Текст книги "В Гаване идут дожди"

«Какого хрена тебе надо?» – «Уйти с вами». – «С нами?!» – «Возьмите меня». – «Через пять минут придет патруль», – сказал Франсис и, повернувшись к негру спиной, шагнул к лодке. «Возьмите! Я знаю море, я вам пригожусь».

– Видно, ему еще больше, чем вам, приспичило уехать, – сказал я.

– Удачу надо хватать за хвост, а в ту минуту мы стали его удачей. – Муравьи деловито ползали по ботинкам Франсиса.

«Если уж так хочешь, влезай». Франсис с братом продолжали толкать лодку подальше от берега.

Негр им помог, и, пока как плотник бежал обратно к дороге, они втроем запрыгнули в лодку и взялись за весла. Молча гребли до тех пор, пока огни города не потускнели вдали. Когда они запустили мотор, лодка рванулась вперед. Движок заурчал, как довольный кот.

Мр-мр-мр, – урчал мотор.

«Из Гаваны я ушел, из Гаваны!» – пел Франсис, сидя на корме и глядя, как один за другим гаснут городские огни.

Зза-зза-зза, – поскрипывала лодка, одолевая волны.

«И я ушел, и я ушел!» – вторил ему брат. «Мы еще не ушли от опасности», – сказал негр. «Почему?» – спросил брат Франсиса. «Береговой радар может нас засечь, а кроме того…» – Рука негра метнулась в сторону горизонта, где зарницы уже сливались в огненные взрывы, бесновались чаще и мощнее. «С этим дьяволом никто нас не догонит, никакая буря не возьмет. – Брат Франсиса кивнул на мотор и сплюнул в море. – Ты, негр, – кроличья душа. Черная мокрая курица. Трясешься, как овечий хвост. Зря мы тебя взяли».

«Ушел я из Гаваны, иду я на Майами», – пел Франсис.

Ро-ро, зас-зас… – подпевали мотор и лодка.

«А что чувствует человек, когда покидает свою страну, даже, может быть, навсегда?» – Бэби из кухни взглянула на входную дверь. Понятно, она имела в виду Мальдонадо, а не Франсиса. Через несколько лет, уехав отсюда с близняшками, она получит ответ на этот вопрос.

– Что ты чувствовал? – спросил я Франсиса. Франсис пожал плечами, а его башмаки снова стали

постукивать по земле, где хлопотали муравьи.

– Не знаю, да и некогда было о том думать, – ответил он. Франсис вытащил из кармана бутылку рома, несколько раз приложился к горлышку и стал что-то напевать. Он совсем захмелел, но нить рассказа не потерял.

– Нас промочило насквозь, до самой печенки. Волны, как бешеные псы, кусали нас за все места. – Франсис обхватил себя руками за плечи, прикрывая грудь, словно его так же пронизывал холод, как тогда, на море.

Рассвело, низкие тяжелые тучи, казалось, грозили опуститься еще ниже и раздавить все, что было на воде. А потом налетел настоящий ураган, высокие волны нещадно колотили деревянную посудину.

«Гроза», – сказал негр и перекрестился. «Если ты знал, что идет гроза, чего поперся с нами?» – закричал брат Франсиса. Тому не пришлось ответить: гигантская волна швырнула его об борт. «Держитесь, – крикнул Франсис, которого второй вал, ударив в спину, свалил на дно лодки. – Ой, мать вашу…»

На них обрушилась третья, пятая и еще много волн, которые кидали и били лодку, заставляя ее плясать и вертеться, как сумасшедшую.

Франсис не знал, сколько времени он лежал на дне лодки под ударами стихии, уцепившись за канат, стараясь высовывать голову из воды, заливавшей суденышко.

Он понял, что нет больше сил сопротивляться и пора отдавать концы, но тут ветер стал слабеть и волны поутихли. С трудом приходя в себя, кряхтя от боли, опираясь о борт окровавленной рукой, Франсис встал на колени. Рядом отплевывался от соленой воды его брат, потирая голову. «Ты как? Жив?» – спросил Франсис. Брат кивнул, не переставая откашливаться. «А негра смыло на хрен…» – «Бедняга, мы даже имени его не знаем», – вздохнул Франсис.

