Текст книги "Размышления о Дон Кихоте"

VII
О чём поведал Гёте один итальянский капитан?

Рассуждая о самобытности той или иной культуры, мы обязаны учитывать роль её творцов, иными словами рас, стоявших у её истоков. Нет сомнений: многообразие существующих культурных форм в конечном счёте определяется жизненными типами, которые воплотились в этносах, короче, спецификой расовых физиологий. Однако (и здесь необходимо сразу оговориться) в данном случае нам всегда придётся решать две абсолютно разные задачи, поскольку вышеуказанная зависимость, безусловно, налицо, мы сначала должны разбить всю разнородную совокупность культурных достижений на классы (тем самым выделив основные особенности национальной науки, искусства, обычаев и прочего), и лишь потом, во вторую очередь, определить характер соотношения каждого из них с известным этническим типом, с его биологической схемой.

Честно говоря, сейчас у нас нет в распоряжении достаточно эффективного средства, которое бы позволило обнаружить со всей очевидностью наличие причинно-следственных отношений между расами как видами биологических организмов и теми же расами, взятыми в историческом ракурсе, как тенденциями развития интеллектуальной, эстетической, эмоциональной, художественной, правовой и любой иной культурной деятельности. Вот почему на предварительном этапе остаётся довольствоваться (хотя и этого уже немало) лишь описанием типов исторических фактов или событий. Разумеется, здесь нужно сосредоточиться на угадывании доминанты развития определённого уклада жизни, то есть стремиться распознать его подоплёку.

Впрочем, понятие «средиземноморской культуры» не имеет отношения к вопросу о кровном родстве между расами, расселившимися вокруг нашего гостеприимного моря. Значимость этой проблемы, безусловно, меркнет перед значимостью куда более важного вопроса. А именно: почему творения средиземноморского духа столь отличаются от культурных форм древних германцев и греков? В силу вышеизложенного не бесполезно попытаться восстановить сущностные элементы нашей первозданной традиции. Но и здесь надлежит сперва научиться безошибочно отличать воистину исходные признаки от грубого клейма, оттиснутого рослыми варварами на коже наших предков.

Так пусть всю ответственность за выполнение столь возвышенной миссии возьмёт на себя какой-нибудь образованный филолог с развитым вкусом и интуицией. Лично мне нужно было лишь высказать ряд замечаний относительно довольно расхожего представления о «латинской культуре» (которое я понизил в ранге до «средиземноморской»). Другими словами, речь идёт о её мнимой ясности.

Среди таинственного лесного шума мне был дан глас несомненного откровения: у каждого текста, у каждого мира реальностей есть своя исходная ясность, или очевидность. Вот почему прежде чем провозглашать ясность привилегией Средиземноморья уместно спросить: как мы пришли к тому странному выводу, что наша культура не знает преград? Неужто и впрямь творческая мощь средиземноморцев такова, что мы способны озарять своим светом всё сущее и грядущее?

Ответ напрашивается сам собой. Средиземноморье не может противопоставить германской науке (будь то философия, механика, биология) ничего оригинального. Когда-то (начиная с эпохи Александра и заканчивая нашествием варваров) мы действительно хранили первозданную чистоту. А дальше? Дальше мы просто не имели оснований претендовать на незамутнённость наших якобы латинских, или средиземноморских, истоков. Всю Испанию, вкупе с Францией и Италией, некогда затопили целые моря германской крови. Нам стало чуждо даже понятие о расовой чистоте, поскольку в наших жилах уже давным-давно бьётся не кровь, а трагифизиологическое и крайне противоречивое недоразумение. Так что самое время прислушаться к словам Хьюстона Чемберлена[44]44
  Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855–1927) – англо-немецкий публицист, философ, расовый теоретик.


[Закрыть], предупреждавшего об угрозе расового хаоса.

