Текст книги "Сердце бури"

– Вы знакомы с де Робеспьером?

– Достаточно близко.

Сомневаюсь, подумал Камиль.

– Это было лестное описание?

– О, он о вас очень высокого мнения, – просиял Петион. – Как и все остальные. – Он рассмеялся. – Не смотрите на меня так скептически.

Голос Мирабо гремел в комнате.

– Бриссо, как там в Пале-Рояле? – Графу не требовался ответ. – Полагаю, как обычно замышляют грязные интриги. Все, за исключением доброго герцога Филиппа, который для этого слишком туп. Манда, манда, манда – это все, о чем он думает.

– Прошу вас, – сказал Дюровере. – Мой дорогой граф, пожалуйста.

– Тысяча извинений, – сказал Мирабо. – Я забыл, что вы из города Кальвина. Впрочем, это же правда. У Тейтша и то больше понятия о государственном управлении, чем у герцога. Гораздо больше.

Бриссо переминался с ноги на ногу.

– Тише, – прошипел он. – Здесь Лакло.

– Клянусь, я вас не заметил, – поприветствовал граф герцогского секретаря. – Что нового? – шелковым голосом спросил он. – Как продается ваша грязная книжонка?

– Что вы здесь делаете? – вполголоса спросил Камиля Бриссо. – Когда это вы успели с ним подружиться?

– Понятия не имею.

– Господа, минуту внимания. – Мирабо вытолкнул Камиля перед собой и положил крупные, украшенные перстнями руки на его плечи. Теперь это был другой зверь: яростный медведь, вылезающий из берлоги. – Позвольте представить вам мсье Демулена.

Депутат Петион любезно ему улыбнулся. Лакло поймал его взгляд и отвел глаза.

– А теперь, господа, если вы дадите мне минутку, чтобы переодеться… Тейтш, придержите гостям дверь… я тотчас к вам вернусь.

Они вышли.

– А вы останьтесь, – велел он Камилю.

Внезапно стало тихо. Граф провел рукой по лицу.

– Какой фарс, – промолвил Мирабо.

– Это выглядит пустой тратой времени. Но я не знаю, как заведено.

– Вы ничего не знаете, дорогой мой, однако у вас на все есть свое маленькое твердое мнение. – Граф ходил по комнате, раскинув руки. – Взлет и… снова взлет графа де Мирабо. Они должны видеть меня, должны видеть людоеда. Лакло пришел поводить своим острым носом. И Бриссо. Этот человек меня раздражает. Он не бегает по комнате, как бегаете вы, зато без конца дергается. Кстати, вы берете деньги герцога Орлеанского? Хорошо. Приходится выживать и, если получится, за чужой счет. Тейтш, можешь побрить меня, только не суй пену в рот, я хочу поговорить.

– Не первый раз, – отозвался слуга.

Хозяин наклонился и ткнул его между ребер. Тейтш расплескал немного горячей воды, однако ничуть не смутился.

– Я пользуюсь успехом у патриотов, – сказал Мирабо. – Патриоты! Вы заметили, что мы не способны написать абзац, не вставив этого слова? Ваш памфлет выйдет через месяц-другой.

Камиль сидел и хмуро смотрел на графа. Он ощущал спокойствие, словно дрейфовал в тихих водах.

– Издатели – порода малодушная, – сказал граф. – Заправляй я в аду, я придумал бы для них отдельный круг, где они медленно поджаривались бы на раскаленных печатных станках.

Камиль быстро взглянул на Мирабо. В меняющемся лице графа он угадывал некоторые признаки, что не он один – верный выигрыш дьявола.

– Вы женаты? – неожиданно спросил граф.

– Нет, но можно сказать, что помолвлен.

– У нее есть деньги?

– И немало.

– Вы нравитесь мне все больше. – Граф движением руки отослал Тейтша. – Думаю, вам лучше переехать ко мне, по крайней мере, пока вы в Версале. Не уверен, что свобода вам показана.

Граф затеребил его галстук. Настроение изменилось.

– Должно быть, Камиль, – мягко промолвил он, – вы спрашиваете себя, как здесь очутились, но я порой задаю себе тот же вопрос… сидеть сиднем в Версале, каждый день ожидая вызова из дворца, и все из-за моих сочинений, речей, поддержки, которой я пользуюсь… чтобы в кои-то веки занять приличествующее место в стране… ведь король должен позвать меня, правда? Когда старые способы будут исчерпаны?