Когда мне представилось, как негра снесло за борт, как он отчаянно боролся с волнами, хватая ртом воздух, я тут же подумал о Монике. Я не желал верить, что она погибла подобным образом. Судьба не могла быть так жестока. Но почему несчастный негр рыбак мог утонуть, а белая девушка-проститутка не могла? Что, она лучше негра? Разве не все равны перед морем, перед судьбой и перед лицом смерти? Ответа я не знал, да и знать не хотел. Моника – это Моника, а другие – это другие.

Пусть помирают два, три, тысяча негров, белых, красных, голубых, зеленых, но Моника должна спастись, а остальные – пропади они пропадом.

– Того негра следовало бы объявить без вести утонувшим, а на том берегу поставить памятник ему и всем утопленникам, погибшим в море вместе с лодками. – Франсис покачал головой.

– A дальше что с вами было? – мне не терпелось узнать конец истории.

Крак-крак… – скрипнул мотор, когда брат Франсиса хотел его запустить. «Да заводись ты, гад», – бормотал брат в ярости. Все усилия были напрасны, мотор заглох навеки, и его вышвырнули за борт, чтобы облегчить лодку. На море снова воцарились тишь да гладь. Солнце наваливалось на беглецов своей знойной тяжестью.

На лодке осталось лишь одно весло, на дне было по колено воды, которую они вычерпывали руками. «Надо плыть к земле», – сказал брат.

– Теперь-то нам с тобой легко обо всем рассуждать, – криво усмехнулся Франсис, – а тогда, в открытом море, в полузатопленной посудине с одним веслом, без еды, с одной фляжкой воды, было совсем паршиво. Мы не знали, где болтаемся, где север, где юг.

Два дня молотили они одним веслом по волнам и пытались ориентироваться по звездам, которые, по утверждению брата Франсиса, он умел читать, а, как оказалось, не знал ничего.

На третий день, когда кончилась вода, полумертвые от голода и жары, они, бросив весло, отдались на волю волн.

– Мне захотелось тогда кинуть в море бутылку, – задумчиво сказал Франсис. Как ни странно, пустая бутылка еще валялась в лодке, а в карманах у него обнаружились кусок бумаги и шариковая ручка.

И он написал: «Сегодня скончались Франсис Вилья и его брат Исраэль. Нас доконали невезение и море. Тот, кто найдет эту бутылку, пусть известит…»

Одеревеневшие пальцы Франсиса вдруг замерли. Кого известит? Кто о нем вспомнит? Для чего кого-то извещать? Зачеркнув последнюю фразу, он засунул бумагу в горлышко, закупорил бутылку и бросил в море. «Пусть плывет. Если кто-нибудь ее выудит, узнает, что я помер», – сказал он. Франсис смотрел вслед удалявшейся бутылке, которая то ныряла, то всплывала, то кружилась на волнах.

– Вот так и мы. Тонем, всплываем, кружимся, – бормотал он.

– Ты что там бурчишь? – спросил я.

– Да так. Нас самих, как бутылки в море, швыряет. Одни выходят на берег, другие напарываются на камни, а иные так и плавают без руля и без ветрил… – По его рукаву бежал муравей, а первый уже дополз до плеча, но Франсис и пальцем не шевельнул, чтобы их согнать.

В лодке брат, упав на колени, молился. «Пречистая Дева, спаси нас», – шептал он. «Господи Боже…» – еле двигал губами Франсис. Мертвая зыбь чуть покачивала лодку, но к вечеру налетел ветерок, и посудина тронулась с места – сначала медленно, потом быстрее. «Куда нас несет?» – едва слышно произнес брат. «Все равно куда. Лишь бы выбраться». Франсис учуял слабый запах земли.

Через какое-то время вдали замерцали огни города.

– Гавана? – спросил я.

Да, это была Гавана, и, к счастью, они пристали к пустынному берегу, откуда смогли добраться до города.

– Значит, вы не совсем обессилели? В больницу не пошли?

– В какую там больницу. Нас бы сунули в тюрьму на три года. Попили мы водички, натерлись маслом, проспали сутки – и хоть снова в бой. Нам повезло. Никто не прознал про наше путешествие, – вяло проговорил Франсис.

– А что с твоим братом?…

– Вскоре он снова повторил попытку, но денег у него на лодку не было, и ему пришлось отправиться на плоту из автомобильных покрышек. Никаких известий о нем нет. Может, и сумел доплыть. Скорее всего, дрыхнет в брюхе какой-нибудь акулы, а оттуда письма к нам не доходят.

