Текст книги "Педро Парамо. Равнина в огне"

– Человек, чьего имени ты не хочешь называть, уничтожил твою церковь, а ты это стерпел. Чего же от тебя ждать, падре? Как ты воспользовался данной тебе божественной властью? Даже если бы я поверил, что ты добрый и всеми уважаемый христианин, этого недостаточно. Зло во грехе. И чтобы с ним покончить, надо быть твердым и непреклонным. Возможно, твои прихожане чтят Господа, но не потому что ты укрепляешь их веру, а из-за предрассудков и страха. Хотел бы я разделить с тобой каждодневные лишения, труды и заботы, налагаемые нашим призванием. Мне известно, как нелегко нам приходится в этом нищем, Богом забытом краю. Именно поэтому я говорю тебе: нельзя отдавать наше дело в руки тех, кто жалкими подачками хочет купить твою душу. А вручив им свою душу, как возвысишься в глазах тех, кто добродетелен? Нет, падре, я сам не настолько чист перед Господом, чтобы дать тебе отпущение грехов. Обратись к кому-нибудь еще.

– Вы отправляете меня за исповедью в другую инстанцию, святой отец?

– Таков твой долг. Нельзя приобщать людей к вере, если сам грешен.

– А если меня отлучат от служения?

– Не думаю. Хотя, вероятно, ты этого заслуживаешь. Впрочем, не мне судить.

– Не могли бы вы… скажем, временно… Я должен совершать обряды помазания… причастия. Святой отец, в моем селении люди умирают один за другим.

– Судить покойников оставь Господу, падре.

– Значит, нет?

И священник в Контле сказал «нет».

Прогулявшись в тени азалий по галереям церковного прихода, они присели под навесом из лозы, на которой зрел виноград.

– Он кислый, падре, – промолвил святой отец, предваряя вопрос собеседника. – В нашем краю, хвала Господу, всего в изобилии, да только на вкус – сплошная кислятина. Видимо, таков наш удел.

– Вы правы, отец. Я пробовал сажать виноград у себя в Комале. Не приживается. Растут одни мирты и апельсины; и те, и другие – горькие. Я уже позабыл вкус сладкого. Помните гуайявы у нас в семинарии? А персики? А мандарины? Только сожмешь, кожура сама отстает. Я привез сюда немного семян. Так, небольшой кулечек… Лучше бы оставил их там, где они принесут плоды, раз уж здесь их ждала верная смерть.

– И тем не менее, падре, говорят, земля в Комале добрая. Жаль, что попала она в руки одного хозяина. По-прежнему всем владеет Педро Парамо?

– Такова Божья воля.

– Полагаю, Божья воля тут ни при чем. Ты так не думаешь, падре?

– Иногда меня посещают сомнения, но там люди принимают все как должное.

– И ты в их числе?

– Я лишь смиренный раб, привыкший покоряться по зову долга.

На прощание падре взял руки священнослужителя в свои и поцеловал их. Однако теперь, когда он вернулся мыслями к настоящему, хотелось стереть из памяти утренний визит в Контлу.

Падре встал и направился к двери.

– Куда вы, дядюшка?

Племянница Ана… Всегда тут, рядом, словно ищет под его крылом защиту от жизненных невзгод.

– Прогуляюсь немного, Ана. Может, отпустит.

– Вам нездоровится?

– Нет, Ана. Разве только душа болит. Чувствую себя дурным человеком.

Он отправился в Медиа-Луну выразить соболезнования Педро Парамо и вновь выслушал оправдания по каждому из обвинений, возводимых на его сына. Падре не перебивал. В конце концов, какая теперь разница. А вот предложение разделить трапезу отклонил.

– Не могу, дон Педро. Спешу в церковь, у исповедальни наверняка заждалась толпа прихожанок. Может, в другой раз.

Уже вечерело, когда, вернувшись домой пешком, он направился в храм как был: разбитый, весь в дорожной пыли – и приступил к исповеди.

Первой подошла старуха Доротея, которая неизменно торчала у дверей церкви, дожидаясь, пока их откроют.

Падре учуял запах спиртного.

– Что, ударилась в пьянство? С каких пор?

– Нет, падре. Ходила на поминки Мигелито, ну и не удержалась, хлебнула лишнего. Уж как все надо мной потешались.

– Над тобой всегда потешаются, Доротея.

– Совсем я погрязла во грехах, падре.