– Думаю, да. Но вы должны показать ему, каким опасным соперником можете стать.

– Да… и тогда начнется совсем другая игра. Вы когда-нибудь пытались покончить с собой?

– Время от времени эта мысль приходит мне в голову.

– Всё шутите, – резко промолвил граф. – Надеюсь, вы сохраните беспечность, когда вас будут судить за государственную измену. – Он снова понизил голос. – Мне казалось, это выход. Видите ли, люди уверяют, что не испытывают сожалений, бахвалятся этим, но я, я их испытываю – долги, которые делал и продолжаю делать, женщины, которыми воспользовался и бросил, моя собственная нетерпеливая природа, которую я никогда не умел и так и не научился обуздывать, – да, думал я, смерть станет передышкой, даст мне время отдохнуть от себя. Но я был глупцом – я должен жить для того, чтобы… – Он запнулся. Чтобы страдать, осознать свои ошибки, пережить унижения, наветы, быть втоптанным в грязь…

– Чтобы?..

Мирабо усмехнулся.

– Чтобы устроить им ад, – закончил он.

Его называли залом Малых забав и до сих пор использовали для хранения театральных декораций. Эти два факта требуют комментария.

Когда король решил, что зал подходит для заседаний Генеральных штатов, он позвал плотников и маляров. Они задрапировали помещение бархатом и кистями, соорудили несколько фальшивых колонн и добавили немного позолоты. В меру роскошно и дешево. Справа и слева от трона располагались кресла для первого и второго сословий, третьему предлагалось тесниться на деревянных скамьях в конце зала.

Все пошло не так с самого начала. После торжественного появления король обвел зал глупой улыбкой и снял шляпу. Затем сел и снова надел ее. Шелка и бархат взметнулись и с шуршанием опали в кресла. Триста плюмажей поднялись в воздух и опустились на триста благородных голов. Однако согласно этикету в присутствии монарха простолюдины должны стоять с непокрытой головой.

Спустя мгновение какой-то краснолицый субъект натянул свою скромную шляпу на лоб и сел, стараясь издавать как можно больше шума. Третье сословие, как один человек, опустилось на сиденья. Графу Мирабо пришлось жаться на скамье вместе с остальными.

С невозмутимым видом его величество встал. Неразумно, подумал он, заставлять бедняг стоять весь день, учитывая, что они уже прождали три часа, прежде чем их впустили в зал. Правда, они сами этого хотели, но он не в обиде. Король начал говорить. Люди в задних рядах тянули шею. Что? Что он сказал?

Неожиданно стало понятно – этот зал предназначен для великанов с луженой глоткой. Будучи таким великаном, Мирабо улыбался.

Король говорил мало, действительно мало. О долговом бремени американской войны. О том, что система налогообложения требует реформ. Каких именно, он не уточнил. За ним поднялся министр юстиции и хранитель печатей мсье Барантен. Он предупредил о недопустимости поспешных решений и опасности нововведений, предложил сословиям собраться на следующий день отдельно, избрать старших и определиться с регламентом. Барантен сел.

Депутаты от третьего сословия желают, чтобы Генеральные штаты собирались вместе, а голоса считали индивидуально, по головам. Иначе духовенство и дворяне объединятся против них. Численное преимущество – шестьсот депутатов от третьего сословия против трехсот от духовенства и трехсот от дворянства – обратится в ничто. Они могут хоть сейчас отправляться по домам.

Но прежде они должны услышать речь Неккера. Контролер финансов встал, зал загудел. Максимилиан де Робеспьер непроизвольно подался вперед. Неккера было слышно лучше, чем Барантена. Цифры, цифры, сплошные цифры.

Спустя десять минут глаза Максимилиана де Робеспьера обратились туда, куда смотрели все мужчины в зале. Придворные дамы сгрудились на скамьях, словно горшки на полке, застыв внутри невозможных платьев, корсетов и шлейфов. Они сидели с прямой спиной, а устав, опирались на колени дам, сидевших сзади. Спустя десять минут, когда колени за спиной начинали ерзать, дамы снова распрямлялись. Вскоре они станут горбиться, зевать, шуршать юбками, молчаливо стонать и молиться про себя, чтобы эта пытка поскорее закончилась. Как же им хотелось наклониться вперед и уронить на колени гудящую голову! Гордость заставляла их держать осанку – более или менее. Бедняжки, думал он. Бедные малышки. Их позвоночник сейчас переломится.