Однако оставим так называемый и весьма щекотливый национальный вопрос (мимоходом заметим, что именно так с ним всегда следует поступать) и сделаем лучше, если перейдём к непосредственному рассмотрению нашего идейного наследия. Увы! Взору открывается прискорбное зрелище. На историческом горизонте высятся всего две грандиозные вершины, способные бросить ответный вызов германскому гению: это мысль итальянского Возрождения и Декарт. Именно потому, что ни одна из этих вершин к Германии не причастна, за ними обыкновенно признают все достоинства кроме ясности. Конечно, трудно читать Лейбница, Канта, Гегеля, зато они очевидны, ясны, как Божий день. Конечно, Джордано Бруно и Декарт выражаются более вразумительно, зато они темнят и путают всё на свете.

Теперь, покинув крутые духовные выси, мы можем спокойно исследовать подножие средиземноморской идеологии. И здесь, как и следовало ожидать, нас ждёт разочарование: творения «латинских мыслителей» отличаются чисто внешним изяществом, за которым неизбежно кроются чуть ли не комические понятийные комбинации, чудовищная нечёткость, словом, полное отсутствие философской культуры. Все эти опусы столь же неуклюжи в своих движениях, как любой живой организм, внезапно очутившийся в чуждой ему стихии. Очень характерна фигура Джамбаттисты Вико, несомненно обладавшего всеми качествами, которые ему позволили выработать самостоятельную систему идей. И тем не менее всякий, кто хоть немного знаком с его творчеством, испытал на себе ужасы настоящего хаоса.

Что ж, так называемая «латинская ясность» попросту говоря противопоказана подлинной мысли. И не надо меня уверять, будто «ясность» – неотъемлемое качество чисто французского словоблудия, которое под высокопарным именем «искусства Développement»[45]45
  «Искусство изложения» (фр.).


[Закрыть] и поныне преподаётся в лицеях.

Странствуя по Италии, Гёте однажды познакомился с одним тамошним капитаном, который на время стал попутчиком гения. «Этот капитан, – пишет Гёте, – был во всех отношениях достойным представителем большинства своих соплеменников. В этой связи укажу лишь на одну, но очень характерную его черту. Поскольку я обыкновенно молчу и думаю, он однажды не выдержал и обратился ко мне со следующей речью: Che pensa: non deve mai pensar l’uomo in una sola cosa, perche allora di vien matto; bisogna aver mille cose, una confusione nella testa[46]46
  «Нельзя человеку сосредоточиваться на одном предмете, а то он сойдёт с ума; в голове должна быть тысяча предметов, целая сумятица» (итал.) – «Итальянские путешествия» (25 октября 1786).


[Закрыть].

VIII
Пантера, или сенсуализм

В области изобразительных искусств мы, южане, всё-таки можем обнаружить одну свою самобытную черту. Как известно, ещё Викхофф отметил, что «искусство греков всегда противостояло римскому, опиравшемуся на этрусскую традицию». Греческое искусство, обуреваемое желанием найти сущностное и типичное, скрытое под конкретной наружностью, не сумело противостоять той воле к иллюзии, которая на протяжении многих веков определяла характер римской культуры[47]47
   Wickhoff F. Werke, III.


[Закрыть].

Найдётся крайне мало свидетельств такой значимости, поэтому их можно без всякого преувеличения считать подлинным откровением. Вдохновение греков, несмотря на свою эстетическую полноту и авторитет, достигнув Италии, потерпело поражение, столкнувшись с художественным инстинктом противоположного направления. Последний был столь мощен и однозначен, что не было нужды дожидаться появления истинно римских скульпторов, которые могли бы органически вписаться в традицию эллинов.

Заказчики оказали столь сильное духовное влияние на греческих художников, прибывших в Рим, что в руках эллинов сам резец забывал свои цели и вместо того, чтобы изображать скрытый идеал, наносил на мраморный лик всё конкретное, видимое и индивидуальное.

