Текст книги "Размышления о Дон Кихоте"

X
Понятие

Всем, кому дорого будущее Испании, всем, кто его страстно ждёт и готовит, следует осознать высокую роль, которую призвано сыграть в достижении этой цели понятие. Разумеется, иным данный вопрос покажется, мягко говоря, сугубо академическим, и это неизбежно заставит их сомневаться, а стоит ли вообще возводить его в ранг национальной проблемы. Однако если на первый взгляд это действительно так, ничто не мешает нам взглянуть на этот вопрос ещё раз или даже два.

Давайте честно спросим себя: если помимо ясного видения предмета мы составили о нём некое понятие, то в какой мере это способно обогатить наше представление? К примеру, что мы выигрываем, если помимо живого ощущения жутких и таинственных объятий, в которые заключает нас лес, мы имеем о нём понятие? Здесь прежде всего нужно хорошо осознать: любое понятие – это своего рода дубликат, то есть воспроизведение объекта, но в бесплотной призрачной форме. Пред нами нечто наподобие древнеегипетского двойника. Согласно древним поверьям, у всякого существа непременно имелась его тень, удвоение. Понятие о вещи по сравнению с последней – это её летучий призрак, да и до призрака, сказать по правде, ему достаточно далеко.

Всякий, кто пребывает в здравом уме и твёрдой памяти, никогда не променяет свой наличный капитал на какой-то бестелесный призрак. Понятие – отнюдь не новая, хитро устроенная вещь, которая может заменить нам реальные предметы. Мы вовсе не стремимся заместить понятиями живую интуицию, впечатления. Разум не должен пытаться поставить себя на место жизни.

Ныне стало, как никогда, модным (особенно среди бездельников) противопоставлять разум жизни. Оппозиция сама по себе довольно странная. Разве разум – это не такая же стихийная, жизненная функция, как и зрение, осязание?

Несомненно: понятие призрачно лишь потому, что оно схематично. Иначе говоря, понятие превращает вещь в схему. А что такое схема? Не что иное, как пределы, границы вещи. Пред нами – просто некоторая ячейка, способная вместить реальную материю. Как уже было сказано, границы вещи, её схема обозначают её отношение ко всему остальному. Вынем из мозаики кусочек смальты. Останется ниша с чёткими контурами. Последние образованы соседними кусочками мозаичного изображения. Что ж, понятие и есть идеальное место, пустая ниша, которая соответствует роли вещи в системе реальностей. Не будь понятия, мы никогда не сможем определить, где что-то кончается или начинается. В качестве впечатлений вещи изменчивы, они выпадают из рук, ускользают от взора. Короче, всячески нас избегают. Понятие же накрепко связывает вещи, вручая их в наше распоряжение словно беглых рабынь. Платон говорил: чем бы мы не закрепляли впечатления с помощью разума, они бы тут же от нас скрывались[57]57
  Платон. Менон. 97 с – 98 а.


[Закрыть]. Согласно древней легенде, по ночам из садов убегали статуи работы Дедала, если их не привязывали вечером к пьедесталам.

Понятие, в отличие от впечатления, не передаёт живой, трепетной плоти вещей. Но это не недостаток. Ибо понятие не претендует на эту роль. С другой стороны, впечатление никак не может справиться с той задачей, которую решает только понятие, а именно: не передаёт формы, иначе говоря, материального и духовного смысла вещей.

Как известно, слово «восприятие» этимологически содержит идею захвата. Отсюда ясно: понятие – эффективный, мощный инструмент восприятия, позволяющий человеку овладеть вещами.

Повторяю: понятие – не новая вещь. Его истинная функция – служить орудием, средством обретения, господства. Только так вообще возможно постичь что-либо.

Ныне мы уже далеко ушли от странной догмы Гегеля, который возвёл мышление в ранг предельной реальной материи. Мир богат, разнолик. Поэтому неумно считать, что за всё происходящее отвечает мышление. Но свергнув разум с трона, мы обязаны отвести ему надлежащее место. Спору нет, действительность не сводима к мысли, но без последней мы вообще никогда и ничего по-настоящему не постигнем.