Так прошел первый час. Вероятно, Неккер успел порепетировать – его голос уверенно разносился по залу. Какая жалость, что в словах не было ни капли смысла. Призыв к действию, вот что нам нужно, думал Макс, несколько воодушевляющих фраз. Назовите это вдохновением. Тем временем Неккер, похоже, выдохся. Его голос ослабел. Очевидно, это предвидели. У Неккера был заместитель, которому он и передал бумаги. Заместитель встал и продолжил. Его голос скрипел, как разводной мост.

Теперь Макс разглядывал одну женщину – королеву. Когда говорил ее муж, она еще пыталась сосредоточенно хмуриться. Когда встал Барантен, опустила глаза. Сейчас королева, не таясь, разглядывала скамьи с депутатами третьего сословия. Она будет смотреть на них, смотрящих на нее. Опустит глаза, пошевелит пальцами, чтобы бриллианты поймали свет. Поднимет голову, и лицо с жесткой нижней челюстью будет поворачиваться из стороны в сторону. Казалось, королева кого-то искала. Но кого? Лицо над черной одеждой… Врага? Друга? Веер, подобно птице, трепетал в ее руках.

Спустя три часа депутаты с распухшими головами высыпали на солнце. Большая группа обступила Мирабо, который ради просвещения коллег подверг критическому рассмотрению речь мсье Неккера.

– Такой речи, господа, мы вправе ожидать от банковского служащего скромных достоинств… Что до дефицита, то он наш лучший друг. Если бы король не нуждался в деньгах, нас бы здесь не было.

– Если мы не будем голосовать каждый за себя, нам тут делать нечего, – заметил какой-то депутат.

Мирабо хлопнул его по плечу, так что тот пошатнулся.

Макс отошел подальше. Ему не хотелось рисковать, случайно подставив Мирабо спину, этот человек любит распускать руки. Внезапно кто-то тронул его плечо, всего лишь тронул. Он обернулся. Один из бретонских депутатов.

– Тактическое совещание в восемь вечера в моих апартаментах. Придете?

Макс кивнул. Стратегия – искусство навязать врагу время, место и условия поединка, думал он.

К нему подскочил депутат Петион.

– Куда вы подевались, де Робеспьер? Смотрите, я привел вашего друга!

Депутат смело нырнул в толпу вокруг Мирабо и вынырнул с Камилем Демуленом. Петион был сентиментален; радуясь, что свел старых друзей, он отошел и со стороны наблюдал за их воссоединением. Мирабо оборвал оживленный диалог с Барнавом. Камиль протянул де Робеспьеру руку. Ладонь Максимилиана была холодна, суха и тверда. У Камиля замерло сердце. Он оглянулся на удаляющегося Мирабо и на мгновение увидел графа в ином свете: крикливый вельможа в дешевой мелодраме. Ему захотелось уйти со спектакля, не дожидаясь конца пьесы.

Шестого мая духовенство и дворяне заседали в выделенных им покоях. Депутатов третьего сословия мог вместить только зал Малых забав. Им позволили собраться там.

– Король совершил ошибку, – сказал де Робеспьер. – Оставил за нами поле битвы.

Он сам себе удивился: обрывочные беседы с военным инженером Лазаром Карно не прошли даром. Вскоре ему предстояло нелегкое испытание – обратиться к почтенному собранию. Отсюда до Арраса было очень далеко.

Разумеется, третье сословие ничего делать не может – это значило бы признать свой статус отдельного собрания. На такое они не пойдут. Они хотят, чтобы депутаты от двух других сословий вернулись и присоединились к ним. Дворяне и духовенство отказываются. Тупик.

– Что бы я ни сказал дальше, записывайте.

Женевские рабы сидели вокруг, подпирая коленями книги, на которых лежали клочки бумаги. Сочинения графа покрывали все поверхности, которые можно было использовать в качестве письменного стола. Время от времени испытанные ветераны революционной борьбы обменивались понимающими взглядами. Граф ходил по комнате, размахивая стопкой бумаг. На нем был пурпурный шлафрок, кольца на крупных волосатых руках ловили свет канделябров и вспыхивали в духоте комнаты. Был час ночи, когда вошел Тейтш.

