Текст книги "Сердце бури"

– Так в Гизе слышали о ваших деяниях? – спросил Камиля Фрерон.

– Да, отец завалил меня предостережениями. А вот еще одно письмо.

Он протянул Фрерону письмо от то ли родственника, то ли нет – Антуана Сен-Жюста, знаменитого малолетнего преступника из Нуайона.

– Прочтите, – сказал Камиль. – Можете вслух.

Фрерон взял письмо. Прошла минута, какой дурной почерк.

– Почему бы вам самому его не прочесть?

Камиль мотнул головой. Маленькие помещения не для него. (Почему нет? Лицо Фабра, который перед рассветом становится буйным, нависает над ним. Почему это сложнее, чем говорить перед толпой? Как такое возможно?)

– Хорошо, давайте, – согласился Фрерон. Чем труднее Камилю даются обыденные дела, тем лучше для него, Фрерона.

В письме содержались важные новости: по всей Пикардии прокатились волнения, на улицы вышли толпы, дома горят, мельники и землевладельцы опасаются за свою жизнь. В каждой строчке сквозила с трудом подавляемая радость.

– Я с нетерпением жду встречи с вашим кузеном! Судя по письму, он тихий и миролюбивый юноша, – сказал Фабр.

– А отец даже не упоминает об этом. – Камиль забрал письмо. – Вы думаете, Антуан преувеличивает? – Он нахмурился. – Господи, его правописание оставляет желать лучшего… Он так страстно хочет, чтобы события развивались, только этим и дышит… Странная пунктуация, злоупотребляет прописными… Я думаю сходить в Ле-Аль, поговорить с рыночными торговцами.

– Еще одна из ваших плохих привычек, Камиль? – спросил Фабр.

– Они там все пикардийцы. – Фрерон потрогал маленький пистолет в кармане сюртука. – Скажите им, что Париж в них нуждается. Скажите, пусть выходят на улицы.

– Но Антуан меня поражает, – сказал Камиль. – Пока вы сидите тут, привычно оплакивая чрезмерное насилие, кровь этих торговцев для него словно…

– Молоко и мед, – промолвил Фабр. – Как и для вас, Камиль. Июль – ваша земля обетованная.

Глава 7
Время убивать
(1789)

Третье июля 1789 года: комендант Бастилии де Лоне министру господину де Вильдею:

Имею честь сообщить, что, будучи лишен в силу сложившихся обстоятельств возможности прогуливаться на укреплениях, каковой привилегией вы по своей доброте его наделили, маркиз де Сад в полдень подошел к окну и принялся орать во всю мочь – так громко, что его слышали прохожие и вся округа, – что его истязают, что узников Бастилии убивают и что люди должны вызволить их отсюда. Разрешить ему снова прогуливаться на укреплениях невозможно, пушки заряжены, это может быть крайне опасно. Весь тюремный штат будет вам крайне признателен, если вы снизойдете к их просьбе и незамедлительно переведете маркиза де Сада куда-нибудь еще.

^{(подпись) Де Лоне}

P. S. Он угрожает, что снова будет орать.

В первую неделю июля Лакло отправился на вылазку. В платежную ведомость оставалось добавить еще несколько имен.

В тот самый день, когда он слушал Камиля Демулена в Пале-Рояле, рукопись неопубликованного памфлета попала в руки герцогу, который объявил, что от памфлета у него заболели глаза, однако добавил:

– Человек, который это написал, возможно, будет нам полезен?

– Я знаю этого человека, – сказал Лакло.

– Вот и хорошо. Так нанесите ему визит.

Лакло так и не понял, с чего это герцог решил, будто они с Демуленом старые приятели.

В кафе «Фуа» Фабр д’Эглантин читал из своего последнего сочинения. Это было явно не лучшее его творение. Лакло сделал пометку: возможно, скоро этому человеку придется платить больше. Он был невысокого мнения о Фабре, но в некоторых делах без дураков не обойтись.

Камиль незаметно приблизился к нему, стараясь не привлекать внимания.

– Двенадцатого? – спросил он.

Лакло был обескуражен его прямотой, этот человек не желает знать, какого безграничного терпения, каких сложностей…

– Двенадцатого уже нет, мы думаем пятнадцатого.