Отсюда берёт начало то культурное направление, которое в своё время было неточно названо реализмом. На самом деле это течение следует назвать импрессионизмом. На протяжении двадцати столетий народы Средиземноморья пытались собрать всех художников под знаменем импрессионизма. Иной раз этот процесс сопровождался строгим отбором, а иной – происходил незаметно и почти тайно. Во всех случаях торжествовала воля к поиску чувственного как такового. До древних греков всё видимое так или иначе подчинялось и сводилось к мысли. Поэтому акт видения получает значимость лишь тогда, когда он возводится в ранг идеального символа. На наш взгляд, подобное вознесение – не что иное, как нисхождение. В данном случае чувственное просто разбивает свои оковы и, освободившись от власти идей, объявляет себя независимым. Средиземноморская культура немыслима без постоянного оправдания всего чувственного. Это откровенное преклонение перед внешностью, поверхностью и радость от недолговечных впечатлений, от всего, что хоть как-то раздражает наши возбуждённые нервы.

Различия между средиземноморским и германским мыслителями объясняются тем, что они по-разному видят мир. И именно в способности видеть южане превзошли многие народы. Мы, хотя и неясно мыслим, но видим всё ясно. Если попытаться убрать сложнейшие философские и богословские аллегории, образующие величественное здание «Божественной комедии», в руках, словно драгоценные камни, засверкают точные и яркие образы, зачастую обрамлённые строгим одиннадцатисложником. И тут сразу становится очевидно: только ради них можно пожертвовать всеми остальными достоинствами поэмы. Я имею в виду видения Данте, где поэт пытается уловить взглядом, а затем передать словами изменчивые переливы цветов, мимолётную красоту ландшафта, непередаваемую прелесть рассвета. Как известно, Сервантеса тоже отличало огромное умение видеть мир. Эта способность была доведена у него до такой степени, что он мог вообще не прибегать к описаниям. Повествовательная манера как бы сама по себе непосредственно передавала и цвет, и шум, и целостную телесность сущего.

И тысячу раз прав Флобер, сказавший однажды о Дон Кихоте: «Как зримы эти дороги Испании, нигде не описанные Сервантесом»[48]48
  Correspondance, II.


[Закрыть].

Теперь давайте оставим Сервантеса и перейдём к Гёте (сразу заметим: в нашу задачу вовсе не входит определить, кто из них больший гений, равно как мы и не собираемся сравнивать их художественные миры). Однако стоит лишь сопоставить одну страницу текста Сервантеса с любой страницей, написанной Гёте, как сразу замечаешь очевидную разницу между вышеупомянутыми писателями. Мир Гёте не предстаёт перед нами как непосредственное. И люди, и вещи, о которых он пишет, обязательно находятся где-то очень далеко от нас, как будто они воспоминания или сон о самих себе.

Когда вещь имеет всё необходимое, чтобы быть собой, ей, тем не менее, недостаёт одного решающего признака: её проявления, присутствия, актуальности. Здесь уместно привести знаменитое изречение Канта, направленное против метафизики Декарта: «Тридцать талеров возможных не меньше тридцати талеров реальных»[49]49
  Кант И. Критика чистого разума. I, 2.


[Закрыть]. Быть может, с точки зрения философии это чистая правда. Однако в любом случае это прекрасно свидетельствует об ограниченном характере германской мысли. Для представителей Средиземноморья важна не сущность чего бы то ни было, а его присутствие, актуальность: самим вещам мы всегда предпочитали живое их ощущение.

Римляне называли подобную установку реализмом. Но поскольку «реализм» – именно латинское понятие, а не видение, то оно представляет собой и тёмный, и неочевидный термин. Какую вещь (то есть res) имеет в виду реализм? Пока мы не научимся различать между вещами и их видимостью, нам не понять основной, исконной черты средиземноморской, или южной, культуры.

Ведь и Гёте стремился к восприятию вещей, недаром же он сказал: «Только глаза помогли мне постичь этот мир»[50]50
  «Поэзия и правда», II, 6.