Тейтш. Мсье…

Мирабо. Вон.

(Тейтш закрывает за собой дверь.)

Мирабо. Итак, дворяне не желают к нам присоединиться. Они проголосовали против нашего предложения с преимуществом в сто голосов. Духовенство тоже против, но у них сто тридцать три голоса против ста четырнадцати, не так ли?

Женевцы. Так.

Мирабо. То есть голоса разделились почти пополам. Это кое-что проясняет.

(Он начинает ходить по комнате. Женевцы скрипят перьями. На часах 2:15. Входит Тейтш.)

Тейтш. Мсье, там человек с труднопроизносимым именем, который дожидается вас с одиннадцати вечера.

Мирабо. Что значит «труднопроизносимым»?

Тейтш. Я не могу его произнести.

Мирабо. Хорошо, вели ему написать имя на листке бумаги и принеси сюда, ты понял, дурень?

(Тейтш выходит.)

Мирабо (отклоняясь от темы). Неккер. Бога ради, кто такой ваш Неккер? Чем он заслужил свой пост? Что делает его таким привлекательным? Я скажу вам что – у него нет ни долгов, ни любовниц. Возможно, это то, чего жаждет нынешняя публика – швейцарского скрягу без яиц? Нет, Дюмон, этого можете не писать.

Дюмон. Можно подумать, вы завидуете Неккеру. Его посту министра.

(2:45. Входит Тейтш с клочком бумаги. Мирабо на ходу забирает его и сует в карман.)

Мирабо. Забудьте вы о Неккере. Кому он нужен, ваш Неккер. Вернемся к теме. Выходит, надеяться мы можем только на духовенство. Если мы убедим их к нам присоединиться…

(В три пятнадцать он вытаскивает из кармана клочок бумаги.)

Мирабо. Де Робеспьер. Да, вот так имечко. Теперь все зависит от этих девятнадцати священников. Мне придется произнести речь, в которой я не просто предложу им присоединиться, а попробую их вдохновить – это будет великая речь. Которая напомнит священникам об их долге и интересах.

Дюровере. Речь, которая, помимо прочего, прославит в веках имя Мирабо.

Мирабо. Вот именно.

(Входит Тейтш.)

Мирабо. Боже правый, сколько можно? Ты хлопаешь дверью каждые две минуты. Мсье де Робеспьер еще здесь?

Тейтш. Да, мсье.

Мирабо. Вот это терпение. Хотел бы я быть таким терпеливым. Что ж, из христианского милосердия предложи славному депутату чашку шоколада, Тейтш, и скажи, что я скоро освобожусь.

(4:30 утра. Мирабо говорит. Время от времени он останавливается перед зеркалом, репетируя эффектный жест. Мсье Дюмон заснул.)

Мирабо. Мсье ле Робинпер еще здесь?

(5:00. Львиное чело разглаживается.)

Мирабо. Благодарю вас, благодарю вас всех! Сумею ли я когда-нибудь достойно вас отблагодарить? Сочетание вашей эрудиции, мой дорогой Дюровере, с вашим храпом, мой дорогой Дюмон, ценнейшим из ваших талантов, вместе с моим непревзойденным ораторским гением…

(Тейтш заглядывает в дверь.)

Тейтш. Вы закончили? Он еще тут.

Мирабо. Наш великий труд завершен. Зови его, зови.

(За спиной депутата из Арраса, когда тот входит в душную комнатку, брезжит заря. От табачного дыма у него щиплет глаза. Депутат расстроен: сюртук помялся, перчатки утратили свежесть – теперь ему придется вернуться домой, чтобы переодеться. Мирабо, чья одежда пребывает в еще большем беспорядке, изучает его: молодой, худосочный, усталый. Де Робеспьер с усилием улыбается, протягивает маленькую ладонь с обгрызенными ногтями. Не глядя на нее, Мирабо изящным движением кладет руку ему на плечо.)

Мирабо. Мой дорогой Робиспер, присядьте. Есть куда?

Де Робеспьер. Не беспокойтесь, я просидел достаточно долго.

Мирабо. Прошу простить меня. Дела…

Де Робеспьер. Не извиняйтесь.