– Мирабо говорит, к тринадцатому швейцарцы и немцы будут здесь.

– Придется рискнуть. Меня беспокоит сообщение. Можно вырезать весь квартал, а в полумиле от него никто не будет об этом знать. – Он отпил кофе. – Ходят слухи о создании народного ополчения.

– Мирабо говорит, лавочников больше тревожат разбойники, чем войска, поэтому они хотят свое ополчение.

– Вам не надоело цитировать Мирабо? – вспыхнул Лакло. – Меня не волнует пересказ его суждений, я могу каждый день слушать, как он разоряется в Национальном собрании. Вечно вы носитесь с людьми как с писаной торбой.

Лакло знаком с ним всего пару недель, а уже спокойно заявляет: вечно вы носитесь… Доколе ему это терпеть?

– Вы злитесь, – заметил Камиль, – потому что не можете прикупить для герцога еще и Мирабо.

– Ничего, скоро мы договоримся о цене. Как бы то ни было, ходят слухи, что Лафайета – этого Вашингтона pot-au-feû, как вы изволили выразиться, – попросят возглавить ополчение. Излишне говорить, что это никуда не годится.

– Еще бы! Лафайет так богат, что сам может купить герцога.

– Об этом можете не тревожиться, – холодно промолвил Лакло. – Расскажите мне о Робеспьере.

– Забудьте.

– Он может быть полезен нам в Национальном собрании. Я согласен, пока ему далеко до вершин ораторского мастерства. Над ним смеются, но он не стоит на месте.

– Я не сомневаюсь в его полезности. Однако купить его вам не удастся. А ради любви к герцогу он за вами не пойдет. Его не волнуют политические дрязги.

– А что его волнует? Скажите, и я ему это устрою. В чем его слабость – вот все, что мне нужно знать. Какие за ним водятся грешки?

– У него, насколько я могу судить, нет слабостей. И совершенно определенно нет грехов.

Лакло удивился:

– У всех есть грехи!

– Это в вашем романе у всех есть грехи.

– Пожалуй, это позанятней романа, – сказал Лакло. – Хотите сказать, де Робеспьеру не нужны деньги? Должности? Женщины?

– Ничего не знаю о состоянии его банковского счета. Если ему нужна женщина, думаю, он сам о себе позаботится.

– Возможно… вы ведь знакомы давно, не правда ли? Возможно, у него иные склонности?

– Нет, господи, нет. – Камиль опустил чашку. – Ничего подобного.

– Да уж, это трудно вообразить.

Лакло нахмурился. Он хорошо умел воображать, что происходит в чужих постелях, – как-никак именно этим он прославил себя как литератор. Однако депутат от Артуа выглядел на удивление невинным. Воображения Лакло хватало лишь для того, чтобы представить, как, улегшись в постель, он мирно засыпает.

– Хорошо, оставим его в покое, – сказал он. – Похоже, от мсье Робеспьера больше хлопот, чем пользы. Расскажите мне о мяснике Лежандре – говорят, он в выражениях не стесняется и у него мощные легкие.

– Не думаю, что он подойдет герцогу. Это в каком отчаянном положении нужно быть, чтобы такого нанять.

Лакло представил безучастное, вечно расслабленное лицо герцога.

– Отчаянные времена, дорогой мой, – улыбнулся он.

– Если вам нужен кто-то из округа Кордельеров, есть человек, который подойдет вам куда больше Лежандра. Человек с хорошими легкими.

– Вы о Жорже д’Антоне. Он есть в моих списках. Королевский советник, который в прошлом году отказался принять пост в правительстве Барантена. Странно, что вы рекомендуете человека, который пришелся по душе Барантену. Он отверг еще одно предложение – как, он вам не говорил? Вам следует быть всеведущим, как я. И что там с вашим д’Антоном?

– Он знает всех в округе Кордельеров. Выражается предельно ясно, обладает сильным характером. Его суждения нельзя назвать радикальными, однако его можно переубедить.

Лакло поднял глаза:

– Вижу, вы о нем хорошего мнения.

Камиль вспыхнул, словно его уличили в мелком мошенничестве. Склонив голову набок, Лакло разглядывал его проницательными голубыми глазами.