Не раз он говаривал ей: «Не ходи на исповедь, Доротея. Только время у меня отнимаешь. Ты, даже если бы захотела, больше не способна согрешить. Пускай лучше другие покаются».

– На сей раз по правде, отец.

– Говори.

– Коли теперь никому вреда не будет, скажу: это я находила девиц для покойного Мигеля Парамо.

Погруженный в собственные мысли падре вынырнул из полузабытья и почти машинально спросил:

– С каких пор?

– С тех самых, как он взрослеть начал, и похоть в нем проснулась.

– Повтори, что ты сказала, Доротея.

– А то, что я для Мигелито свидания с девицами устраивала.

– И сама их приводила?

– Порой, да. С другими только договаривалась. Насчет третьих давала указания: в какое время одна остается, чтобы врасплох ее застать.

– И много их было?

Вопрос вырвался у него против воли, скорее по привычке.

– Много, падре. Столько, что я со счета сбилась.

– Чего же ты ждешь от меня, Доротея? Сама рассуди, заслуживаешь ли ты прощения.

– Не могу я себя простить. А вот вы – можете. Затем я и пришла.

– Сколько раз ты просила замолвить за тебя словечко на небесах? Хотела после смерти найти сына. Что ж, теперь тебе закрыта дорога в обитель Господа. Пускай Он тебя прощает.

– Спасибо, падре.

– И я тебя прощаю во имя Него. Ступай.

– А как же епитимья?

– Нет в том нужды, Доротея.

– Спасибо, падре.

– Иди с Богом.

Он стукнул костяшками пальцев по решетке исповедальни, делая знак подойти следующей прихожанке. И пока слушал очередное «Каюсь…», голова его поникла, не в силах держаться прямо. Затем перед глазами все помутнело и расплылось, словно под толщей воды; кругом замелькали огни, дневной свет разлетелся на осколки. Он ощутил на языке привкус крови. А в ушах гремели эхом последние слова исповеди: «во веки веков, аминь», «во веки веков, аминь», «во веки…»

– Достаточно, – прервал он. – Давно ты не исповедовалась?

– Два дня, падре.

Все это уже было. Не иначе как судьба-злодейка водит его по кругу. «Что ты здесь делаешь? – спросил он себя. – Ступай, отдохни. Ты слишком устал».

Он поднялся, вышел из исповедальни и направился прямиком в ризницу.

– Те, кто не чувствует за собой греха, могут причаститься завтра, – не оборачиваясь, сказал он собравшимся.

За его спиной послышался ропот.

Я лежу на той же кровати, где много лет назад умерла моя мать; на том же матрасе; под тем же черным шерстяным одеялом, в которое мы обе заворачивались. Тогда я спала рядом с ней, в гнездышке, свитом из ее рук.

Мне до сих пор чудятся размеренное дыхание, стук сердца и вздохи, которыми она меня убаюкивала…

Ее смерть до сих пор отзывается во мне болью. Хотя все это – неправда.

Лежа здесь, на спине, я вспоминаю те времена, чтобы не думать об одиночестве. Потому что я не прилегла на материнскую кровать, а покоюсь в черном ящике, в каких обычно хоронят мертвецов. Потому что я умерла.

Я знаю, где нахожусь, и думаю…

Думаю о той поре, когда созревали лимоны. Февральские ветра ломали стебли папоротников, а старый сад, еще не пришедший в запустение, наполнялся ароматом спелых лимонов.

По утрам, в феврале, с гор спускался ветер. А облака ждали там, наверху, пока хорошая погода не позволит им сойти в долину. До тех пор ничто не нарушало чистой лазури неба, и солнце вовлекалось в игру ветра, который завивал на земле круги, взметал пыль и сражался с ветвями апельсиновых деревьев.

Весело, будто смеясь, чирикали воробьи; они клевали сорванные ветром листья и смеялись; преследовали бабочек, оставляя на колючках ветвей перья, и смеялись. Вот каким я запомнила то время.

Февральские утра, наполненные ветром, воробьиными голосами и сияющей голубизной…

В один из таких дней умерла моя мать.

Мне следовало бы кричать и плакать, заламывая руки от горя. Ты бы этого хотела. Но разве тем утром все вокруг не пело от радости? Залетавший в открытую дверь ветерок трепал побеги плюща. На ногах у меня поверх сеточки вен пробивался пушок, а пальцы рук наливались теплом и дрожали, касаясь грудей. Весело порхали воробьи. На склонах холмов колосились посевы. И я с грустью подумала, что ей никогда больше не увидеть, как ветер играет в кустах жасмина; что глаза ее закрылись для солнечного света. Но плакать? К чему?