Мирабо. Я хочу быть доступен любому депутату, который захочет со мной встретиться.

Де Робеспьер. Я не задержу вас надолго.

(Перестань извиняться, говорит себе Мирабо. Ему все равно, он сам сказал, что ему все равно.)

Мирабо. Что привело вас ко мне, мсье де Робертспьер?

(Депутат вынимает из кармана несколько сложенных листков, протягивает их Мирабо.)

Де Робеспьер. Это речь, которую я собираюсь произнести завтра. Вы не могли бы взглянуть и сказать, что вы думаете? Она довольно длинная, а вы, вероятно, собирались ложиться…

Мирабо. Конечно, я взгляну, никаких затруднений. О чем ваша речь, мсье де Робеспер?

Де Робеспьер. Моя речь призывает духовенство присоединиться к третьему сословию.

(Мирабо отворачивается, сжимает бумаги в кулаке. Дюровере обхватывает голову руками и тихо стонет. Но когда граф оборачивается к де Робеспьеру, его лицо невозмутимо, а голос шелковый.)

Мирабо. Мсье де Робинпер, должен вас поздравить. Вы выбрали самую животрепещущую тему. Мы непременно добьемся успеха в нашем начинании, не правда ли?

Де Робеспьер. Определенно.

Мирабо. А вам не приходило в голову, что ваши коллеги могли избрать для выступления ту же тему?

Де Робеспьер. Странно, если бы не приходило. Именно поэтому я пришел к вам, рассудив, что вам известны все наши планы. Не хочется повторяться.

Мирабо. Возможно, вас утешит, что я сам набросал небольшую речь. (Мирабо говорит и читает одновременно.) Не кажется ли вам, что мы быстрее достигнем цели, если вопрос будет поднят тем, кто хорошо известен депутатам и обладает ораторским опытом? Возможно, духовенство отнесется с меньшим доверием к тому, кто… как бы сказать… еще не успел продемонстрировать свои выдающиеся таланты.

Де Робеспьер. Продемонстрировать? Мы не фокусники, мсье. Мы здесь не для того, чтобы вытаскивать из шляпы кроликов.

Мирабо. На вашем месте я не был бы так в этом уверен.

Де Робеспьер. Если мы предполагаем, что некто обладает выдающимися талантами, разве сейчас не лучшее время их проявить?

Мирабо. Я понимаю вас, но думаю, что ради общего блага вам следует отступиться. Я должен быть уверен, что ничто не отвлечет слушателей от моей речи. Иногда бывает полезно соединить известное имя с…

(Мирабо резко замолкает. Он замечает на тонком угловатом лице гостя оттенок презрения, хотя голос все так же почтителен.)

Де Робеспьер. Моя речь хорошо написана, этого вполне довольно.

Мирабо. Да, но оратор… скажу вам честно, мсье де Робертпер, я провел ночь, работая над речью, и утром собираюсь выступить. Вынужден по-дружески просить вас найти иное время для вашего дебюта или ограничиться несколькими словами в мою поддержку.

Де Робеспьер. Я не готов на это пойти.

Мирабо. Не готовы? (Граф с удовольствием отмечает, как вздрагивает депутат, когда он повышает голос.) Мне принадлежит решающее слово на наших заседаниях, а вас не знает никто. Депутаты не перестанут шушукаться, чтобы выслушать вас. Ваша речь многословна, напыщенна, да вас просто освищут.

Де Робеспьер. Не пытайтесь меня запугать. (Это не похвальба. Мирабо изучающе разглядывает депутата. На свете мало людей, которых он не способен запугать.) Послушайте, я не заставляю вас отказаться от вашей речи. Если считаете нужным, прочтете свою, а я свою.

Мирабо. Но, черт вас побери, они об одном и том же!

Де Робеспьер. Да, но поскольку вы известный демагог, вас могут не послушать.

Мирабо. Демагог?

Де Робеспьер. Политикан.

Мирабо. А вы тогда кто?

Де Робеспьер. Я простой человек.

(Лицо графа становится пунцовым, он запускает ладонь в волосы, так что они встают дыбом.)

Мирабо. Вы станете посмешищем.

Де Робеспьер. Это мое дело.

Мирабо. Полагаю, вам не привыкать.