– Я его помню. Огромный уродливый тип, чем-то напоминающий Мирабо. Камиль, ну почему у вас такие специфические вкусы?

– Я не могу отвечать на все ваши вопросы одновременно, Лакло. Мэтр д’Антон в долгах.

Лакло довольно улыбнулся, словно решил трудную задачку. Он исходил из того, что должника можно соблазнить относительно небольшой суммой, а тому, кто в деньгах не нуждается, придется дать больше, чтобы удовлетворить его алчность. Герцогские сундуки были полны, совсем недавно в знак доброй воли он получил некую сумму от прусского посла, чей господин искал повода досадить правящему французскому монарху. Однако даже герцогские сундуки не бездонны. Лакло любил выгадывать по мелочам. Со сдержанным интересом он размышлял о д’Антоне.

– Сколько стоит его хорошее расположение?

– Я улажу этот вопрос, – заверил его Камиль. – Большинство людей попросили бы комиссию, но в данном случае из уважения к герцогу я от нее отказываюсь.

– Вы слишком самоуверенны, – раздраженно заметил Лакло. – Я не заплачу, пока не буду уверен, что ему можно доверять.

– Да бросьте, кому из нас можно доверять? По крайней мере, если послушать вас. Поторопитесь, Лакло, пока ситуация не вышла из-под контроля. Если двор опомнится и начнет давать сдачи, ваши друзья побегут пачками.

– Порой мне кажется, – заметил Лакло, – что вы принимаете интересы герцога не слишком близко к сердцу.

– Некоторые из нас задумываются, какие планы у вас на тех, кто принимает интересы герцога не слишком близко к сердцу?

Камиль ждал. Лакло думал: как насчет билета в один конец до Пенсильвании? Тебе понравится жить среди квакеров. Или ты предпочитаешь, чтобы тебя бросили в Сену? Он сказал:

– Держитесь герцога, мальчик мой. И тогда, обещаю, все у вас будет хорошо.

– В этом можете не сомневаться. – Камиль откинулся на спинку кресла. – Вам не приходило в голову, Лакло, что это вы помогаете мне с моей революцией, а не наоборот? Что это похоже на роман, в котором персонажи взбунтовались и оставили автора на бобах.

Лакло ударил по столу кулаком и повысил голос.

– Хотите ускорить события? – сказал он. – Хотите, чтобы последнее слово осталось за вами?

– Лакло, на вас все смотрят.

Все было сказано. На прощание Лакло извинился. Он злился, что утратил самообладание в разговоре с дешевым памфлетистом и его извинение было покаянием. Уходил он с самым любезным выражением на лице. Камиль смотрел ему вслед. Пора с этим завязывать, думал он. Скоро у меня не останется души, чтобы продать ее, когда поступит по-настоящему достойное предложение. Он поспешил к д’Антону, порадовать его счастливой вестью, что ему готовы предложить взятку.

Одиннадцатое июля. Камиль в комнатах Робеспьера в Версале.

– Мирабо потребовал от короля вывести войска из Парижа, – сообщил он. – Людовик не станет этого делать, однако войска ненадежны. Партия королевы пытается скинуть мсье Неккера. А теперь и король говорит, что отправит Национальное собрание в провинцию.

Робеспьер писал письмо Огюстену и Шарлотте. Он поднял глаза от стола:

– Генеральные штаты, так он их все еще называет.

– Вот я и зашел узнать, собираете ли вы вещи.

– И в мыслях не было. Я только что обустроился.

Камиль бродил по комнате:

– Вы очень спокойны.

– Я учусь терпению, ежедневно выслушивая ахинею на заседаниях Национального собрания.

– А вы не слишком высокого мнения о коллегах. Вы ненавидите Мирабо.

– Не преувеличивайте мои заслуги. – Робеспьер отложил перо. – Камиль, идите сюда, дайте на вас посмотреть.

– Зачем? – нервно спросил Камиль. – Макс, скажите, что я должен делать. Мои принципы смягчаются. Республика? Граф над ней смеется. Заставляет меня писать, диктует, что именно, и не отпускает от себя ни на шаг. Каждый день я сижу рядом с ним за ужином. Еда превосходная, вино и застольная беседа выше похвал. – Он раскинул руки. – Он меня портит.