Помнишь, Хустина, ты расставила стулья вдоль стены в коридоре, чтобы желающие попрощаться дожидались своей очереди? Стулья так и пустовали. Мать лежала одна, в окружении свечей: в лице ни кровинки; меж посинелых, скованных смертью губ чуть заметно белеют зубы. Ресницы уже не дрогнут, сердце не затрепещет. Мы с тобой у гроба, читаем бесконечные молитвы, которые она не слышит; мы сами ничего не слышали за шумом разгулявшегося посреди ночи ветра. Ты выгладила ее черное платье, накрахмалила воротник и манжеты, чтобы не так бросались в глаза дряхлые, сложенные на груди руки. На прежде живой и любящей груди, где я когда-то засыпала, вскормившей и баюкавшей меня трепетом сердца.

Никто не пришел ее повидать. Может, и к лучшему. Это благами делятся с ближними, а на скорбь охотников мало.

Стукнул дверной молоток. Ты пошла открывать.

– Сходи ты, Хустина, – попросила я. – У меня перед глазами все плывет. И спровадь их. Если за деньгами на григорианские мессы, скажи, что она ничего не оставила. Не выйдет из чистилища без этих месс? Кто они такие, чтобы судить, Хустина? Говоришь, я спятила? Ну и прекрасно.

Твои стулья по-прежнему пустовали, когда мы отправились на кладбище вместе с носильщиками; чуждые скорби, они истекали потом под тяжестью незнакомого им покойника. Со свойственной ремеслу неспешностью мужчины опустили гроб в могилу и забросали сырым песком; ветерок обдувал их натруженные спины, в глазах застыло безразличие. «С вас столько-то», – сказали они. И ты заплатила, словно за товар, развязав смоченный слезами и уже не раз выжатый платок, в котором теперь держала деньги на погребение…

А когда мужчины ушли, ты опустилась на колени в головах могилы и поцеловала землю; ты бы разрыла ее, не позови я: «Пойдем, Хустина. Она уже в ином мире, здесь только ее мертвое тело».

– Это все ты мне рассказала, Доротея?

– Я? Нет. Вздремнула чуток. Тебя снова кто-то напугал?

– Я слышал чужую речь. Женский голос. Подумал, твой.

– Женский голос? Мой? Наверное, та, что сама с собой разговаривает. Донья Сусанита. Она тут рядом похоронена, в пышной гробнице. Должно быть, сырость ее донимает, вот и ворочается во сне.

– А кто она такая?

– Последняя жена Педро Парамо. Одни умалишенной ее называют. Другие – нет. Да только она и при жизни сама с собой говорила, это верно.

– Значит, она уже давно умерла?

– Давненько. Что ты услышал?

– Что-то насчет ее матери.

– Так ведь не было у нее матери…

– Как раз о том и шла речь.

– …Во всяком случае, приехала она сюда одна. Хотя погоди-ка… Теперь припоминаю: родилась она тут, а когда подросла, исчезли они. И да, ее мать умерла от чахотки. Странная была женщина, постоянно болела и ни с кем не общалась.

– Вот и она говорит, что никто не пришел проститься с матерью после ее смерти.

– Так ведь времена-то какие? Конечно, никто к ним не ходил – боялись чахотку подхватить. Позабыла, что ли, об этом плутовка?

– Что-то такое упоминала.

– Когда снова заговорит, скажи мне, тоже хочу послушать.

– Вот, опять. Будто шепчет кто-то.

– Нет, не она это. Голос мужской. И с другой стороны идет, из дальних могил. С теми, кого давно похоронили, всегда так: чуть только сырость – начинают ворочаться. Не спится им.

«По великой милости своей Господь не оставил меня в ту ночь. Кабы не так, не знаю, что было бы. Очнулся-то я, когда уже стемнело…»

– Ну, а теперь слышишь?

– Да.