Из сказанного можно уяснить: понятие – довесок к нашему впечатлению в самом буквальном смысле этого слова. Это орган захвата вещей. Только вооружённое понятием видение может реально претендовать на полноту. Ощущение в чистом виде передаёт лишь бесформенную, текучую материю. Иными словами, вместо вещей мы получаем впечатления – и только.

XI
Культура – это надёжность

Мы властны лишь над тем, что нам удалось постичь; только по осмыслении элементарного возможно господство над сложным.

Всякое распространение могущества на новые духовные территории всегда опирается на безусловное владение тем, что уже надёжно освоено. Любые великие дела обречены на провал без ощущения твёрдой почвы под ногами.

Поэтому культура впечатлений, импрессионизм в моем представлении абсолютно не способны на поступательное движение. Бесспорно, подобная культура может существовать бесконечно долго. Время от времени она даже будет выдвигать и гениев, и шедевры. Но ей навеки суждено быть одноплановой, поскольку каждый гениальный импрессионист всегда начинает всё сначала, ибо не знает своих предшественников.

Не этот ли жребий выпал и нашей культуре? Вне сомнений, все испанские гении неизбежно начинали сначала, как если бы до них царил сплошной первозданный хаос, которому ничто не могло предшествовать. Иначе никак не объяснишь того бесспорного факта, что великие художники и деятели Испании принадлежат к какому-то грубому, суровому, даже первобытному человеческому типу. Конечно, характер такого рода имеет свои достоинства, но в равной мере верно и то, что все человеческие достоинства к нему не сводимы.

Великие в моём отечестве отличались психологией адамов. Так, Гойя – не кто иной, как Адам, первый человек.

Франсиско Гойя. Разносчица воды. Ок. 1810

Мироощущение, пронизывающее творения Гойи (за вычетом атрибутов эпохи, к примеру, костюмов или техники живописи, вобравшей в себя лучшие достижения англо-французской школы XVII столетия), вполне могло бы возникнуть где-то в X веке после Р.Х., или даже в X веке до Р.Х. В пещере Альтамира Гойя писал бы диких быков. Человек вне эпохи, вне истории, этот художник, да и вся Испания, явили миру парадоксальную форму культуры: культуры дикой. Такая культура не помнит, что случилось вчера, и не мечтает о каком бы то ни было прогрессе или надёжности. Она живёт в борьбе со слепой стихией и каждый день вновь отвоёвывает пядь земли, служащую ей опорой. Короче, это пограничная культура.

В сказанном нет ни малейшей оценки. Я же не утверждаю, что испанская культура хуже или лучше другой. Важно не оценить, а понять. Что за безумную тоску наводят дифирамбы наших глубокоуважаемых эрудитов всему, что имеет хотя бы малейшее отношение к Испании, в то время как в этой области уместно не резонёрство, а строгий анализ. Только встав на эту верную дорогу, мы надеемся, что когда-нибудь придёт час плодотворного самоутверждения нации.

Феномен Гойи служит превосходной иллюстрацией моей мысли. Чувство, которое пробуждают в нас его картины (я, разумеется, говорю лишь о тех, кто ещё сохранил в себе способность на живые, глубокие чувства), может быть до предела обострённым, сильным. И однако ему абсолютно чужда устойчивость. Оно то пленяет исступлённой мощью, то выводит из себя причудливой нелепостью. Что бы ни внушал отважный арагонец – пред нами неизменно нечто сомнительное и странное.

Вероятно, такая неукротимость свидетельствует об истинном величии. Но столь же вероятно, что истинно прямо противоположное представление. Ясно одно: лучшие творения нашей культуры всегда таят в себе какую-то двусмысленность.

Напротив, тревога, которую первыми почувствовали трепетные греки и которая затем распространилась средь народов Европы, обернулась стремлением создать что-то надёжное. Культура – об этом размышляют, свидетельствуют, поют, гадают, грезят черноглазые люди Ионии и Аттики, Сицилии и большой Греции – есть уверенность в противовес сомнению, защита от ударов судьбы. Словом, свет, который торжествует победу над окружающей тьмой. Культура – не вся жизнь, а лишь момент надёжности, ясности, уверенности. Вот почему открытое эллинами понятие стало действенным инструментом – не подменяющим собой жизненную спонтанность, а наоборот, её укрепляющим.