– Не будьте неблагодарным, – неожиданно сказал Робеспьер. – Он вывел вас в люди, а это то, в чем вы нуждались. Вы должны быть там, а не здесь. Я не сумею дать вам того, что сумеет дать он.

Робеспьер знает, почти всегда знает, чем закончится дело. Камиль умен и проницателен, однако понятия не имеет об осторожности. Робеспьер видел его на публике с Мирабо, граф обнимал Камиля за плечи, словно подцепленную в Пале-Рояле шлюху. Это отвратительно, и намерения графа, его тайные замыслы так очевидны, словно доктор Гильотен вскрыл его внутренности на анатомическом столе. Сейчас Камиль наслаждается собой. Граф использует его таланты. Камиль обожает лесть и шумиху, затем является к нему за отпущением грехов. Их отношения вернулись в старое русло, словно и не было последних десяти лет. Рано или поздно Камиль утратит иллюзии, но бесполезно отговаривать его сейчас: пусть потешится. Это как разочароваться в любви. Все через это проходят. По крайней мере, так говорят.

– Я рассказывал вам про Анаис, девушку, с которой я будто бы помолвлен? Огюстен пишет, у меня появился соперник.

– За время вашего отсутствия?

– Выходит так. Вот вам и Анаис.

– Вы расстроены?

Робеспьер задумался.

– Я всегда был крайне самолюбив, не правда ли? – Он улыбнулся. – Она милая девушка, но не слишком умна. На самом деле помолвку устроили за меня.

– Почему вы согласились?

– Чтобы от меня отстали.

Камиль бродил по комнате. Открыл окно пошире, высунулся наружу.

– Что нас ждет? – спросил он. – Революция неизбежна.

– Да, но Господь вершит свою волю людскими руками.

– Что вы имеете в виду?

– Кто-то должен сдвинуть дело с мертвой точки. Противостояние Национального собрания и короля не может длиться вечно.

– Но что именно нужно сделать?

– Полагаю, этим должен заняться Мирабо. Никто не доверяет ему, но если он подаст сигнал…

– Мертвая точка. Сигнал. – Камиль с грохотом захлопнул окно и пересек комнату. Робеспьер убрал чернильницу от греха подальше. – Сигнал – это когда машут руками?

Он рухнул на колени, Робеспьер протянул руку, чтобы его поднять.

– Вот же она, реальность, – сказал Камиль. – Я упал на колени, вы пытаетесь меня поднять. Не метафорически, буквально. Смотрите, – он оттолкнул руку Робеспьера, – а теперь я лежу лицом в пол. Это действие, – сказал Камиль, обращаясь к ковру. – Вы способны отличить то, что случилось сейчас, от того, что имеют в виду, говоря: страна стоит на коленях?

– Конечно могу. Пожалуйста, встаньте.

Камиль встал, отряхнул одежду.

– Вы меня пугаете, – сказал Робеспьер. Он вернулся к столу, где писал письмо, снял очки, поставил локти на стол, и прикрыл глаза ладонью. – Метафоры – это хорошо. Я люблю метафоры. Метафоры людей не убивают.

– Они убивают меня. Если я еще раз услышу о вздымающихся волнах и рушащихся зданиях, я выброшусь из окна. Я больше не в состоянии этого выносить. Вчера я видел Лакло. Под конец я испытал такое отвращение, что решил действовать самостоятельно.

Робеспьер надел очки и дописал фразу.

– Меня пугают гражданские беспорядки, – сказал он.

– Пугают? Да на них вся надежда! Мирабо преследует собственные интересы, но будь у нас вождь, чье имя ничем не опорочено…

– Я не знаю таких в Национальном собрании.

– Это вы, – сказал Камиль.

– Я? – Робеспьер дописал предложение. – Мирабо зовут Светочем Прованса. А знаете, как прозвали меня? Свечой Арраса.

– Со временем, Макс…

– Со временем, понимаю. Считают, мне следует потолкаться среди виконтов и усовершенствовать ораторские навыки. Нет. Со временем, возможно, мне найдут применение. Но если это случится, со мной будет покончено. Мне не нужны их взятки и обещания, их тайные сборища, кровь на руках. Пусть ищут другого избранника.