– А почему ты не попытался еще разок? – спросил я его, хотя адресовал этот вопрос скорее самому себе. Ответ-то у меня был, но хотелось знать, что скажет он.

Франсис отозвался не сразу, видимо, подыскал точные слова.

– Я сказал себе: Франсис, это твоя страна. Здесь ты родился, здесь похоронены твои родители и все твои предки. Здесь ты должен набраться терпения, сесть у дверей своего дома и ждать, пока мимо пронесут твоих сдохших врагов. Этого удовольствия нельзя лишиться. Да и меня самого тоже здесь закопают.

Я его понимал. Наши мысли почти совпадали, хотя жизненные обстоятельства разнились.

– Понятно, – сказал я и встал. На земле длинным темным пятном обозначилась моя тень, дотянувшаяся до полуразрушенного дома, возле которого мы сидели.

Франсис тоже поднялся с места.

– Знаешь, – сказал он, – сердце мне подсказывает, что Моника вовсе не в море, а где-то здесь, в городе.

– Где же?

– Не знаю. Но лучше ее не искать, а подождать, пока она сама объявится.

Если она от кого-то прячется или не хочет тебя видеть, значит, на то у нее есть причины, и ты должен уважать ее волю.

Слова Пичи тебя успокоили, но в то же время и встревожили. Если он защитит тебя от Кэмела и его дружков, тебе придется ему заплатить, и ты знаешь, какой монетой – станешь его любовницей, а он будет твоим чуло. Такую цену ты платить не готова. И не желаешь подчиняться никакому мужчине, а тем более его содержать. Что же делать? Нельзя ведь жить в постоянном страхе и бояться встречи с Кэмелом, который уже вышел на свободу, о чем ты недавно узнала. Самое лучшее было бы исчезнуть на время. Да, отправиться к бабушке в деревню, пересидеть там и посмотреть, чем дело обернется. Денег на жизнь у тебя хватит и еще на хороший подарок старухе останется. Мексиканец Варгас, который сначала жил с Моникой, а потом с тобой, на деньги не скупился и на прощание оставил тебе кругленькую сумму в долларах. И обещал пригласить тебя в Мехико. Кто знает, может быть, он выполнит обещание и ты туда уедешь. Тогда и будешь такой женщиной, какой всегда хотела быть, – свободной, ни от кого не зависящей.

В эти дни дождь льет как из ведра, но прохладу не приносит – после ливня жара лишь усиливается. Кажется, что дождь и зной вошли в сговор, ибо, как утверждают метеорологи, при жаре часто собирается гроза, но после дождя становится еще жарче. Нет ни ветерка, и люди, обливаясь потом и изнемогая от влажной духоты, злятся на весь белый свет и мечтают только о том, как бы скорее очутиться в прохладной воде, расслабиться и вообще ни о чем не думать, – такой зной плавит всякую мысль. Кубинцы ходят по улице, едва волоча ноги, стараясь укрыться от солнечных лучей на теневой стороне или под листвой деревьев. Туристы в темных непроницаемых очках, с красными, как перезрелые томаты, носами, напротив, лезут в самое пекло, зная, что скоро придется возвратиться под серое небо, к промозглой погоде, и хочется похвастаться там своими поджаренными на пляжах телесами.

Продавцы на Меркадо передвигаются, как при замедленной съемке, и с неохотой роняют слова, ибо при такой жарище лучше поменьше разговаривать и не тратить последние силы на лишние звуки и жесты. Чина уехала за границу, и ее место занял дантист, резчик корабликов, который, однако, будучи толстым уродом, в торговле не преуспевает. Маркое тоже отбыл за рубеж, и собак теперь продает его невеста, которая только и ждет от него приглашения, чтобы уехать в Новую Зеландию. Книжник Ремберто почти процветает: ему удалось продать первое издание «Цыганского романсеро» Лорки и выставить на продажу такие раритеты, как «Стихотворения сеньориты Гертрудис Гомес де Авельянеды» мадридского издания 1841 года и роман «Сто лет одиночества», опубликованный на Кубе и украшенный автографом самого Гарсиа Маркеса, вероятно подарившего книгу какому-то видному кубинскому деятелю.