(Он отворачивается. В зеркале оживает Дюровере.)

Дюровере. Могу я предложить компромисс?

Де Робеспьер. Нет. Я уже предложил ему компромисс – он отказался.

(Наступает молчание. В молчании граф тяжело вздыхает. Возьми себя в руки, Мирабо. Сейчас же. Помирись с ним.)

Мирабо. Мсье де Робинспер, полагаю, мы друг друга не поняли. Нам не стоило ссориться.

(Де Робеспьер снимает очки и трет большим и указательным пальцами уголки воспаленных глаз. Мирабо замечает, что его левое веко нервически подергивается. Победа, думает он.)

Де Робеспьер. Я должен идти. Вам стоит поспать пару часов.

(Мирабо улыбается. Де Робеспьер смотрит на ковер, где валяются смятые и разорванные листы его речи.)

Мирабо. Прошу прощения. Приступ детской ярости. (Де Робеспьер наклоняется и легким движением, словно ничуть не устал, подбирает бумаги с пола.)

Мирабо. Швырнуть их в камин? (Де Робеспьер покорно отдает ему бумаги. Видно, с каким облегчением граф расслабляет мышцы.) Вы должны как-нибудь непременно заглянуть ко мне на ужин, де Робертпир.

Де Робеспьер. Спасибо, с удовольствием. Не тревожьтесь о бумагах – у меня остался черновик, по которому я смогу прочесть мою речь. Я всегда сохраняю черновики.

(Уголком глаза Мирабо видит, как Дюровере встает, задевает кресло и незаметно прикладывает руку к сердцу.)

Мирабо. Тейтш.

Де Робеспьер. Не зовите слугу, я сам найду выход. Кстати, мое имя Робеспьер.

Мирабо. А я думал «де Робеспьер».

Робеспьер. Нет, просто Робеспьер.

Д’Антон пришел в Пале-Рояль послушать Камиля. Он бродил в толпе, ища опоры, чтобы скрестить руки и наблюдать за происходящим с бесстрастной улыбкой. Камиль резко заметил:

– Вы не можете всю жизнь вот так ухмыляться. Пришло время занять позицию.

– Вы советуете мне притворяться?

Теперь Камиль постоянно был с Мирабо. Его кузен де Вьефвиль предпочитал его не замечать. В Версале депутаты выступали, как будто в этом есть какой-то смысл. Когда слово брал граф, поднимался гул неодобрения, словно шорох осенних листьев. Двор до сих пор не прислал за ним, и по вечерам, чтобы подбодрить себя, он нуждался в компании. Граф убеждал Лафайета привести с собой либерально настроенных дворян. Поговорите с бедными кюре, просил он аббата Сийеса, чаяния простого народа им ближе, чем нужды епископов. Аббат складывал пальцы домиком: это был спокойный, хрупкий, бледный мужчина, который ронял слова, словно они высечены на камне, никогда не шутил и не спорил. Политика, говорил он, это наука, которую я довел до совершенства.

Затем граф принимался наседать на мсье Байи, которого депутаты третьего сословия избрали своим председателем. Мсье Байи хмуро смотрел на него: он был знаменитым астрономом, и его разум, как кто-то сказал, был обращен скорее к революциям[11]11
  Слово revolution во французском означает не только революцию как политический переворот, но и вращение небесных тел.


[Закрыть] небесным, нежели к земным. Революция была у всех на устах – не только в Пале-Рояле, но и здесь, среди кистей и позолоты. Вы могли слышать его из уст депутата Петиона, когда тот склонял напудренную голову к уху депутата Бюзо, привлекательного молодого адвоката из Эвре. Двадцать-тридцать депутатов постоянно сидели вместе, часто недовольно роптали, иногда смеялись. Первую речь депутата Робеспьера исключили из регламента по формальной причине. Все гадали, как ему удалось с самого начала так огорчить графа. Мирабо прозвал его «бешеным ягненком».

Архиепископ Экса явился к депутатам третьего сословия с черствым, как камень, куском черного хлеба, проливая крокодиловы слезы. Он увещевал их перестать тратить время в тщетных дебатах. Люди голодают, а вот то, что они едят. Он предъявил хлеб депутатам, мягко сжимая кусок большим и указательным пальцами, затем вытащил вышитый гербами платок и стряхнул с рук сине-белую плесень. Отвратительно, согласились депутаты. Лучшее, что они могут сделать, сказал архиепископ, это забыть процедурные разногласия и создать общий с двумя другими сословиями комитет, чтобы обсудить, как одолеть голод.