– Но в глубине души вы же ощущаете себя избранником судьбы?

Робеспьер опустил глаза на письмо. Он размышлял над постскриптумом. Потянулся за пером.

– Не больше, чем вы.

Воскресенье, двенадцатое июля, пять утра.

Д’Антон:

– Камиль, на эти вопросы нет ответов.

– Нет?

– Нет. Вы посмотрите, уже рассвело. Пришел новый день. Это вы виноваты.

Камиль спрашивал: допустим, я заполучу Люсиль, но как я обойдусь без Аннетты? Почему я не способен ничего достичь? Почему мой памфлет не публикуют? Почему отец меня ненавидит?

– Ладно, – сказал д’Антон. – Отвечу коротко. Зачем вам обходиться без Аннетты? Залезайте в постель к обеим, вы справитесь, не думаю, что это первый случай в истории.

Камиль смотрел на него с изумлением:

– Ничто вас уже не шокирует?

– Я продолжу? Вы не способны ничего достичь, потому что вы всегда в горизонтальном положении. Допустим, вас ждут там-то, но вас нет, и люди говорят: господи, какой же он рассеянный, но я-то знаю, проснулись вы с лучшими побуждениями и даже отправились туда, где вас ждали, но по пути встретили кого-то, и что же? Вас затащили в постель.

– А там и день прошел, – сказал Камиль. – Вы правы, как вы правы.

– На чем основана любая карьера… впрочем, не важно. Так вот. Ваш памфлет не опубликуют, пока ситуация не изменится. Что до вашего отца, при чем здесь ненависть, просто он слишком о вас печется, как я и как множество других людей. Господи, до чего же я от вас устал.

В пятницу д’Антон провел день в суде и просидел над бумагами всю субботу. Его лицо осунулось от усталости.

– Сделайте одолжение, – он встал и нетвердой походкой приблизился к окну, – если собираетесь покончить с собой, потерпите до среды, в среду у меня слушание дела об экспедиции груза.

– Я возвращаюсь в Версаль, – сказал Камиль. – Мне надо поговорить с Мирабо.

– Бедняга. – Д’Антон засыпал на ходу. – Сегодня будет жарко, как никогда.

Он распахнул ставни, впуская солнечные лучи.

Затруднение Камиля состояло не в недостатке сна, а в том, чтобы воссоединиться с личными вещами. Уже некоторое время у него не было постоянного адреса. Едва ли д’Антон способен понять его трудности. Когда появляешься там, где жил прежде, как сказать: «Руки прочь, я просто заскочил за чистой сорочкой»? Тебе не поверят. Решат, это предлог.

И снова он в дороге. Путь от Парижа до Версаля может занять часа три. Несмотря на все затруднения, он добирается до дома Мирабо, когда нормальные люди садятся завтракать. Он выбрит, сменил белье и причесался – скромный молодой адвокат (каким он себя видит), ожидающий приема у великого человека.

Тейтш округлил глаза и втолкнул его в комнату.

– Назначили новый кабинет, – сказал слуга. – А его не включили.

Мирабо расхаживал по комнате, на лбу графа вздулась вена. На мгновение он замер на месте.

– А, это вы. Были у проклятого Филиппа?

В комнате было полно людей: злые, беспокойные лица. Депутат Петион уронил потную ладонь ему на плечо.

– Отлично выглядите, Камиль, – заметил он. – А вот я не спал всю ночь. Вы знаете, что Неккера скинули? Новый кабинет соберется утром, если найдут министра финансов. Трое уже отклонили предложение. Неккер все еще популярен, но на сей раз у них получилось.

– Происки Антуанетты?

– Так говорят. Ночью некоторые депутаты думали, что их арестуют.

– Самое время для арестов.

– По-моему, – рассудительно заметил Петион, – кое-кому из нас следовало бы вернуться в Париж. Вы согласны, Мирабо?

Мирабо злобно уставился на депутата. Да как он смеет меня перебивать!

– Так почему вы еще здесь? – прорычал граф, притворяясь, будто забыл имя Петиона.

Как только известия достигнут Пале-Рояля, подумал Камиль… Он подошел к Мирабо:

– Габриэль, я должен идти.