Моника гуляет по квартире в нижнем белье, так как все ее открытые летние платья поизносились, да и в таком пекле легче ходить полуголой. Поскольку окна и дверь на балкон распахнуты настежь (иначе можно задохнуться), мужчины из соседних зданий, особенно из Дома телевидения, с великим интересом поглядывают на нее из окон, а кое-кто даже вооружился биноклем.

Вчера Манолито-Бык склоняла ее к знакомству с одним испанским менеджером, работающим на Кубе. Мол, у него «полно зеленых и масса полезных знакомств», но она отказалась: «Пусть Лу с ним знакомится». Ей хочется забыть о мужчинах типа Варгаса, этого мексиканского хозяина плантаций перца чиле. Кроме того, ей хотелось бы упорядочить свою жизнь. Сегодня Моника, как обычно, делится думами с дневником.

«Нападавшие на меня парни мне больше не встречались. Этим пока все и кончилось.

Я сказала Малу, что на плоту никуда не поплыву. Да она и сама, наверное, тоже не поплывет, потому как ее друг приглашает с собой кого-то другого.

И все же у меня не исчезает дурацкое предчувствие беды, хотя Он старается меня успокоить. «Дорогая моя, не волнуйся. Ничего плохого не может случиться. Мы всегда вместе, и я тебя защищу», – сказал Он и обнял меня.

Последнее время Он уже перестал подшучивать, смеяться надо мной, как, например, тогда, когда я собиралась поднести цыплят Элеггуа, хотя потом я их все-таки прирезала и отнесла. Хотелось бы думать, что я влияю на Него. Была бы очень рада.

«Вот и поедешь в Канаду», – сказал Он, узнав, что Ричард обещал мне выслать приглашение.

«А ты, то есть мы? Ты позже обязательно приедешь, мне плохо без тебя», – сказала я, а Он молча погладил меня по голове.

Я ведь тоже с Ним изменилась, как уже писала. Особенно за последнее время.

Раньше я ни о чем не задумывалась и ни с кем не дружила. Наверное, с одной только Лу. Хотелось только шикарно жить и брать от жизни все что можно. Жизнь-то у нас одна. Так мне казалось. А теперь – нет.

«Конечно, я постараюсь к тебе приехать», – сказал Он.

Он лжет. Мы оба знаем, что с его оформлением за границу дело затянется на века, а скорее всего и вообще не дадут разрешения на выезд.

Однажды я так Его и спросила: «Почему бы тебе не уплыть на плоту?»

Мне давно хотелось узнать: подумывает ли Он о такой возможности?

Он молча поглядел на меня, словно пытаясь прочесть мои мысли. «На плоту почти невозможно уйти от пограничников, а в тюрьму не хочется. Несколько раз я пытался выехать легально, но пока не получается».

Я так и знала.

«В Канаде, – сказал Он. – ты хорошо устроишься. У меня там живет троюродная сестра, она поможет».

Моника зевает, рука застывает на тетради.

– Что-то я устала. Потом допишу, – говорит она, кладет ручку рядом с тетрадью и идет в ванную. Позже, в спальне, прежде чем облачиться в ночную рубашку, смотрится в зеркало.

Руки ласково скользят по груди до самых подмышек. Над правой грудью пальцы натыкаются на плотный бугорок под кожей. Она ощупывает его с любопытством и удивлением. Что-то очень твердое, размером с монетку; даже если сильно нажать, ничуть не больно.

– Совсем недавно тут не было никакого шарика, – недоумевает она: эта чуть заметная выпуклость совсем не нужна ее телу.

Наверное, Франсис был прав: лучше бы подождать, пока Моника не вернется сама. Тем не менее я хотел продолжить поиски. Мы с Франсисом вернулись к дому Моники, но о ней никто ничего не знал, и все соседи судачили только о том, что Кету увезли в дом для умалишенных. Мне рассказали, как Кета разделась догола и приплясывая побежала на Меркадо с криком: «Волдемор пришел на карнавал!» Ничего не узнали мы и о Малу. Под конец заехали к матери Моники, но сеньора еще не вернулась домой. Поздним вечером объехали все крупные отели и дискотеки и уже просто валились с ног от усталости.

– Enough for me, brother,[26]26
  С меня хватит, брат (англ.).


