двух слов, но утверждает, что он комендант. – Он обернулся к патрулю. – Кто-то должен пересчитать узников. Не мешало бы также сосчитать скелеты. Возможно, заключенные до сих пор томятся в подземельях, закованные в цепи.

– Все давно пересчитаны, – сказал чиновник. – Их и было-то семеро.

Однако, подумал д’Антон, тюрьма всегда готова была принять новых жильцов.

– А что с их имуществом? – спросил он. – Я слышал собственными ушами, что двадцать лет назад сюда затащили бильярдный стол, а обратно не вынесли.

Смех из-за спины капитана. Полный недоумения взгляд секретаря. Неожиданно д’Антон посерьезнел:

– Позовите Лафайета.

Жюль Паре, оставивший должность секретаря, ухмылялся в темноте. На Гревской площади мелькали огни. Мсье Суле не мог отвести глаз от столба – огромной железной конструкции, с которой свисал фонарь. Именно там несколько часов назад толпа играла в футбол отрезанной головой маркиза де Лоне.

– Молитесь, мсье Суле, – любезно предложил ему д’Антон.

Когда появился Лафайет, уже рассвело. Д’Антон с неприязнью отметил его безукоризненный наряд; впрочем, свежевыбритые щеки маркиза заливал гневный румянец.

– Вам известно, который час?

– Пять утра? – с готовностью откликнулся д’Антон. – Это если на глаз. Я всегда полагал, что солдату не привыкать вскакивать среди ночи.

На мгновение Лафайет отвернулся, сжал кулаки, посмотрел на небо с алыми прожилками. Когда он повернулся, его голос был тверд и дружелюбен.

– Простите. Мне не стоило так говорить. Капитан д’Антон, не правда ли? Из кордельеров?

– И ваш искренний почитатель, генерал, – сказал д’Антон.

– Весьма польщен. – Лафайет с изумлением взирал на подчиненного, которого предъявлял ему новый мир: громадного, широкоплечего мужчину с лицом, покрытым шрамами. – Не уверен, что это было необходимо, впрочем, полагаю, вы хотели как лучше.

– Мы будем и дальше делать все, что в наших силах, – твердо ответил капитан.

На мгновение в голову генерала закралось подозрение: уж не разыгрывают ли его?

– Это мсье Суле, я подтверждаю его полномочия. Мсье Суле пользуется моим полным доверием. Разумеется, я выпишу ему новый документ. Это вас устроит?

– Более чем, – поспешно ответил капитан. – Но мне хватило бы вашего слова, генерал.

– Я возвращаюсь домой, капитан д’Антон, если я вам больше не нужен.

Капитан сарказма не оценил.

– Добрых снов, – сказал он.

Лафайет резко отвернулся, подумав, нужно решить, должны ли мы отдавать друг другу честь.

Д’Антон повел свой патруль обратно к реке, его глаза сияли. Габриэль ждала его дома.

– Зачем ты это сделал?

– Демонстрирую инициативу.

– Ты только рассердил Лафайета.

– Это и было моей целью.

– Они любят такие игры, – заметил Паре. – Уверен, вас назначат капитаном ополчения, д’Антон. А кроме того, изберут председателем округа. Как-никак вас тут все знают.

– Меня знает Лафайет, – сказал д’Антон.

Вести из Версаля: мсье Неккера вернули, мсье Байи назначен мэром Парижа. Издатель Моморо трудится сутки напролет, набирая памфлет Камиля. Найдены подрядчики, чтобы снести Бастилию под корень. Люди растаскивают тюрьму по камешкам на сувениры.

Начинается эмиграция. Принц де Конде спешно покидает страну, счета от адвокатов и не только остаются неоплаченными. Уезжают брат короля Артуа и Полиньяки, фавориты королевы.

Семнадцатого июля мэр Байи покидает Версаль в украшенной цветочными гирляндами карете, прибывает в мэрию в десять утра и немедленно отправляется обратно встречать короля вместе с толпой сановников. Они добираются до пожарного насоса в Шайо: мэр, выборщики, стража, ключи от города в серебряной чаше – и там встречают триста депутатов и королевскую процессию, которая движется в обратном направлении.

– Сир, – говорит мэр Байи, – вручаю вашему величеству ключи от доброго города Парижа. Те, что поднесли Генриху Четвертому. Некогда он завоевал свой народ, а теперь народ завоевал своего короля.

Это прозвучало бестактно, хотя Байи говорил совершенно искренне. Раздаются аплодисменты. Ополченцы в три ряда стоят вдоль дороги. Маркиз Лафайет прогуливается перед королевской каретой. Палят пушки. Его величество выходит из кареты и принимает у мэра Байи трехцветную кокарду: к красному и синему добавлен монархический белый. Король прикрепляет кокарду к шляпе, и толпа разражается приветственными возгласами. (Перед тем как покинуть Версаль, Людовик составил завещание.) Он поднимается по ступеням Отель-де-Виль под аркой из шпаг. Вокруг беснуется толпа, она теснит короля, пытаясь дотронуться до него и убедиться, что он ничем не отличается от прочих людей. «Да здравствует король!» – вопит толпа. (Королева не надеялась увидеть его вновь.)

– Не прогоняйте их, – говорит он солдатам. – Я верю, они испытывают ко мне добрые чувства.

Возвращается некое подобие нормальной жизни. Лавки снова открыты. Костлявый сморщенный старик с длинной белой бородой расхаживает по городу, приветствуя толпы, которые по-прежнему толкутся на каждой улице. Его имя майор Уайт – то ли англичанин, то ли ирландец, – и никто понятия не имеет, как долго он просидел в Бастилии. Кажется, ему по душе всеобщее внимание, однако, когда его спрашивают, за что его посадили в тюрьму, он плачет. В плохие дни он не помнит, кто он такой. В хорошие отзывается на Юлия Цезаря.