Мирабо притянул его к себе, ухмыляясь неведомо чему, и ручищей откинул волосы с его лица. Кольцо царапнуло по губе.

– Мэтр Демулен хочет поучаствовать в маленьком мятеже? Сегодня же воскресенье, Камиль, почему вы не на мессе?

Камиль вырвался. Сбежал вниз по ступеням. Уже на улице его нагнал Тейтш. Он остановился. Тейтш молча смотрел на него.

– Граф хотел дать мне совет?

– Да, но я забыл какой. – Тейтш задумался. – Ах да. – Брови слуги разошлись. – Не дайте себя убить.

Около трех часов пополудни весть об отставке Неккера долетает до Пале-Рояля. Репутация тихого швейцарского финансиста росла с невероятной быстротой, особенно на прошлой неделе, когда его отставка казалась неминуемой.

Такое впечатление, что все парижане высыпали на улицу подышать: валят по одуряющей жаре вдоль улиц и площадей, в направлении публичных садов с их каштановыми аллеями – тех садов, что открыл народу герцог Орлеанский. Цена на хлеб выросла. Иностранные войска стоят лагерем под Парижем. Порядок остался в прошлом, закон позабыт. Французские гвардейцы перешли на сторону трудящегося класса. Все, кто прятался в задних комнатах, вышли на свет божий. На их бледных суровых лицах – затаенные мечты о повешениях, публичных пытках, окончательных и бесповоротных шагах. И солнце, словно рана, палящее тропическое око.

И под этим оком вино льется рекой, вспыхивают и разгораются ссоры. Парикмахеры и писари, подмастерья всех мастей, рабочие сцены, мелкие лавочники, пивовары, торговцы мануфактурой, дубильщики и грузчики, точильщики ножей, кучера и проститутки – все, кто выжил после Титонвиля. Толпу мотает взад-вперед, сотрясает слухами и предчувствиями, но она всегда возвращается на прежнее место. И тут начинают бить часы.

До этого мгновения все было шуткой, петушиными боями, сражениями на кулачках. В толпе много женщин и детей. Улицы смердят. Почему двор медлит, не желая принимать политических решений? По этим улицам народ легко загнать во дворы, словно свиней, и там их порубят на куски немцы на лошадях. Нам что, ждать, когда это случится? Неужто король осквернит день воскресный? Завтра праздник, люди могут умереть в назначенное время. Часы перестают бить. Все знают, это час распятия. Лучше, чтобы один человек умер за людей. В тысяча семьсот пятьдесят седьмом, еще до нашего рождения, некто Дамьен ранил предыдущего короля перочинным ножиком. О его казни до сих пор ходят слухи, день всеобщего увеселения, праздник невыносимой боли. Прошло тридцать два года, и ученики палачей не прочь отметить кровавую годовщину.

И в этих декорациях Камиль совершает стремительный рывок в историю. Он стоял в дверях кафе «Фуа», разгоряченный, восторженный и слегка напуганный напирающей толпой. Кто-то сзади сказал, что он мог бы к ней обратиться, и на порог выволокли стол. На мгновение у Камиля закружилась голова. Он прислонился к столу, тела напирали со всех сторон. Интересно, д’Антон страдал похмельем? Что заставило его не спать всю ночь? Ему хотелось оказаться в тихой и темной комнате одному, но, как сказал д’Антон, в горизонтальном положении. Сердце выпрыгивало из груди. Ел он сегодня что-нибудь? Кажется, нет. Камиль чувствовал, что потонет в едких испарениях пота, нищеты и страха.

Трое молодых людей, плечом к плечу, торили путь в толпе. Лица сосредоточенные, они держались за руки и были настроены решительно. Камилю было не впервой наблюдать эти уличные игры, он чувствовал боевой настрой молодцов и понимал, что без жертв не обойдется. Из трех молодых людей двух он знал. Третий крикнул:

– К оружию!

Остальные подхватили крик.

– Какому оружию? – спросил Камиль.

Он смахнул с лица прядь волос и вопросительно протянул руку. Кто-то вложил ему в ладонь пистолет.

Камиль смотрел на него, словно пистолет свалился с небес.

– Он заряжен?

– Конечно.