Робеспьер поднялся и направился к трибуне. Он подозревал, что его попытаются задержать, видел, как депутаты вскакивают со скамей, чтобы успеть первыми, поэтому по-бычьи опустил маленькую аккуратную голову, всем видом давая понять, что готов отбросить с пути любого. Если объединиться с другими сословиями хотя бы на одно заседание, ради единственного голосования, третье сословие проиграет. Это трюк, и архиепископ явился, чтобы его провернуть. Несколько шагов были долгими, как поле битвы, и он карабкался на холм, по колено в грязи, выкрикивая: «Нет, нет, ни за что!», а ветер относил в сторону его голос. Сердце как будто подпрыгнуло и застряло в глотке комом в точности того же размера, что кусок хлеба на ладони у епископа. Он обернулся, увидел поднятые озадаченные лица и услышал свой отчетливый яростный голос:

– Так пусть продадут свои кареты и пожертвуют деньги беднякам…

Какое-то мгновение никто не понимает, что происходит. Ни хлопков, ни удивленного ропота. Депутаты встают, чтобы рассмотреть человека на трибуне. Его бросает в краску. Здесь все начинается: шестое июня тысяча семьсот восемьдесят девятого года, три пополудни.

Шестое июня, семь вечера, дневник Люсиль Дюплесси:

Должны ли мы вечно пресмыкаться? Когда же мы обретем счастье, которого жаждем? Человека легко ослепить – забывая себя, он думает, будто счастлив. Но на свете нет счастья, одна лишь химера. Если мира больше не существует, может ли он исчезнуть? Говорят, не будет ничего. Ничего. Солнце навеки погаснет. Что случится тогда? Каким будет это ничто?

Люсиль медлит, сомневаясь, не стоит ли подчеркнуть «ничто»? Нет, в этом нет нужды.

Ее отец говорит:

– Ты не ешь, Люсиль. Ты таешь на глазах. Что стало с моей милой дочуркой?

Она истончается, отец. Проступают углы ее тела, плечи, запястья. Под глазами залегли круги. Люсиль отказывается подкалывать волосы наверх. Глаза, некогда живые и проницательные, теперь смотрят сосредоточенно и хмуро.

Ее мать говорит:

– Люсиль, перестань все время теребить волосы. Это напоминает мне… вернее, это меня раздражает.

Тогда выйди из комнаты, матушка, и не смотри.

Наверное, у нее каменное сердце, иначе оно давно разбилось бы. Каждое утро Люсиль просыпается живой, дышащей, телесной, начинает день в железном кольце их лиц. Глядя в отцовские глаза, она видит отражение счастливой молодой женщины лет двадцати пяти, на ее коленях двое или трое симпатичных малышей. Сзади стоит почтенный крепкий мужчина в отглаженном сюртуке, на месте лица мутное пятно. Такого удовольствия она им не доставит. Люсиль перебирает способы лишить себя жизни. Однако это означает конец всему, а истинная страсть, как известно, вечна. Лучше найти монастырь, задушить эту метафизическую жажду накрахмаленным чепцом. Или выйти однажды из дому навстречу бедности, любви и случаю и никогда не вернуться.

Мисс Лэнгвиш, называет ее д’Антон. Это из какой-то английской пьесы, которую он читает.

Двенадцатого июня трое провинциальных кюре переходят на сторону третьего сословия. К семнадцатому числу к ним присоединяются еще шестнадцать. Теперь третье сословие называет себя Национальным собранием. Двадцатого июня Национальное собрание обнаруживает, что его выставили из зала. Закрыто на ремонт, говорят им.

Мсье Байи сохраняет серьезность среди сардонических смешков, летний дождь стекает с полей его шляпы. Рядом его ученый коллега доктор Гильотен.

– Что скажете насчет зала для игры в мяч?

Те, кто слышит его слова, удивленно таращатся на председателя.

– Там не заперто. Я понимаю, места не слишком много, но… У кого-нибудь есть предложение получше?

В зале для игры в мяч они ставят Байи на стол. Приносят клятву не расходиться, пока не дадут Франции конституцию. От избытка чувств ученый принимает античную позу. В общем и целом картина, достойная Рима.