«…Повсюду кровь. Под пальцами так и хлюпало, когда я о камни оперся, чтобы встать. Целая лужа натекла. И вся – с меня. Однако я смекнул, что жив. Значит, не смерти моей дон Педро хотел, а так только, припугнуть. Допытывался, ездил ли я в Вильмайо два месяца назад. В день святого Христофора. На свадьбу. На какую свадьбу? Какой еще святой Христофор? Валяюсь в крови и все твержу: «На какую свадьбу, дон Педро? Нет, нет, дон Педро. Не был. Разве что проездом, по чистой случайности…» Убивать-то он не хотел. Правда, хромым я остался, как видите, и без руки, считай. Зато не убил. Говорят еще, будто окосел я с тех пор на один глаз – от страха, мол. Но мужества во мне прибавилось, что верно то верно. Велика Божья милость, и сомневаться нечего».

– Кто это?

– Поди разбери. Много их. От рук Педро Парамо столько народу полегло, после того как его отца убили. Говорят, почти всех гостей порешил с той свадьбы, куда Лукас Парамо был зван посаженым отцом. Целили-то в жениха, а дона Лукаса задело. Кто выпустил пулю, так и не дознались. Вот Педро Парамо всех без различия и стер с лица земли. Произошло это в Вильмайо, на холме, где раньше усадьбы стояли; теперь от них уж следа нет… Вот, опять заговорила. Слушай внимательно, у тебя уши молодые. Потом мне перескажешь.

– Ничего не разобрать. Похоже, не говорит она, а только стонет.

– Из-за чего?

– Кто ее знает.

– Должна же быть причина. Просто так люди не стонут. Навостри-ка уши.

– Стонет – и все. Видать, натерпелась из-за Педро Парамо.

– Чепуха. Он ее любил. Даже больше скажу: ни одну женщину он так не любил. А умом бедняжка тронулась еще прежде, чем ее за Педро Парамо выдали. До того любил, что остаток жизни просидел в кресле, точно пришибленный, глядя на дорогу, по которой ее на кладбище унесли. Ко всему охладел. Земли свои забросил, домашнюю утварь приказал сжечь. Одни говорят, от жизни устал, другие – веру утратил. Знаю только, что прислугу всю разогнал и уселся в кресло, лицом к дороге.

С тех пор земли не возделывались, пришли в упадок. Осиротевшие поля захирели, бурьяном поросли – без слез не взглянешь. И народ начал убывать; работники разбежались кто куда в поисках других хлебных мест. Помню, в те дни в Комале только и слышно было «прощайте» да «прощайте». Мы поначалу даже с радостью провожали тех, кто уехать решил. Они ведь собирались вернуться. Вещи свои на нас оставляли, семьи. Потом некоторые за семьями посылали, но за вещами – никогда. А после забывали и про Комалу, и про нас, и про пожитки свои. Мне ехать было некуда, вот я и осталась. Другие ждали, когда умрет Педро Парамо: он, мол, добро свое обещал им раздать. Вот и не уезжали, надеялись. Шли годы, а он не умирал и все сидел там как пугало, охраняя земли Медиа-Луны.

Незадолго до его смерти явились эти смутьяны, «кристерос»[70]70
  От исп. Cristo – Христос. Участники повстанческого движения 1926–1929 гг., боровшиеся против религиозных ограничений в стране.


[Закрыть], и забрали тех немногих, кто еще оставался. Тогда-то я и начала с голоду помирать, совсем от мира отошла.

А все из-за дона Педро, который невесть что в голову себе вбил. Совесть ему, что ли, покоя не давала? А случилось все ровнехонько после того, как он жену потерял, Сусаниту. Вот и посуди, любил он ее или нет.

Сообщил ему об этом Фульгор Седано:

– Угадайте, хозяин, кто приехал.

– Кто?

– Бартоломе Сан-Хуан.

– И что?

– Интересно, зачем он объявился.

– Ты не расспрашивал?

– Нет. И вот еще: он жилье не искал. Поехал прямиком к вашему старому дому, спешился и котомки свои сгрузил, будто вы ему заранее угол выделили. По крайней мере, вид у него был самоуверенный.

– И ты не выяснил, в чем тут дело? Разве не для того я тебя держу, Фульгор?

– Говорю же, сбил он меня с толку. Но если необходимо, завтра же все выясню.

– Не утруждайся. Завтра я сам этим займусь. Они приехали вдвоем?

– Да, с женой. Откуда вы узнали?

– Разве не с дочерью?

– Ну, по крайней мере, обращается он с ней, как с женой.

– Ладно, иди спать, Фульгор.

– С вашего позволения.

«Тридцать лет я ждал, когда ты вернешься, Сусана. Ждал, когда смогу получить все. Не малую толику, а все, что в моих силах, пока у нас не осталось бы никаких желаний, кроме тебя, желания обладать тобой.