Кто-то сунул ему пистолет в другую руку. Потрясение было так велико, что, не сожми добрый человек его пальцы на рукояти, Камиль выронил бы пистолет. Вот что бывает, когда мысль подавляется, когда толпе мешают выйти на улицы с дешевыми лозунгами. Человек сказал:

– Бога ради, держите его ровно, не то разрядите себе в лицо.

Это случится вечером, подумал Камиль: войска выступят с Марсова поля, будут аресты, полицейские облавы, показательные расправы. Внезапно он понял, как далеко все зашло по сравнению с минувшей неделей, да что там, со вчерашним днем – как все изменилось за последние полчаса. Это определенно случится сегодня вечером, им следовало думать раньше, мы дошли до крайности.

Он так часто представлял себе эту картину, что действовал машинально, движения были текучими и плавными, словно во сне. Камиль часто выступал с порога кафе. Ему стоило произнести первую фразу, сформулировать первое предложение, и дальше речь лилась сама собой, и он знал, что лучше его никто не скажет – эту малость Господь приберег для него, последний лакомый кусочек в тарелке.

Опершись коленом о столешницу, он взобрался на стол. Подхватил пистолеты. Слушатели обступали его, словно толпа в амфитеатре. Теперь он понимал, что значит «море лиц» – перед ним колыхалось живое море, где перепуганные лица тянулись вверх глотнуть свежего воздуха, прежде чем поток увлечет их вниз. Люди выглядывали из верхних окон кафе и окон соседних зданий, а толпа все прибывала. Однако либо он стоял недостаточно высоко, либо его не замечали. Казалось, никто не понимает, зачем он взобрался на стол, и, только начав говорить, он мог заставить их себя слушать. Камиль переложил оба пистолета в одну руку, прижал их к себе. Если бы пистолеты выстрелили, его разнесло бы в клочья, но он не мог выпустить их из рук. Свободной рукой он махнул кому-то в кафе. Изнутри выволокли стул и поставили на стол.

– Подержите? – спросил он.

Затем снова переложил пистолет в левую руку. На часах было две минуты четвертого.

Ему показалось, что стул накренился. Не хватало еще свалиться, и тогда люди скажут, что он вечно падает со стульев. Кто-то придержал стул за спинку, возвращая ему равновесие. Обычный стул с плетеным сиденьем. Жорж-Жак продавил бы такое насквозь.

Теперь Камиль вознесся над толпой на головокружительную высоту. Зловонный ветерок задувал из садов. Прошло еще пятнадцать секунд. Он различил отдельные лица и от удивления сморгнул. Одно слово, подумал он. В толпе были полицейские, их шпики и осведомители, которые неделями следили за ним, – коллеги и сообщники тех, кого несколько дней назад толпа окружила и избила, а потом едва не утопила в фонтанах. Но теперь пришло время убивать, у его ног стояли вооруженные люди. От испуга он начал говорить.

Камиль указал на полицейских в толпе и заявил, что бросает им вызов: подойти ближе и пристрелить его или взять живым. Он призывает толпу к вооруженному восстанию, к тому, чтобы превратить город в поле битвы. К четырем минутам четвертого за ним уже числится длинный список преступлений, караемых смертной казнью, и, если толпа позволит полиции схватить его, ему конец и никто не спросит, какое наказание полагается за это по закону. Впрочем, если его попытаются схватить, он точно убьет одного полицейского, а затем выстрелит в себя, надеясь на скорую смерть. А после свершится революция. Чтобы принять это решение, ему хватает доли секунды, вплетенной между фраз, которые он произносит. На часах пять минут четвертого. Форма фраз больше не имеет значения, что-то происходит прямо под ним, земля разверзается. Чего хочет толпа? Реветь. Какова ее цель? Нет вразумительного ответа. Спроси ее: толпа проревет в ответ. Кто эти люди? У них нет имен. Толпа хочет раздаться вширь, окружить, сплотить, смешать, пролаять одной глоткой. Не окажись он здесь, все равно сгинул бы между страницами собственных писем. Если он переживет этот день – отсрочит смерть, – то непременно его опишет, жизнь, что питает сочинительство, сочинительство, что пробуждает жизнь, и ему уже страшно, что он не сумеет передать этот зной, зеленые листья каштанов, духоту, пыль, запах крови и веселую свирепость слушателей. Это будет путешествие в гиперболу, одиссея в дурновкусие. Крики, стоны, кровожадные возгласы вьются вокруг его головы, алое облако, новая разреженная стихия, в которой он парит. На миг Камиль подносит руку к лицу, трогая след на губе, оставленный графским кольцом, словно хочет убедиться, что все еще пребывает в прежнем теле, в родной плоти.

