Текст книги "Ковалиная книга: Вспоминая Юрия Коваля"

Елена Гилярова
Вечера на Яузе

 
…И кажется, совсем недавно
Коваль ходил тут богоравный,
И часто на глазах у нас
Он возносился на Парнас.
 

Это строчки из незаконченного стишка, который я сочиняла к какой-то институтской дате. Шутливый гомеровский эпитет «богоравный» не зря появился – он отражает мое и, наверно, не только мое тогдашнее отношение к Юре. Он был особенный. В институте было много талантливых ребят, но даже среди них Коваль выделялся своей статью, манерой держаться, чем-то трудно определимым. Даже манера говорить у него была особенная, и интонациями его заражались те, кто попадал в его орбиту. К тому же хороший рост, выразительные глаза, невероятное обаяние. И на Парнас он действительно «возносился» на глазах у всех – курсы рисования под названием «Парнас» находились посреди галереи третьего этажа, под самой стеклянной крышей.

Я была на два курса младше и, часто встречая его в институте, познакомилась с ним только на пятом курсе – как-то робела, как младшая перед старшим, или просто чувствовала, что мы с ним разных полей ягоды.

Потом на протяжении года-двух мы иногда пересекались – в компаниях или случайно. Когда он появлялся в компании, то сразу естественным образом становился центром общества, какие бы яркие люди за столом ни находились. Словно в центре комнаты зажигался самый яркий фонарь. По углам разносилось шепотком: Коваль пришел, Коваль пришел, – и все, кто разговаривал в сторонке или дремал в уголке, подтягивались к столу.

Я тогда почти не видела его живописи, и писать всерьез он только начинал. Я читала его шуточные стишки в институтской стенгазете, например, такие:

 
Иуда, Каин и Авель
Однажды кушали щавель.
Авель, ушами шевеля,
Ел сотый кустик щавеля,
А про Каина и Иуду
Я говорить больше не буду.
 

Меня совершенно завораживало его пение, его гитара. И голос-то у него был негибкий, он не тянул звук, не играл голосом, пел отрывистыми строчками на грани речитатива, но столько в этом было невыразимого обаяния, что аж щемило сердце, хотелось слушать и слушать. Тогда-то я поняла, как можно пойти за чужой дудочкой.

Однажды зимним вечером мы шли к метро Парк культуры, и он рассказывал, что они с Лешей Мезиновым затеяли писать роман, первые строки такие: «Темный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана. Наш старый фрегат тихо покачивался на волнах, нарушая тишину ночи только скрипом своей ватерлинии». Какая-то шутливая серьезность, даже торжественность звучала в его голосе, словно он произнес что-то очень важное для себя. Много-много лет спустя я открыла «Суер-Выера» – и узнала начало.

Затем я его долго не видела, иногда только доходили слухи: Коваль стал детским писателем… У Коваля жена-иностранка… По Ковалю сняли фильм… Коваля видели в метро с красивой барышней… У Коваля язва. Видно, не так-то легко давался ему успех.

В начале 80-х я изредка видела Юру на институтских вечерах-встречах. Эти вечера были очень интересными, там пели наши замечательные барды – Юра Визбор, Володя Красновский, Юлик Ким, Ира Олтаржевская, которая после Ады Якушевой руководила институтским октетом, выступало много хороших людей, в качестве ведущего блистал Юра Ряшенцев. Конечно, появлялся на сцене и Коваль – пел свои шутливые песенки про сундук, про Ивана Грозного, читал отрывки из прозы. Он немного погрузнел, и его крупная фигура еще больше выделялась среди остальных. Но в глазах, пожалуй, поубавилось блеска и живости, а появились затаенные усталость и озабоченность.

После смерти в декабре 81-го общего нашего друга Валерия Агриколянского Юра с несколькими друзьями собрались у него в мастерской. И решили собираться каждый год в декабре. На следующий год пришло больше народу, и слух об этих посиделках стал шириться.