XII
Свет как внутренний импульс

Раз уж я в своё время ограничил роль понятий и показал, что передать нам мир во всей материальности они не в силах, то вряд ли прослыву крайним рационалистом, если тут же и без колебаний выкорчую сказанное только что о различных видах ясности. Плоскость и глубина ясны по-разному. Ясность впечатлений – это одно, ясность мысли – совсем другое.

Но поскольку разговор у нас здесь идёт в тоне спора и против пресловутой латинской ясности не раз выставляли ясность германскую, мне придётся по меньшей мере публично покаяться во всём складе собственного ума.

Мой ум – и не только ум! – хранит фамильные черты, попробуйте оторвать их друг от друга. Ведь моя душа – наследница бесчисленных предков: я принадлежу не одному Средиземноморью и не расположен ограничиваться иберийским углом своего существа. Моему сердцу нужно всё его достояние. Всё, а не только пучок золотых лучей на бескрайней бирюзе моря. Через зрачки меня захлёстывают ослепительные образы, но из глубин навстречу им встаёт неукротимая мысль. Откуда во мне эти звонкие воспоминания, в которых – как вздох океана в раковине – слышатся сокровенные отзвуки ветра в дебрях германских чащ? Почему испанцы забывают о своих германских предках? Не будь их, Испанию ждала бы странная судьба. За средиземноморским обликом в нас таятся черты Азии или Африки, а в них – в разрезе глаз, форме губ – что-то дочеловеческое, животное, задремавшее до срока, чтобы вот-вот закогтить всё лицо.

Дыхание космических стихий отделяет нас от хищников, словно от окровавленного родильного ложа.

Так зачем принуждать меня оставаться только испанцем да к тому же видеть в испанце лишь человека, замурованного на морской кромке? Зачем разжигать в душе гражданскую войну? Натравливать живущего во мне ибера, с его дикими, бешеными страстями, на задумчивого и чувствительного белокурого германца, тоже таящегося где-то в сумерках моей души? Я хочу мира и согласия между разными сторонами своего существа.

Тут не обойтись без иерархии. Из двух видов ясности предстоит выбрать высшую.

Ясность – это полнота духовного самообладания, господство разума над обуревающими его образами, невозмутимость перед угрозой, что видимый мир может вот-вот развеяться.

Такую ясность дают понятия. Эта ясность, эта неуязвимость, это полновластие доходят до нас из-за Пиренеев, их не найдёшь в испанском искусстве, испанской науке, испанской политике. Задача культуры – истолкование жизни, её прояснение, трактовка, интерпретация. Жизнь – это нескончаемый текст, придорожная купина, из которой говорит Бог. А культура – искусство, наука, политика – это комментарий к жизни, такой её разворот, когда, отражаясь в себе самой, жизнь обретает блеск и стройность. Приумножать непостижимость существования – такую роскошь культура не может себе позволить. Подчинить непокорную стремнину жизни – вот ради чего размышляют учёные, трепещут поэты и возводят бастион своей воли политики. Хорош был бы итог всех этих забот, повторяй он просто-напросто загадку мира! Нет, нет и нет! Дело человека – вносить в мир ясность. И Господь не открывал ему подобного предназначения, никто и ничто внешнее его не подталкивало. Он нёс этот удел в себе как внутренний стержень. Его грудь переполняла неутолимая жажда ясности – словно Гёте, вставшего в ряд высочайших вершин человеческого духа строками песни:

 
Во мне живёт бессмертное наследье
тех, кто из мрака устремился к солнцу.
 

И в час кончины, в разгаре дня, обратив лицо к совсем уже близкой весне, вложившего в предсмертный стон последнее земное желание, последнюю стрелу беспримерного лучника:

 
Света, больше света!
 

Ясность не равнозначна жизни – это её вершина.

Разве её покоришь, не опираясь на понятия? Понятие – это подспудный свет существования, луч, озаряющий вещи. Не больше – и не меньше.

Каждое понятие – это новый орган чувств: нам открывается доступ к ещё недавно безгласной и невидимой части мира. Творцы понятий обогащают нашу жизнь, раздвигают горизонты реальности. Платон абсолютно прав, говоря, что видят не глазом, а с помощью или посредством глаза: видят понятиями[58]58
   См. его диалог «Теэтет».