[Закрыть] поедем-ка к одной моей приятельнице, которая всех и все знает, а заодно пропустим по стаканчику, – сказал Франсис и потащил меня в кабаре «Тропикана». Там в вестибюле мы встретились с его подругой, танцовщицей-мулаткой, которой Франсис поведал о Монике и о наших поисках.

Мулатка задумалась на пару секунд.

Да, на прошлой неделе в одном из отелей Варадеро она видела девушку, похожую на Монику, в компании какой-то пожилой красивой женщины.

– Иностранки? – допытывался я.

– Возможно, хотя это могла быть и кубинка.

Мулатка ни в чем не была уверена, так как видела их мимоходом, когда сама она шла по коридору, а сеньора и молодая девушка входили в лифт.

– Может, это ее мама, – предположил Франсис.

– Не знаю… Ладно, мне надо идти, шоу начинается. – Мулатка поцеловала Франсиса и протянула мне руку: – Бай.

– Все ясно, – сказал Франсис, глядя ей вслед. – Мать пригласила Монику провести с ней недельку в Варадеро.

Мне хотелось бы так думать, но из головы не шли тревожные мысли.

– Во-первых, не факт, что та девушка в отеле – Моника, – размышлял я вслух. – Во-вторых, если Моника и побывала там, она уже должна была бы вернуться.

Франсис поднял брови.

– Не фантазируй. Мать могла отправиться отдыхать в Варадеро на месяц, потом пригласила Монику, а та задержалась у матери.

– Может быть.

– So, all is clear,[27]27
  Так, все ясно (англ.).


[Закрыть] – Франсис поглядел в зал, где начиналось шоу.

– Допустим, – все-таки я не разделял оптимизма моего друга.

– Именно так. Она скоро вернется. Я тебе говорю.

– Неуверен.

– Если не уверен, позвони завтра ее матери на работу и спроси, где та находится.

– Так и сделаю.

– O'key, – Франсис направился к входу в зал, – давай-ка выпьем и посмотрим шоу.

– Ты забыл, что впускают только иностранцев?

– And what are we? Absolutly extrangers from[28]28
  А мы кто? Подлинные иностранцы из… (англ. искаж.).


[Закрыть] Ведадо.

– He болтай ерунды. Кто нам поверит?

– Швейцар – брат моей славной мулатки, а все остальные поверят нам с помощью этих вот сеньоров, – и Франсис вынул из кармана брюк толстую пачку зеленых бумажек, – которых уважают везде и всюду. So, andiamo presto.[29]29
  Так, пошли быстро (итал.).


[Закрыть]

Перед дверями зала Франсис дружески приветствовал швейцара и сунул одному из официантов долларовую бумажку в карман куртки. Официант посадил нас за столик у самой эстрады.

– Бутылку рома, – приказал Франсис, а затем сам наполнил стаканы. – За Монику, – провозгласил он тост. – За ее скорое возвращение.

Мы выпили, а когда расправились с одной бутылкой, заказали вторую. Позже, когда закончилось первое отделение шоу, к нам присоединилась мулатка и танцевала то с Франсисом, то со мной. Затем мы распили еще бутылку, и к трем часам ночи все трое были вдрызг пьяны. Франсис с мулаткой, обнявшись, пели песни, а мне на дне стакана мерещилось лицо Моники.

– Ladies and gentlemen, – конферансье поднял руки в знак прощания, – that is all for tonight. «Tropicana», the best…[30]30
  Леди и джентльмены… на сегодня – все. «Тропикана» – это лучшее… (англ.)


[Закрыть]

– Я еду в Гавану, я еду… – замурлыкал Франсис.

– Идем, пошли, – сказал я и, покачиваясь, встал из-за стола.

Мы вышли из кабаре, и Франсис перекинулся словом с шофером такси.

– Порядок, – сказал он, с трудом ворочая языком. – Тебя доставят домой, а потом мы с этой малюткой поедем как поедем, то есть поедем куда поедем…

Мы влезли в такси, я сел рядом с шофером, Франсис и мулатка сзади.

В эту секунду мимо проехала машина, и мне показалось, что я вижу Малу с каким-то мужчиной.

– Малу! Лу! – закричал я и замахал руками, но машина удалялась, не сбавляя хода. – Езжай за этой машиной! За ней! – приказал я шоферу нашего такси.

– Что случилось? Что случилось? – всполошился Франсис.

– В том такси – Малу. Надо ее догнать.