[Закрыть], а Эмерсон уточнил: Goethe sees at еvеrу роrе[51]51
  «Гёте видит каждой порой» (англ.) – Эмерсон Р. У. Представители человечества. Гёте, или Писатель (1850).


[Закрыть].

Весьма вероятно, что немцы (чьи взгляды в этом отношении достаточно ограничены) сочтут, что Гёте был велик в способности видеть мир, что по складу характера он не сомневался в существовании видимости. Но если сравнить его с выдающимися творцами нашей культуры, остаётся только признать: видение Гёте – простое мышление с помощью глаз: Nos oculos eruditos habemus[52]52
  «Наши глаза просвещены разумом» (лат.) – Цицерон. О парадоксах.


[Закрыть].

То, что в акте видения принадлежит впечатлению, у людей Средиземноморья выражено куда сильнее. Вот почему мы привыкли довольствоваться лишь чистым наслаждением от видения, пробуя своим взглядом на ощупь облик целого Мироздания. Эта способность есть главный признак нашего искусства. И здесь ни при чём какой-либо реализм. Поскольку искусство, основанное на впечатлениях, вообще связано не с видением на общем плане именно res (или вещи), а с выдвижением на этом же плане только внешности, видимости. Эту точку зрения лучше всего назвать иллюзионизмом, импрессионизмом или просто пристрастием к внешнему.

Реалистами были древние греки, но лишь по отношению к тому, что составляло предмет их воспоминаний. Но ведь последнее неизбежно отдаляет предмет, тем самым его идеализируя, избавляя от той суровости, что присуща самому нежному и светлому, если только оно воздействует здесь и сейчас. Наше искусство, начавшись в Риме (а оно могло бы возникнуть в Карфагене, в Марселе, Малаге…), есть результат средиземноморской культуры, которая как раз и стремится передать все тяготы жизни и все её трудности, присущие настоящему как таковому.

Однажды (а это случилось в I веке до Р. Х.) по Риму пронёсся слух, будто Пасителя, с моей точки зрения, величайшего скульптора, сожрала пантера, служившая ему моделью. Его можно считать первым мучеником. А как же иначе? У средиземноморской ясности свои особые мученики. Итак, в святцы нашей культуры мы прежде всего должны занести имя Пасителя, мученика сенсуализма. Ибо если бы мы могли определить господствующий взгляд на мир, выработанный нашим регионом, его нужно было бы назвать сенсуализмом. Вся наша деятельность зависит от органов чувств. Мы видим, слышим, обоняем, осязаем, испытываем боль и страдание и тем самым с известной гордостью имеем право твердить сказанное Готье: «Внешний мир существует»[53]53
  «Я из тех, для кого внешний мир существует», – фраза поэта Теофиля Готье, которую приводят в своём «Дневнике» братья Гонкур.


[Закрыть].

Внешний мир! Ну разве неощутимые миры или глубины не столь же внешни по отношению к субъекту? Не подлежит сомнению, они столь же внешни, и в куда большей степени. Единственное отличие заключается в том, что действительность (хищник или пантера) обрушивается на нас яростно, врывается в нас, воздействуя на органы чувств. Но чтобы понять идеальное, необходимо сделать над собой большое усилие. Такое агрессивное вторжение окружающего мира опасно, и вот почему: в результате он в буквальном смысле слова выводит нас из себя и опустошает всю душу. И тогда мы волей-неволей вынуждены играть роль какой-то арки на большой дороге, сквозь которую туда и сюда снуют непрерывно вереницы существ, предметов и явлений.

Когда в человеке чувства берут верх над умом, то это обыкновенно свидетельствует о внутренней слабости. Так в чём же разница между размышлением и актом видения? А вот в чём: едва в поле зрения попадает, словно стрела, любой посторонний объект, к нам на помощь приходит внутренняя личная сила, препятствуя столь бесцеремонному вторжению. Таким образом впечатление оказывается во власти культуры. Теперь оно осмыслено, и потому стало активным элементом структуры личности.