– Посмотрим, как они будут проявлять солидарность, когда на них двинут войска, – говорит граф де Мирабо.

Тремя днями позже, когда депутаты на прежнем месте, король посещает заседание. Сбивчивым нерешительным голосом он аннулирует их решения. Король самолично предложит им программу реформ, только он, и никто другой. Перед ним в молчании чернеют сюртуки, белеют галстуки, маячат каменные лица: депутаты сидят словно памятники. Он велит им разойтись и, пытаясь сохранить хоть какое-то величие, удаляется вместе со свитой.

Мирабо вскакивает. Он должен поддерживать свой славный образ, потому граф оглядывается в поисках стенографистов и газетчиков. Вмешивается главный церемониймейстер: не соблаговолят ли они разойтись, как велел король?

Мирабо:

– Если вам велено выставить нас из этого зала, вам следует запастись приказом о применении силы. Мы отступим только перед остриями штыков. Король может приговорить нас к смерти, так скажите ему, что мы готовы умереть, но не разойдемся, прежде чем примем конституцию.

И тихо добавляет соседу:

– Если они появятся, смываемся.

На мгновение все умолкают: циники, клеветники, любители ворошить прошлое. Депутаты разражаются восторженными аплодисментами. Позже они расступятся, давая графу проход и созерцая невидимый лавровый венок, украшающий непослушную шевелюру.

– Ничего нового, Камиль, – сказал издатель Моморо. – Я это публикую, и мы оба оказываемся в Бастилии. Нет смысла снова переделывать, если каждая новая версия радикальнее предыдущей.

Камиль вздохнул и забрал рукопись.

– До встречи. Возможно.

Утром на Новом мосту женщина предложила ему погадать. Всё как обычно: богатство, власть, успех в сердечных делах. Но когда он спросил, суждена ли ему долгая жизнь, она снова взглянула на его ладонь и вернула деньги.

Д’Антон сидел в конторе, перед ним высилась стопка бумаг.

– Вечером приходите послушать мое выступление в суде, – пригласил он Камиля. – Я собираюсь втоптать в грязь вашего дружка Перрена.

– Вы способны испытывать злобу к кому-нибудь, кроме тех, с кем судитесь?

– Злобу? – удивился д’Антон. – Это не злоба. Я в прекрасных отношениях с Перреном. Хотя и не в таких доверительных, как вы.

– Не понимаю, неужели вас занимают эти мелкие дрязги?

– Видите ли, – медленно сказал д’Антон, – я должен зарабатывать на хлеб. Мне хотелось бы съездить в Версаль и посмотреть, что там творится. Вместо этого ровно в два я буду иметь удовольствие лицезреть мэтра Перрена и пререкающихся истцов с ответчиками.

– Жорж-Жак, чего вы хотите?

Д’Антон усмехнулся:

– Чего я всегда хотел?

– Денег. Хорошо. Я раздобуду вам денег.

Кафе «Фуа». Заседает патриотическое общество Пале-Рояля. Новости из Версаля приходят каждые полчаса. Священники массово переходят на сторону третьего сословия. По слухам, завтра к ним присоединятся пятьдесят дворян во главе с герцогом Орлеанским.

К радости патриотического общества установлено, что имел место заговор крупных спекулянтов. Народ морили голодом, чтобы добиться послушания. Стоит ли этому удивляться – каждый день цена на хлеб растет.

Король отозвал войска с границы, и теперь тысячи и тысячи немецких наемников маршируют в столицу. Впрочем, сейчас главная опасность – разбойники, как их называют. Они прячутся за городскими стенами и, несмотря на предосторожности, проникают внутрь каждую ночь. Они бежали из бедных провинций, от полей, опустошенных ливнем и суровыми зимами. Голодные и ожесточившиеся, они крадутся по улицам, словно пророки, в руках узловатые палки, ребра просвечивают сквозь лохмотья. Женщины больше не выходят из дому без сопровождающих. Ремесленники вооружают подмастерьев черенками от мотыг. Лавочники переставляют засовы покрепче. Служанки стоят в хлебных очередях, пряча в фартуках кухонные ножи. То, что разбойники тоже полезны, способны понять немногие – патриотическое общество Пале-Рояля.