Сколько раз я звал твоего отца поселиться здесь, говорил, что нуждаюсь в нем? На разные хитрости шел. Предложил ему должность управляющего, лишь бы опять увидеться с тобой. И что же он ответил? «Нет ответа, – каждый раз докладывал посыльный. – Сеньор Бартоломе рвет ваши письма, едва получит». Однако со слов парнишки я знал, что ты вышла замуж, а вскоре овдовела и опять живешь с отцом.

Затем – тишина.

Снова и снова я посылал гонца, но тот неизменно возвращался ни с чем.

– Не нашел их, дон Педро. Говорят, уехали из Маскоты. А куда точно – никто не знает, все разное твердят.

– Разыщи их, чего бы это ни стоило. Не под землю же они провалились.

Наконец однажды он приехал со словами:

– Я прочесал все горы, выведывая, где скрывается дон Бартоломе Сан-Хуан, и напал-таки на его след в одной Богом забытой расщелине, рядом с заброшенными шахтами «Андромеды»; живет там в бревенчатой лачуге.

Уже тогда начались волнения. Говорили о каких-то вооруженных повстанцах. Слухи доходили и до нас. Вот почему твой отец снялся с места и приехал сюда. Не ради себя, как он объяснял в письме, а ради твоей безопасности, чтобы ты жила среди людей.

Передо мной словно распахнулись врата рая. Мне хотелось бежать к тебе. Окружить тебя счастьем. Плакать. И я плакал, Сусана, когда узнал, что ты наконец вернешься».

– Есть селения, от которых веет безысходностью. Их узнаешь по одному только затхлому гнилостному воздуху, по запаху нищеты и старческого бессилия. Вот один из таких городков, Сусана.

Там, откуда мы приехали, по крайней мере, кипела жизнь: ты могла наблюдать за облаками, птицами, мхами. Помнишь? Здесь же нет ничего, кроме этого кислого, поблекшего запаха, который сочится отовсюду. Ибо это селение – вместилище безысходности; на нем лежит пятно проклятия.

Он попросил нас вернуться. Пустил в свой дом. Обеспечил всем необходимым. Но не спеши его благодарить. Мы оказались тут на свою погибель, ибо, чует мое сердце, добром это не кончится.

Знаешь, о чем меня просил Педро Парамо? Я и сам смекнул, что неспроста он расщедрился. И готов был возместить сполна трудом – а долг возвращать так или иначе придется. Я подробно рассказал ему про «Андромеду», обрисовал, какие открываются возможности, если подойти к делу с умом. И знаешь, что он ответил? «Плевать я хотел на ваш рудник, Бартоломе Сан-Хуан. Мне от вас ничего не нужно, кроме дочери. Она – ваша главная заслуга».

Он положил на тебя глаз, Сусана. Говорит, вы знакомы: в детстве ты с ним играла и даже купалась в реке. Я этого не знал, иначе выпорол бы тебя ремнем.

– Не сомневаюсь.

– Что ты сказала? Не сомневаешься?

– Да.

– Может, ты и в постель к нему лечь готова?

– Да, Бартоломе.

– Разве ты не знаешь, что он женат и любовниц у него немерено?

– Да, Бартоломе.

– Не называй меня Бартоломе. Я твой отец!

Он так и видел: Бартоломе Сан-Хуан, почивший шахтер. Сусана Сан-Хуан, дочь шахтера, почившего на руднике «Андромеда». «Видимо, там мне суждено умереть», – подумал он. Затем обратился к дочери:

– Я сказал ему, что ты хоть и вдова, а до сих пор думаешь о муже как о живом и ведешь себя соответственно. Пробовал его переубедить, но едва об этом заходит речь, взгляд у него делается недобрым, а когда звучит твое имя, он закрывает глаза. Мне известно, кто такой Педро Парамо. Он воплощенное зло.

– А я кто?

– Моя дочь. Моя! Дочь Бартоломе Сан-Хуана.

В голове Сусаны Сан-Хуан начали бродить разные мысли – вначале неспешно, робко, а после вдруг понеслись вскачь, так что она возьми и скажи:

– Это еще неизвестно. Неизвестно.