[Закрыть]. «Идея» у Платона – это точка зрения.

Если жизнь – загадка, то культура – культура живая и подлинная – это сокровищница установленного, свод первооснов. Можно спорить, достаточно ли их для решения тех или иных загадок, но для этого они должны быть, как минимум, установлены. А чтобы перейти в ранг первооснов, нужно для начала хотя бы перестать быть загадкой. С этой трудностью сталкивается религия, почему она и спорит со всеми другими формами культуры, прежде всего с разумом. Дух религии возводит тайну жизни к другим, ещё более глубоким и запредельным тайнам. Так или иначе жизнь в конце концов предстаёт загадкой, у которой, может быть, есть решение. Или, по крайней мере, не совсем уж не разрешимой.

XIII
Воссоединение

Подлинные произведения искусства, равно как и прочие творения духа, неизменно несут упомянутую миссию просветления, и если угодно, играют своего рода люциферову роль. Если художественный стиль не даёт нам ключа к его истолкованию, перед нами всегда только простая реакция одного из фрагментов жизни (к примеру, чьих-то переживаний) на весь её остаток. И как и следует ожидать, в данном случае мы столкнёмся лишь с проблематичными, сомнительными ценностями. Ибо всякий стиль – сродни горним высям, ясному небу, поскольку любая жизненность как таковая тут уже преображена, пресуществлена лучом очевидного. Настоящий поэт не множит свои творения так же регулярно, как в марте цветёт миндаль. Нет! Он взмывает вверх, как орёл, и торжественными кругами воспаряет и над своими тревогами, и над окружающим миром. К гармонии ритма, цвета, очертаний, к личным восприятиям и чувствам подлинный творец всегда добавляет свою неукротимую страсть к размышлению, волю к мысли. Таким образом, великий стиль подразумевает полуденную ясность, хладнокровие духа, без которых невозможно преодолеть тяжёлый сон жизни. Как раз этого всегда не хватало нашим «исконным» и даже великим творениям. Они неизбежно предстают нам как сама жизнь. «Так в этом – их главное достоинство!» – неизменно скажут мне. На что я столь же немедленно возражу: в этом их основной недостаток. Чтобы жить, чтобы постоянно окунаться в жизненную стихию, иначе говоря, страдать, блуждая во тьме, мне довольно и собственных переживаний, тех, что кипят в моей измученной груди. Мне довольно себя самого, моей плоти, крови и жалкого, слабого огонька, озаряющего мою жалкую плоть и кровь. Вот почему я жду рассвета и требую, чтобы надо мной занялась утренняя заря. Уже упомянутые «исконные» произведения – не что иное, как немощное продолжение моей плоти и крови, способные лишь подлить масла в огонь, в гибельный пожар моей души. Они – как бы я сам, а мне нужно нечто большее, по крайней мере, нечто более надёжное, чем «я».

На духовной карте европейского континента мы выделяемся немыслимым пристрастием к впечатлениям и, наоборот, полным равнодушием к какого-либо рода понятиям. Ибо они – не наша стихия. Вот почему мы, испанцы, безусловно, изменим судьбе, если отвергнем свой первозданный импрессионизм. Но этого я и не предлагаю. Моя заветная мечта – воссоединение, или культурный синтез.

Первозданная традиция – в лучшем смысле этого слова – есть лишь точка опоры для нестойких душ, та твёрдая почва, что необходима для утверждения духовности. Но мы ни за что не достигнем этой высокой цели, не обуздав свой исконный сенсуализм, не приучив себя к истинной культуре мысли.

«Дон Кихот» Сервантеса и в данном конкретном, да и во всех остальных случаях служит прекрасным примером этого тезиса. Судите сами, есть ли на свете более глубокое сочинение, чем этот грустный роман, выдержанный в условно сатирическом стиле? И всё-таки отдаём ли мы себе отчёт в том, что такое «Дон Кихот»? Лично я могу только смутно догадываться, что хотел нам передать автор этой великой книги о нашей национальной судьбе и жизни. Немногие случайные озарения по поводу «Дон Кихота» пришли в Испанию из-за рубежа. Известно, что о нашем шедевре писали Шеллинг, Гейне, Тургенев… И однако все их суждения были случайными, поверхностными. Для этих писателей и мыслителей «Дон Кихот» был всего-навсего неким (хотя и чудесным) курьёзом. Для нас же, испанцев, «Дон Кихот» был и остаётся книгой, таящей в себе загадку, от решения которой зависела и зависит судьба нашей нации. Вот и всё.