– Шофер, follow this car, follow this car,[31]31
  Следуйте за этой машиной, следуйте за этой машиной (англ.).


[Закрыть] – заверещал Франсис, подражая актерам североамериканских боевиков.

Мы сорвались с места, но было уже поздно. Та машина свернула в сторону и исчезла из виду.

Позабыв про преследование, Франсис нежно чмокал мулатку. Я клевал носом и пребывал в дремоте, пока такси не доставило меня до моего дома, до лестницы на мою голубятню. Попав в комнату, я не раздеваясь рухнул на кровать и клялся больше никогда так не напиваться и обязательно отыскать Монику.

Глава 6

Кэмел уже гуляет на свободе. К счастью для него и к несчастью для других, полиция ничего не смогла вменить ему в вину. Задержавшему его полицейскому, правда, показалось, что чуло швырнул что-то в море, но ни марихуаны, ни ножа на берегу не нашли. Кэмел твердо стоял на своем, что, мол, он не от полиции убегал, а догонял автобус. Малу тоже исчезла без следа.

– Ничего, скоро сюда вернешься, – говорит полицейский, отпирая дверь камеры.

Кэмел молча и неторопливо выходит из полицейского участка. «И на этот раз Чанго меня вытащил», – думает он, поглаживая амулет. Чанго всегда вызволяет его из самых неприятных ситуаций. Теперь должен защитить от двух грозящих ему опасностей. Во-первых, от наезда поставщиков марихуаны, за которую Кэмел не заплатил. Как положено, хозяева травки (в полном ассортименте) требуют расчета заранее и полностью. Этот крутой и беспощадный народец жестоко карает за недоимку, а чуло не в состоянии расплатиться, потому что до того, как лишился пакета марихуаны, успел продать всего лишь несколько сигарет. Поэтому ему надо на какое-то время уйти в подполье, поглядеть, как сложится обстановка, и, если удастся, раздобыть деньги.

Однако прежде чем скрыться, он, несмотря на риск, все-таки решает найти Малу и свести с ней счеты.

Во-вторых, божеству следует охранить его – хотя Кэмел о том еще не знает – от мести Пичи, который, только что выйдя из тюрьмы, ищет его, дабы расквитаться за прежние обиды, а заодно и всыпать ему за Малу.

Поиски Моники вынудили меня забросить дела, и наутро после попойки в «Тропикане» я с энтузиазмом принялся наверстывать упущенное. Но беготня была бесполезной. Многочисленные дома, которые я посетил, были всего лишь живописными руинами: выщербленные стены, треснутые потолки, скрипучие двери на ржавых петлях – как в кинофильмах о Дракуле. Последний мало-мальски заметный ремонт, похоже, производился здесь не один век назад.

– Не иначе как наш город посетил какой-то маг и волшебник, – сказал Франсис, когда мы с ним смотрели на одно здание, выглядевшее в наши детские годы как картинка, а ныне превратившееся в полуразрушенную трущобу, годную для проживания разве что нищего люда из книг Диккенса. – В один какой-то момент, по мановению волшебной палочки, большая часть той Прекрасной Гаваны, которую мы знали, куда-то исчезла, а на ее месте громоздятся развалины чужого города, как после бомбардировки во время Второй мировой войны.

Может, такое и случилось, но, увы, все мои клиенты желали жить во дворцах, а не в лачугах, и, вернувшись поздним вечером в свою комнатушку, не заключив ни одной сделки по обмену, я пребывал в сквернейшем настроении. Принял душ и стал раздумывать о том, как мне найти Монику. С дотошностью следователя, детально, холодно и беспристрастно я строил гипотезы и анализировал факты.

Моника исчезла почти неделю назад. И Малу тоже. Соседи или ничего не знали, или не хотели говорить. Одно из двух: либо она куда-то уехала с иностранцем и тогда скоро вернется, либо бежала из страны на плоту и, если не утонула, должна будет объявиться. Возможно и то, что ее задержали, хотя полиция обычно отпускает хинетер через сорок восемь часов или после их разговора с судьей. А что, если ее арестовали за распространение наркотиков? Или ее убили наркобароны? Глупости, на Кубе нет наркобаронов. А вдруг она была агентом ЦРУ или членом какой-нибудь террористической организации и теперь подвергается длительным допросам?