– Жизнь притесняет нас со всех сторон, берет в кулак и швыряет туда-сюда, как пыль, рвет на части, орошая землю нашей кровью… Что мы сделали? Отчего гниль проникла нам в души? Твоя мать говорила, что у нас хотя бы остается Божья милость. И ты ее отвергаешь, Сусана. Почему ты отказываешься считать меня своим отцом? Рассудок у тебя, что ли, помутился?

– А ты не знал?

– Неужто правда?

– Истинная, Бартоломе! Ты разве не знал?

– Известно ли тебе, Фульгор, что не бывало на свете женщины прекраснее? Я думал, что потерял ее навсегда. И теперь-то уж не намерен потерять снова. Ты меня понял, Фульгор? Скажи ее отцу, пусть и дальше разрабатывает свой рудник. А там… глядишь, и сгинет старик без следа – чего проще, места-то глухие, безлюдные. Как считаешь?

– Всякое случается…

– Надо, чтобы случилось. Когда она станет сиротой, придется взять ее под свою защиту. Как по-твоему?

– Это легко устроить.

– Тогда за дело, Фульгор, за дело.

– А если она обо всем узнает?

– От кого? Ну-ка, скажи, кто из нас двоих проговорится?

– Полагаю, никто.

– А ты не «полагай». И впредь выбрось это из головы. Увидишь, как все удачно сложится. Помнишь, какого труда стоило найти «Андромеду»? Вот и отправь старика туда, пускай дальше работает. Ездит на рудник и обратно. Да чтоб не вздумал дочь за собой таскать. Мы о ней позаботимся. Там у него будет работа, а здесь дом, который он сможет время от времени навещать. Так ему и передай, Фульгор.

– Рад, что к вам вернулась прежняя хватка, хозяин. Вы словно душой помолодели.

На поля долины сыпется мелкий дождь – настоящая редкость в здешних краях, где если уж льет, то как из ведра. Сегодня воскресенье. Из Апанго спустились индейцы, увешанные ромашкой, розмарином, вязанками тимьяна. В этот раз у них нет ни окоте[71]71
  Вид сосны, произрастающий в Мексике и Центральной Америке.


[Закрыть], потому что древесина вымокла, ни дубовой мульчи, которая тоже намокла из-за дождей. Разложив травы на полу под сводами галереи, индейцы ждут.

Падающая с неба вода собирается в лужи. Течет рекой между маисовыми всходами.

Сегодня люди не пошли на рынок. В дождь они бродят группками по залитым полям и разбивают борозды, дробя лопатами мягкие комья, чтобы вода искала себе иные пути и не уносила зеленеющие всходы. Рабочие бережно укореняют молодой маис: пусть спокойно растет дальше.

Индейцы ждут. Похоже, они выбрали неудачный день. Оттого-то, наверное, и дрожат под своими намокшими соломенными «плащами»: не от холода, а от страха. И поглядывают на мелкий дождь и на небо, затянутое облаками.

Никто не приходит. Такое чувство, что селение вымерло. Дома им наказали раздобыть немного ниток для штопки, сахар и – если будет, по возможности – сито, чтобы протирать атоле[72]72
  Напиток наподобие киселя из протертого разваренного маиса с тростниковым сахаром.


[Закрыть]. Близится полдень; их «плащи» потяжелели от сырости. Индейцы рассказывают друг другу байки и посмеиваются. Дождевые капли блестят на вязанках с травами. «Сейчас бы глоточек пульке, тогда и потерпеть можно. Только почки агавы утопают в воде. Ничего не поделаешь».

На дороге, что ведет прямиком из Медиа-Луны, показалась Хустина Диас. Укрывшись под зонтом и огибая бурлящие по тротуарам потоки воды, она подошла к главной двери церкви, осенила себя крестом, а затем нырнула под свод галереи. Цепкие взоры индейцев тут же обратились к ней. Хустина остановилась у первого же лотка, взяла на десять сентаво розмарина и поспешила назад, сопровождаемая вереницей многочисленных взглядов.

«Ну и дороговизна нынче, – думала она, возвращаясь в Медиа-Луну. – Несчастный пучок розмарина за десять сентаво! А толку-то с него – даже запаха нет».

С наступлением темноты индейцы свернули торговлю и вышли под дождь с тяжелыми вязанками за спиной; на обратном пути заглянули в церковь – помолиться Деве Марии, а в качестве подношения оставили букетик тимьяна. Решив попытать счастья в другой раз, они направились в сторону Апанго, откуда пришли, по дороге рассказывая друг другу байки и посмеиваясь.