Посмотрим правде в глаза: «Дон Кихот» – нечто двусмысленное. Все дифирамбы, пропетые в его честь, – не что иное, как мыльные пузыри. «Знатоки» «Дон Кихота» и так называемые «специалисты по Сервантесу» так и не смогли проникнуть в глубоко двусмысленную природу этого великого сочинения. А может быть, «Дон Кихот» только шутка? Тогда над чем же посмеялся Сервантес? В забытой Богом, бескрайней и безлюдной Ла Манче долговязая фигура Дон Кихота напоминает некий вопросительный знак, который и присно, и ныне, и во веки веков будет хранить тайну нашей Испании – тайну нашей исконной двусмысленности. Так над чем же смеялся несчастный сборщик налогов, к тому же заключённый в тюрьму? Да и вообще, что означает любая шутка? Неужто во всякой насмешке есть только негативная установка?

Ясно одно: я ещё не встречал книги, которая содержала бы в себе такое количество символизма, знаменующего смысл человеческой жизни. И наоборот, мне не попадалось ни одного сочинения, которое бы заключало в себе столь мало ключей, пригодных для его истолкования. По сравнению с Сервантесом Шекспир – подлинный идеолог. В творчестве английского гения драматургии явственно ощущается некий рефлективный контрапункт, едва заметный концептуальный пунктир, на котором и зиждется возможная трактовка его пьес.

В этой связи мне неизменно приходят на ум слова другого великого драматурга – немца Геббеля[59]59
  Кристиан Фридрих Геббель (1813–1863) – немецкий драматург.


[Закрыть]: «Я постоянно отдаю себе отчёт в том, что за моими пьесами стоит некий идейный фон. Меня даже обвиняли, что я творю исключительно исходя из этих идеологических построений. И всё-таки дело обстоит не совсем так. Этот глубинный идейный фон следует понимать только как некий горный Хребет, заслоняющий дивный пейзаж». То же, думаю, относится и к Шекспиру. В его творениях всегда заметна некая чёткая идейная линия, занимающая задний план его сочинений, нужная как раз для того, чтобы мы не заблудились в заколдованном лесу его буйной поэтической фантазии. Итак, в той или иной мере Шекспир всегда способен истолковать самого себя.

Первое издание «Дон Кихота». Мадрид, 1605. I том

Можно ли сказать это о Сервантесе? Скорее всего, весь его так называемый реализм сводится к глубоко укоренившейся замкнутости в мире чистых впечатлений, в намеренной отрешённости от любых общих суждений и всякой идеологии. А может, в этом и состоит его величайший творческий дар?

В очередной раз подчеркну: я сильно сомневаюсь, что наша раса, или нация, располагает иной, более глубокой книгой.

Вот ещё один довод в пользу того, что мы вновь и вновь ищем в «Дон Кихоте» ответ на свой главный вопрос: «Боже, что же такое Испания?» Волею судеб ввергнутая в бескрайнее мировое пространство, затерянная между равно бесконечными «вчера» и «завтра», распростёртая под ледяным ночным небом, усеянным мерцающими звёздами, моя отчизна молчит о том, что же в конце концов она знаменует – мыс целого континента, духовный форпост Европы.

Найдётся ли хоть один честный, прямой человек, который бы произнёс хотя бы одно ясное, уверенное слово, способное взволновать благородное сердце, воодушевить светлый ум: последнее и единственное слово о дальнейшей нашей общей судьбе?

Горе народам и племенам, которые никогда не делают привала на перекрёстке дорог, где необходимо решить, каким путём следует идти дальше. Горе тем, кто не желает определить специфику своей самобытности и не испытывает героической потребности хоть как-то оправдать своё существование на Земле, хоть как-то просветить тёмный вопрос о своей уникальной исторической миссии.

Ибо индивид способен жить в мире лишь с помощью своей расы. Любой отдельный человек – всегда только капля влаги, несомая неизвестно куда могучей небесной тучей.