Нет, все эти дедуктивные упражнения были наивны до абсурда. И вдруг в голове мелькнуло одно воспоминание. Монике угрожал расправой какой-то сутенер. Так мне сказала Малу недели три назад, но я не обратил на это внимания, ибо при их профессии подобные угрозы не редкость, хотя обычно не приводятся в исполнение. И тем не менее…

Как звали этого сутенера? Даниэль? Чанель? Камель? Да, Кэмел. Где он жил? Я не знал. Где промышлял? Тоже не знал.

Но верно и то, что в морге Моники не оказалось.

Что же еще? Оставалась надежда отыскать ее у матери, о чем говорила девица из 'Тропиканы». Но как установить местонахождение матери? Там, где она работает, должны знать. Я тут же нашел номер телефона и позвонил.

Мне ответил безразличный голос, сменившийся через несколько минут ожидания голосом раздраженным, который отдал меня во власть голоса хамоватого. В общем, коллекция голосов казалась неисчерпаемой, и я уже устал повторять, что мне надо срочно поговорить с такой-то сеньорой, когда наконец молодой женский голос, менее враждебный, чем предыдущие, сообщил, что эта сеньора в отпуске и находится в Варадеро.

– В Варадеро? А где именно? – робко спросил я.

– Не знаю. Я работаю в другом отделе, – вяло ответила девица. – Может быть, она проживает в нашем пансионате, но возможно, поселилась и в каком-нибудь отеле. Я слышала, что в прошлом году она останавливалась в отеле.

– А в ее отделе кто-нибудь знает, где она сейчас? – спросил я.

– В офисе никого нет. Здесь вообще никого нет. Сейчас все в отпуске. – В голосе зазвучали нотки раздражения.

– А где находится ваш пансионат? – отважился я спросить.

Девица дала мне адрес.

– Как туда позвонить?

– Куда – туда? – В голосе послышалось озлобление: вот привязался идиот.

– В пансионат.

На другом конце провода воцарилось молчание, и я подумал, что ответа мне не дождаться.

– Дом – новый, телефона там еще нет, – наконец устало ответила девушка.

– Как же это нет… – начал было я, но в трубке раздался сухой щелчок, и диалогу был положен конец.

Меня не оскорбило такое обхождение. Чего еще можно ждать? Главное, что мать в самом деле на этом курорте. Но в каком месте? В своем пансионате или где-нибудь в отеле? Мне надо было непременно с ней встретиться. Но как? Сначала я обзвонил те несколько отелей в Варадеро, где можно расплачиваться нашими родными песо.

– Сеньорита, – сказал я, набрав номер междугородной станции, – мне надо связаться с Варадеро.

– Ждите, сеньор, все линии заняты, – ответила телефонистка, не дав мне произнести название отеля.

Прошло полчаса, трубка все еще была прижата к моему уху. Меж тем золото вечернего заката погасло вместе со светилом и на меня надвинулась ночь.

Из окна своей голубятни я видел справа огоньки города, похожие на маленькие свечки на большом юбилейном торте. Слева все тонуло во мгле – казалось, эта часть города вообще распрощалась с жизнью. Чтобы скрасить ожидание, я отхлебнул немного рома.

– Алло, вызываю междугородный, – повторил я в сотый раз и наконец услышал ответ.

– Междугородный слушает.

Я назвал отель, и телефонистка меня с ним соединила. Аппарат не отзвонил и двадцати раз, как в гостиничном ресепшн подняли трубку.

– Нет, сеньора под этим именем здесь не проживает. Звоните в другой отель.

– Спасибо, – сказал я. И снова начался нудный процесс междугородных соединений, хотя на каждый вызов теперь уходило не более пятнадцати минут.

К десяти часам вечера были проверены уже три отеля, а полбутылки рома переправилось в мой желудок. Я чувствовал себя прекрасно, несмотря на тщетные хлопоты. Оставалось навести справки еще в двух отелях, но я не стал туда звонить: слишком дорогие заведения и только для иностранцев. Мать Моники в них не поселится.

В одиннадцать вечера я вышел на свою обычную позднюю прогулку.

Сильные резкие порывы ветра вздымают и швыряют в лицо уличный мусор. Моника торопится добраться до дома.

Ох, этот проклятый ветер, который просто выводит из себя. Сволочь, говорит она, когда бешеный порыв ветра едва не сбивает ее с ног и заставляет ускорить шаг.