Полиция получила отпор. Несколько дней назад на этом самом месте он сказал: «Зверь в западне, прикончим его». Он имел в виду зверя старого режима, освобождение от гнета, под которым прожил всю жизнь. Теперь перед ним другой зверь – толпа. У нее нет души, нет совести, только лапы, когти и зубы. Он вспоминает, как пес мсье Сольса на Плас-д’Арм срывается с места посреди дремотного полдня. Ему три года, он высовывается из окна и видит, как пес подкидывает крысу в воздух и сворачивает ей шею. Сегодня никто не оттащит его от окна, не возьмет собаку на цепь и не отведет домой. Поэтому он обращается к толпе, подавшись вперед, вытянув руку, растопырив ладонь, очаровывая, убеждая, маня. Он потерял один пистолет, не помнит где, и ему все равно. Кровь застывает в его жилах, словно мрамор. Он намерен жить вечно.

Толпа успела охрипнуть и готова к безрассудствам. Он спрыгнул вниз. Сотни рук касались его одежды, волос, кожи. Люди орали, бранились, выкрикивали лозунги. Его имя было у всех на устах. Шум стоял апокалиптический, ад разверзся, его обитатели заполонили улицы. Бьет четверть, но никто не слышит. Люди рыдают. Они подхватывают его и несут на плечах в направлении садов. Кто-то вопит, что нужны вилы, дым вьется между деревьями. Где-то начинает бить барабан: не громко, но звучно, на бесстрастной, свирепой, зловещей ноте.

Камиль Демулен – Жану-Николя Демулену в Гиз:

Вы совершили ошибку, когда в Лане отказались рекомендовать меня тем, кто мог бы выбрать меня в депутаты. Однако теперь это не имеет значения. Я вписал свое имя в нашу революцию такими огромными буквами, что ни одному депутату от Пикардии со мной не сравниться.

Когда наступил вечер, мсье Дюплесси вышел на улицу вместе с несколькими любопытствующими приятелями, захватив с собой крепкую трость, которой намеревался отбиваться от молодчиков из низов. Мадам Дюплесси его отговаривала.

На лице Аннетты было написано беспокойство. Слуги приносили страшные новости, и она боялась, что они могут оказаться правдой. Люсиль не сомневалась в их правдивости. Она сидела с преувеличенно спокойным и скромным видом, словно выиграла в лотерею.

Адель тоже была дома. Теперь она почти все время проводила с семьей, когда не играла в карты в Версале и не собирала сплетни. Она знала депутатов и их жен, была в курсе разговоров в кафе и интриг в Национальном собрании.

Люсиль ушла в свою комнату, где взяла перо, чернильницу, бумагу и написала: «Адель без ума от Максимилиана Робеспьера», после чего разорвала листок на части и смяла в кулачке.

Затем взялась за вышивание. Вышивала медленно, сосредоточившись на узоре. Позже она намеревалась похвастаться скрупулезной работой, проделанной между пятнадцатью минутами шестого и пятнадцатью минутами седьмого. Затем она подумала, что неплохо бы попрактиковаться с гаммами. Когда я выйду замуж, решила Люсиль, у меня будет собственное фортепьяно, и не только фортепьяно.

Вернувшись, Клод в плаще и с тростью в руке прошел в кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь. Аннетта понимала, что ему требуется время собраться с мыслями.

– Боюсь, ваш отец принес плохие вести, – сказала она.

– Как можно, просто выйдя на улицу, понять, что происходит? – спросила Адель. – Надеюсь, эти плохие вести не касаются нас.

Аннетта постучала в дверь. Дочери встали по бокам.

– Выходи, – сказала она. – Или нам самим зайти?

Клод сказал:

– Министр – только предлог.

– Неккер, – поправила Адель. – Он больше не министр.