IX
Вещи и их смысл

Тем не менее конфликт между пресловутой «туманной Германией» и «латинской ясностью» разрешим. Просто нужно признать, что люди принадлежат к двум главным кастам. Одни служат идеям, а другие чувствам. Сенсуалисты (то есть те, кто свёл смысл жизни к собственному настроению) представляют себе мир в виде огромной поверхности, чья гладь переливается под солнечными лучами всеми цветами радуги. Царство чувственности – это светлый лик мироздания, facies totius mundi, если воспользоваться словами Спинозы. Напротив, настоящий мыслитель ищет высшего наслаждения в глубине.

Сенсуалист пробует мир то на вкус, то на цвет, то на ощупь; для этого ему нужны нёбо, пальцы, глаза. Точно так же мыслитель нуждается в инструменте для измерения глубины. Этот инструмент, или орган, – понятие.

Диего Веласкес. Водонос. Ок. 1622

Сказанное относится главным образом к двум измерениям глубины: времени и пространству. Но это лишь два примера – не более и не менее. Важно понять: какова глубина in genere[54]54
  В общем (нем.).


[Закрыть]. Хотя и мимоходом, об этом уже шла речь. Но если читатель помнит, я уже говорил о противостоянии чистых впечатлений и их скрытых структур. Но что такое структура? Тоже вещь, но только второго порядка. Любая структура – не что иное, как упорядоченная совокупность каких-то материальных вещей. Значимость такого рода реальности сильно превосходит значимость её составляющих. Возьмём для примера следующий случай: справа от меня зеленеет ясень. Это значит, что он обладает двумя характеристиками. Ясень – справа, и он зелен. Хотя эти свойства несомненны, они не равноценны. Едва солнце закатится за ближайшие холмы, я тронусь в путь по одной из затерявшихся в зарослях тропинок, надеясь, что она послужит мне идеальной стезей, которая непременно выведет меня к цели. По дороге я обязательно сорву несколько жёлтых цветочков, произрастающих здесь с неслыханным изобилием, достойным полотен примитивистов, и, наконец, покину мой гостеприимный лес, где, прощаясь со мной, одиноко плачет кукушка. Теперь я иду прямо к Монастырю. Ясень по-прежнему зеленеет, а второе своё свойство он уже потерял. Ещё минуту назад он был справа, где он сейчас – не знаю. Отсюда видно: цвет – чисто материальное качество, а любая «левизна» или «правизна» относительны. Итак, относительные признаки значимы исключительно в том случае, когда между вещами имеется хоть какая-то связь. Само собой разумеется, признаки такого рода появляются лишь тогда, когда одно вступает с другим в какие-нибудь отношения. Теперь мы знаем: структура есть взаимоотношение вещей.

До чего же сиро и убого всё одинокое! Блёкло, безглагольно, бессмысленно! Однако у всего на свете есть подспудные возможности себя превзойти, преодолеть. И они осуществимы лишь при одном условии: когда одно связано с другим, образуя между собой нечто целостное. Больше того: любой предмет, явление, всё, что угодно, оплодотворяется остальными. Вещи питают взаимную любовь; они – мужчины и женщины, которые живут в ожидании супружества. Их высшее стремление – претвориться в сообщество, в организм, в здание, в мир. То, что мы привыкли называть словом «природа», есть структура самого высшего класса, в которую входят все материальные элементы. И она – результат любви, поскольку «природа» и есть творение, рождение одного от другого. Ибо каждая из вещей – не что иное, как замысел вещи, её праформа, виртуальное качество. Стоит открыть глаза (странно, что об этом ещё ничего не было сказано), как тут же в поле зрения вложится всё, что по случайности окружало тебя в данный миг. Словно в кошмарном сне все предметы как бы раздулись, распухли, будто и впрямь обладая некой эфирной, атмосферной природой. И кажется, что им самой судьбой суждено стать унесёнными ветром.