Там, за углом, ее дом. Наконец-то можно будет отдохнуть, принять душ, послушать битлов, сесть за дневник, лежащий без дела более чем две недели.

Пока ветер беснуется на улицах, барабанит в окна и двери, она напишет, что ей чудится, будто Он потерял к ней интерес, замкнулся в себе, вроде бы охладел. Может быть, с Ним что-то стряслось, а Он от нее скрывает? «Этот человек в тебе души не чает», – говорит ей Малу. Странная все-таки эта Лу. Всегда предостерегает подругу, советует не доверять Ему, как, впрочем, и всем мужчинам вообще, а тут вдруг проявила такое к Нему расположение.

Около дома на деревянных ящиках сидят две соседки – не по возрасту красивая старуха и женщина средних лет – и беседуют, оглядывая прохожих.

– Добрый вечер, – говорит Моника.

– Добрый вечер, милая. – От старухи веет приветливостью и покоем.

– Слыхала про Кету? – спрашивает женщина.

– Про Кету? А что с Кетой?

– У нее опять случился кризис, и ее увезли.

– Господи Иисусе! – Моника входит в подъезд.

– Как твой песик? Здоров? – спрашивает добрая старуха.

– Да, – Моника оборачивается. – А что?

– За весь день ни разу ни тявкнул, ни залаял. Странное дело.

– Любит поспать. – Моника направляется к лифту.

– Очень славная собачка, – говорит ей вдогонку женщина средних лет.

У двери Моника вынимает из кармана ключ и вставляет в замок. В передней темно, а Чарльз не бросается на нее, как обычно.

– Чарльз, Чарльз, – зовет она, включая свет.

Напряжение нарастает. Ей уже кажется, что при свете лампы она увидит сейчас что-то страшное: то ли погром в квартире, устроенный ворами, то ли самих бандитов, поджидающих за дверью.

Однако вся мебель на месте, цветной телевизор и музыкальная аппаратура в порядке, все как всегда. Только Сэра Чарльза нигде не видно.

Моника идет на кухню. Еда, оставленная для Чарльза в миске, не тронута.

– Чарльз, Чарльз, – снова зовет она, направляясь в комнату. – Ты где?

Слабый лунный свет, проникающий через окно, рисует замысловатые узоры на кровати и на полу.

– Чарльз, куда ты запропастился?

Моника нервно щелкает выключателем, комната освещается, ее встречает собственное отражение в зеркале шкафа.

– Что с тобой? Чарльз!

Чарльз лежит возле кровати на боку, вытянув лапы: из полуоткрытой пасти свешивается язык.

Моника тихо до него дотрагивается. Морда пса еще теплая, но тело уже остыло.

– Чарльз! – кричит она и начинает его теребить. Пес не подает признаков жизни. – Что с тобой? Чарльз, скажи, скажи!

Да, Сэр Чарльз скончался. У Моники из глаз катятся слезы, она его бережно приподнимает, как ребенка, и целует в нос.

– Боже мой, Чарльз, Чарльз, – восклицает она, всхлипывая, и закрывает ему глаза. Затем осторожно переносит на софу и сидит рядом, плачет и вспоминает, как они вместе жили-поживали.

Наконец ложится в постель и, сраженная усталостью и горем, все же умудряется заснуть.

Сэр Чарльз умер.

Отчего он умер? Она об этом никогда не узнает. Умер, и конец. Ежедневно умирают тысячи собак, кошек и других тварей, равно как и людей, и никому до этого нет никакого дела. Таков закон жизни, свойство материи – сегодня жив, завтра мертв, потом снова жив. Но сегодня умер Чарльз, пес Моники, которого она любила, баловала и ласкала; словно бы умер сын или брат. Куда же теперь отправится Сэр Чарльз? Согласно буддистскому верованию, его душа переселится в другое тело – собаки, кошки, лошади, возможно человека, но непременно в какое-то еще более невинное существо, чем был Сэр Чарльз в своей чистой и безупречной жизни. По атеистическим представлениям, его тело истлеет, материя исчезнет и ничего от него не останется, разве что память. Самое досадное, что нам никогда не узнать, кто прав – буддисты или атеисты, хотя, по правде говоря, буддистская концепция более красива и приятна, ибо всем нам радостно думать, что там, за порогом смерти, мы еще поживем в свое удовольствие, а не сгинем навеки без следа.