Хустина Диас вошла в спальню Сусаны Сан-Хуан и положила розмарин на полочку. Задернутые занавески не пропускали свет, поэтому в темноте она видела – или, скорее, угадывала – только тени. Похоже, Сусана спала. «Так даже лучше, – обрадовалась Хустина. – Пускай еще поспит».

Вдруг чуть поодаль от нее раздался вздох, будто вылетевший из угла погруженной во мрак комнаты.

– Хустина!

Она повернула голову – никого. Только ощущение чьей-то руки на плече и звук чужого дыхания. Неизвестно чей голос шепнул на ухо: «Уезжай отсюда, Хустина. Вместе со своими пожитками. Ты нам больше не нужна».

– Я ее не оставлю. – Хустина расправила плечи. – Она больна и нуждается в моей помощи.

– Уже нет, Хустина. Я позабочусь о ней.

– Это вы, дон Бартоломе?

Не дожидаясь ответа, она испустила такой вопль, что мужчины и женщины, идущие обратно с полей, говорили друг другу: «Вроде как человек воет, да только голосом нечеловечьим».

Звуки тонут в шуме дождя, стихают, а капли все так же сыплются на землю, сливаясь в реку жизни.

– Что такое, Хустина? Почему ты кричишь?

– Я не кричала, Сусана. Тебе, наверное, приснилось.

– Сколько раз тебе говорить: я не вижу снов. Но ты меня не слушаешь. Да я и не спала. Ты с вечера не выпустила кота на улицу, из-за него-то я глаз и не сомкнула.

– Он всю ночь у меня в ногах пролежал. Сморило его, а я из жалости не стала прогонять; правда, он не шумел.

– Может, и не шумел, а только устроил тут цирк: прыгал то по ногам, то по голове и тихонько так мяукал, словно есть просил.

– Я его вечером покормила, и до утра он никуда не отходил. Снова ты, Сусана, грезишь наяву.

– Говорю же, твой кот меня всю ночь своими прыжками пугал. Будь он хоть олицетворением кротости, держи его подальше, когда я сплю.

– Тебе померещилось, Сусана. Погоди, вот придет Педро Парамо, я ему скажу, что с меня довольно. Ноги моей больше здесь не будет. Мир не без добрых людей, работу сыщу. Не все такие помешанные, как ты, и не мучают ближних. Завтра же уйду и кота заберу; может, тогда успокоишься.

– Никуда ты не уйдешь, Хустина, врунишка несчастная. Никуда от меня не денешься, потому что никто не будет любить тебя, как я.

– Нет, не уйду, Сусана. Никуда не денусь. Сама знаешь: я здесь только ради тебя. А если браню – по твоей же милости, – то не серчай, я не со зла.

Она опекала Сусану с рождения. Носила на руках. Учила делать первые шаги. Наблюдала, как расцветают детские черты. «Губки точно сахарные, а глаза – конфетки мятные, лазоревые. Лазоревые да золотистые. Лазоревые да изумрудные. Да с мятными переливами». Пощипывала ей пяточки. Давала ей пустую грудь – не для кормления, а так, потешиться – и приговаривала: «На, поиграй себе на забаву». Она была готова затискать девочку до смерти.

Снаружи по банановым листьям колотил дождь, и казалось, стоячая вода луж вскипает под небесными струями.

От сырых простыней исходил холод. В сточных трубах, устало трудившихся со вчерашнего дня, клокотала и пенилась вода. А с неба низвергались все новые потоки.

Была полночь. Окружающие звуки тонули в шуме дождя за окном.

Сусана Сан-Хуан медленно приподнялась, а затем так же неторопливо встала с кровати. Вновь вернувшееся ощущение тяжести расходилось от ног по всему телу, подбираясь к лицу.

– Это ты, Бартоломе?

Ей почудился скрип двери, словно кто-то вошел или вышел. И снова – только перестук холодных струй, скатывающихся по банановым листьям, захлебывающихся в собственном неистовстве.

Сусана уснула и не просыпалась до тех пор, пока серый утренний свет не выхватил из темноты красные кирпичи, усеянные капельками влаги.

– Хустина! – окликнула она.

Та явилась незамедлительно, словно ждала за дверью, кутаясь в плюшевое покрывало.

– Что такое, Сусана?

– Кот. Он снова приходил.

– Бедненькая моя.

Упав к ней на грудь, женщина заключила ее в объятия. Наконец Сусане удалось приподнять голову Хустины.