Но всё рано или поздно приходит в порядок. Сначала застывает на месте то, что находится на переднем плане, а через пару минут остальное или же крайнее. Тут важно понять одно: эта фиксация возникает как результат работы механизма внимания, ибо только внимание способно расставить всё по местам и сковать сущее в единую цепь. Есть лишь один способ что бы то ни было определить: связать его с иным. Когда мы не выпускаем из поля зрения какой-либо объект, мы всё больше и больше закрепляем его на месте – и только потому, что непрестанно обнаруживаем в нём отблески, отголоски, связи с его обстоятельствами. В идеальном случае мы делаем каждую вещь Центром Мира.

Именно такова глубина. Отражение вещью всего остального – намёк на прочий окружающий мир. Отражение – это самая ощутимая форма виртуального существования одной вещи в другой. «Смысл» вещи есть наивысшая форма её сосуществования со всеми остальными. Иными словами, «смысл» – это синоним глубинного измерения. Я не хочу довольствоваться лишь тем, что могу познать материальность вещи. Мне необходимо постичь её «смысл», мистическую тень, отбрасываемую на неё остальным Мирозданием. Давайте же задумаемся о смысле вещей. Другими словами, превратим каждую из них в виртуальный центр мира.

Но на это способна только любовь. Сказать, что мы любим кого-то или что-то, значит сказать, что предмет нашей страсти – центр мира, место, где сплелись главные нити нашей судьбы. Не подлежит сомнению, что это так. Сама вышеизложенная доктрина стара и мудра как мир. Согласно Платону, «Эрос» – не что иное, как ответная попытка наладить между сущим некую связь. Платон писал: «Любовью называется жажда целостности и стремление к ней»[55]55
  Платон. Пир, 193.


[Закрыть]. И потому любая философия, ставящая перед собой задачу постичь «смысл» вещей, по мнению Платона, неизбежно ведома эросом. Медитация, размышление суть эротические упражнения, и, стало быть, понятие – это есть любовный обряд.

Конечно, иные сочтут странным такое сближение философии с недвусмысленным телесным зудом, который мы испытываем, завидя стройную девушку, беспощадно попирающую острыми каблуками ни в чём не повинную мостовую. Конечно, приведённое сравнение двусмысленно, странно и даже опасно как для философии, так и для нашего обращения с женщиной. Однако, быть может, и здесь глубоко прав Ницше, воскликнувший: «Живи в опасности».

Оставим эту тему, поскольку сейчас прежде всего важно уяснить: если впечатление способно передать материальность вещи, её живую плоть, то понятие передаёт отношение между вещами. Понятие – это бесценное сокровище, которое обретает любая вещь, превратившись в элемент структуры.

Таким образом, содержание понятий сводится к отношениям между вещами, иначе говоря, понятие есть то, что находится между ними.

Однако известно ли нам, где пролегают границы между объектами? Или же они находятся внутри них? Разумеется, нет. Если бы на свете существовал лишь один предмет, он был бы безграничен. Любой объект начинается там, где кончается другой. Тогда, может быть, границы одной вещи пролегают в другой? Тоже нет. Так как один предмет нуждается в том, чтобы его ограничил другой. И всё же, где пролегают эти границы?

Гегель пишет: там, где пролегает граница предмета, там уже бесполезно его искать[56]56
  Гегель Г.-В. Наука логики. I, I.


[Закрыть]. В таком случае границы вещей суть своего рода новые, виртуальные вещи, выполняющие функции прослоек или прокладок между любыми объектами, имеющими материальную природу. Эти схематические образования позволяют чётко обозначить контуры вещей, а также существ, с одной стороны – даруя им возможность сосуществовать в непосредственной близости друг от друга, а с другой – не допуская их окончательного слияния, ведущего к исчезновению. Вот что такое понятие – не более и не менее. Только благодаря ему вещи друг с другом считаются, живут в мире и не покушаются на чужие территории.