Допрос Десно, июль 1789 года, Париж:

Будучи спрошен, этим ли ножом он отрезал голову сеньору де Лоне, отвечал, что отрезал ее черным ножичком, тем, который поменьше, а когда ему возразили, что невозможно отрезать голову таким несуразным инструментом, отвечал, что он повар и научен управляться с мясом.

Камиль был теперь на улице Конде персоной нон грата. Ему приходилось просить Станисласа Фрерона приносить ему новости, передавать его чувства (и письма) Люсиль.

– Насколько я понимаю, – рассуждал Фрерон, – она полюбила вас за ваши превосходные моральные качества. Потому что вы так чувствительны, так возвышенны. Потому что вы с другой планеты, не то что мы, грубые смертные. И что же теперь? Оказалось, вы бегаете по улицам в грязи и крови, призывая к резне.

Д’Антон утверждал, что Фрерон «хочет расчистить местечко для себя». Он ехидно процитировал слова Вольтера про отца Кролика: «Если змея ужалит Фрерона, то умрет змея».

Правда заключалась в том – впрочем, Фрерон не собирался делиться ею с Камилем, – что Люсиль совершенно потеряла голову от любви. Клод Дюплесси пребывал в заблуждении, что если свести дочь с правильным человеком, то это излечит ее одержимость. Но ему было нелегко отыскать мужчину, способного хоть немного отвлечь Люсиль от предмета ее страсти. И если он находил соискателей заслуживающими внимания, было очевидно, что она их отвергнет. Все в Камиле возбуждало Люсиль: его несолидность, его наигранная детскость, его живой ум. И более всего то обстоятельство, что Камиль внезапно стал знаменитым.

Фрерон, старинный друг семьи, подметил перемену, которая совершилась в Люсиль. Кисейная барышня превратилась в энергичную молодую женщину, с уст которой не сходили политические лозунги, а в глазах светился ум. Она будет хороша в постели, рассуждал Фрерон. У него была жена, домоседка, которую он ни во что не ставил. И он не оставлял надежды – в наше время возможно все.

К несчастью, Люсиль переняла досадную привычку называть его Кроликом.

Камиль спал мало: не хватало времени. А когда засыпал, сны выматывали его. Ему снилось, inter alia[13]13
  Помимо прочего (лат.).


[Закрыть], что весь свет собрался на званый вечер. Иногда это была Гревская площадь, иногда гостиная Аннетты или зал Малых забав. Там присутствовали все, кого он знал. Анжелика Шарпантье беседовала с Эро де Сешелем: они обменивались наблюдениями за Камилем, опровергая его выдумки. Софи из Гиза, с которой он переспал в шестнадцать, делилась подробностями с Лакло, который достал записную книжку, а мэтр Перрен, стоя рядом с ним, привлекал к себе внимание раскатистым адвокатским рыком. Прилипчивый депутат Петион с глупой улыбкой держал за руки мертвого коменданта Бастилии, а безголовый де Лоне все время шлепался об пол. Его старый однокашник Луи Сюло спорил на улице с Анной Теруань. Фабр и Робеспьер затеяли детскую игру – застывали как вкопанные, когда спор прекращался.

Сны беспокоили бы Камиля, если бы каждый вечер его не приглашали на званые вечера. В его снах содержалась истина – все, кого он знал, сошлись вместе. Камиль спросил д’Антона:

– Какого мнения вы о Робеспьере?

– О Максе? Славный коротышка.

– Вам не следует так говорить. Он переживает из-за своего роста. Всегда переживал, по крайней мере, в лицее.

– Боже мой! Пусть будет просто славным. Мне недосуг потакать чужому тщеславию.

– И вы еще обвиняете меня в отсутствии такта.

Так Камиль и не понял, что д’Антон думал о Робеспьере.

Он спросил Робеспьера:

– Какого мнения вы о д’Антоне?

Робеспьер снял очки и принялся задумчиво их протирать.

– Весьма высокого, – ответил он спустя некоторое время.

– Но что о нем думаете лично вы? Вы недоговариваете. Обычно вы выражаете свое мнение более пространно.

– Вы правы, Камиль, вы правы, – мягко ответил Робеспьер.

Так он и не понял, что Робеспьер думал о д’Антоне.

Как-то в голодные времена бывший министр Фулон заметил, что если люди голодны, пусть едят сено. По крайней мере, такое высказывание ему приписывали. Поэтому – и это было сочтено достаточным основанием – двадцать второго июля Фулону пришлось отвечать на Гревской площади за свои слова.

Бывшего министра охраняли, однако небольшой, но грозной толпе, имевшей на Фулона свои планы, не составило труда его отбить. Прибыл Лафайет и обратился к толпе. Он не собирался вставать на пути у народного правосудия, однако Фулон заслуживал справедливого суда.

– Тому, кто виновен уже тридцать лет, суд ни к чему! – выкрикнул кто-то.

Фулон успел состариться, прошло много лет с тех пор, как он на редкость неудачно сострил. Чтобы уберечь бывшего министра от расправы, его спрятали и распустили слух, что он умер. Говорили, будто обряд совершили над гробом, набитым камнями. Однако Фулона выследили, арестовали, и сейчас он молящим взглядом смотрел на генерала. Из узких улочек за мэрией раздавался тихий грохот, в котором Париж научился распознавать топот ног.

– Они подходят с разных сторон, – доложил адъютант Лафайету. – Со стороны Пале-Рояля и Сент-Антуанского предместья.