– Почему ты плачешь? Я расскажу Педро Парамо, какая ты добрая. А про твоего жуткого кота ни словом не обмолвлюсь. Перестань, Хустина.

– Твой отец умер, Сусана. Позавчера ночью. Сегодня приходили сообщить, что все кончено: его уже похоронили; а сюда не повезли, потому что дорога очень долгая. Одна ты осталась, Сусана.

– Значит, это был он, – усмехнулась та и добавила все с той же усмешкой: – Пришел со мной попрощаться.

Давным-давно, когда она была девочкой, отец сказал:

– Спускайся, Сусана, и расскажи, что увидишь.

Пеньковый канат, на котором она висела, больно сдавливал талию и обдирал кожу на ладонях, и все-таки она боялась выпустить из рук единственную связь с внешним миром.

– Я ничего не вижу, папа.

– Смотри хорошенько, Сусана. Постарайся что-нибудь найти.

И он посветил сверху лампой.

– Ничего не видно.

– Я опущу тебя ниже. Дай знать, когда коснешься земли.

Она пролезла в небольшой зазор между досками. Прошла по старым, гнилым, растрескавшимся балкам, облепленным глиной.

– Спустись ниже, Сусана, и найдешь то, о чем я говорю.

Она спускалась все ниже и ниже, раскачиваясь глубоко под землей, болтая ногами и не находя ничего, кроме пустоты.

– Ниже, Сусана. Еще ниже. Скажи, если что-то увидишь.

Ступив наконец на твердую поверхность, она молча застыла, онемев от страха. Свет лампы кружил рядом, мелькал по сторонам. Раздавшийся сверху окрик заставил ее вздрогнуть:

– Передай мне то, что там лежит, Сусана!

Она схватила округлый предмет – и тут же выронила, когда на него упал луч света.

– Это череп мертвеца, – сказала она.

– Должно быть кое-что еще. Достань все, что найдешь поблизости.

Скелет покойника рассыпался на части; нижняя челюсть отпала, словно сделанная из сахара. Сусана передавала кусочек за кусочком, пока не добралась до пальцев ног и не вручила отцу фалангу за фалангой. Но вначале был череп, который развалился у нее в руках.

– Ищи дальше, Сусана. Деньги. Золотые кружочки. Найди их.

Она пришла в себя только много дней спустя, скованная холодом ледяного отцовского взгляда.

Вот почему теперь она смеялась.

– Так и знала, что это ты, Бартоломе.

Ее смех перешел в безудержный хохот, вынудив несчастную Хустину, плакавшую у нее на груди, поднять голову.

За окном лило не переставая. Индейцы давно ушли. Наступил понедельник, а долина Комалы по-прежнему захлебывалась дождем.

В конце концов дождь прекратился, но ветра – те самые, что принесли с собой ненастье – не утихали. В полях маисовые всходы просушили свои листья и полегли в борозды, спасаясь от ветра. Днем он терял силу и только трепал побеги плюща да гремел черепицей на крышах; зато ночами стонал и стонал без умолку. Громоздясь друг на друга, почти касаясь на ходу земли, беззвучно плыли по небу облака.

Сусана Сан-Хуан лежит, закинув руки за голову, и, погруженная в раздумья, слушает, как неугомонный ветер бьется в запертое окно, гоняя ночь с места на место. Внезапно звуки смолкают.

Кто-то отворяет дверь. Порыв сквозняка гасит лампу. В темноте не остается никаких мыслей. Только тихие перешептывания. Неравномерный стук собственного сердца. И пламя свечи, которое она видит сквозь сомкнутые веки.

Сусана не открывает глаз. По ее лицу рассыпались волосы. Капельки пота поблескивают на верхней губе.

– Это ты, отец? – спрашивает она.

– Я твой духовный отец, дитя мое.

Приоткрыв глаза, Сусана различает сквозь завесу волос чью-то тень на потолке и склоненную над ее лицом голову. Прямо перед ней, за дымкой ресниц маячит смутная фигура, излучающая свет; он идет из груди, пульсирует, словно трепещущее маленькое сердце, которое вот-вот погаснет. «Твое сердце умирает от тоски, – думает она. – Я знаю, ты пришел рассказать о смерти Флоренсио; это мне уже известно. Не горюй о других; не печалься из-за меня. Я заперла свою боль в надежном месте. Не дай своему сердцу погаснуть».