В конце 84-го попала и я на вечер к Ковалю. Шла с некоторой робостью, вела меня, помнится, Оля Агриколянская. От Солянки прошлись мы по Серебрянической набережной, увидели дом, стоящий особняком от остальных, прошли через какие-то клетушки – и послышался гул голосов. В большой комнате во всю длину были расставлены столы с нехитрой снедью – колбаска, сыр, бутылки. И лица, знакомые, родные институтские лица! Юра был рад мне и весь вечер выказывал это. А вечер был замечательный – разговоры, песни, шутки, и главное – удивительная атмосфера дружества, доверия, какого-то родства всех собравшихся. Конечно, пели институтские песни, запевала Ира Олтаржевская, а мы подхватывали, подсказывая друг другу слова. Возле Юры сидел его друг Женя из Вологды, был он с мандолиной, и когда Юрка взял гитару и они грянули дуэтом – это был восторг! Блистал остроумием Эрик Красновский, читал стихи Семен Богуславский, много было веселого молодого сумбура и шуток. У Юры вышла книга, и он как сеятель горстями раздаривал ее, не жалея при надписывании хороших слов.

Вообще на этих вечерах Юра не просто держался гостеприимным хозяином – в нем был дар укрупнять людей своими отзывами и похвалами, он словно приподнимал каждого на ладони, показывая: глядите, какой замечательный! – когда предлагал прочитать стихи или спеть. Но гвоздем вечера бывал момент, когда они с Юликом запевали «Когда мне было лет семнадцать, ходил я в Грешнево гулять». Это пелось под гитару на пределе голосов, как поют-орут деревенские парни, возвращаясь из кино по тропинке через поле, – только здесь деревенскую песню изображали два суперталантливых человека. Стекла звенели, на лицах был полнейший восторг.

Тогда, в 84-м, придя домой, под впечатлением от этого вечера я написала стихотворение про Яузу.

На Яузе

 
По Яузе тихой, по Яузе сонной,
Как уточка, лодка плывет,
И след этой лодочки неугомонной
В забытую юность ведет.
 
 
Пройдешь по Солянке, свернешь у Астахова моста
И вдруг удивишься, как сонная речка стара.
А что удивляться, живется ей очень непросто,
Давно ни стрекоз, ни песка, ни куста, ни костра.
В решетках, как в рифмах, в пенале сырого гранита
Не песенкой льется – течет как романс городской,
И лишь безоглядность стремленья водой не забыта,
Стремления вдаль, что извечно граничит с тоской.
Ах, Яуза-речка! Ни выпить воды, ни умыться,
И только снежинки над темной водою снуют,
И хочется Яузе в старшей реке раствориться
Вон там за мостом через десять-пятнадцать минут.
 
 
Меньшая река течет в большую реку,
большая река в еще большую реку,
большая река в еще большую реку,
и хочется знать самой легонькой лодке,
а что же там дальше, за самой большою рекой.
 
 
Всю речку дома обступили от края до края,
Тут нет суеты, тут слегка отрешенный покой.
Серебряных слов мастера в том краю обитают
И слушают Яузу, словно романс городской.
И воздухом здешним дышать и легко, и уютно,
Как будто разлита в нем чьей-то души теплота.
По речке бежит невесомое малое судно,
Мелькает, как тень, серебрится в ночи, как мечта.
Над набережной, над притихшею и полусонной,
Друзей собирая, до полночи светит окно,
И струны звенят, как и должно, серебряным звоном,
И песни поются, как исстари заведено:
 
 
Когда мне было лет семнадцать,
Ходил я в Грешнево гулять!
 

Через полгода, в начале сентября, мы были на дне рождения у нашего общего друга, историка Алика Ненарокова. Там был и Юра Коваль с молодой женой Наташей. Все было замечательно, разговоры, песни, шутки. Наташа пела романсы звучным контральто. Я прочитала стих про Яузу. Юра сказал: «Лен, ты так все угадываешь, прямо жутко!» – и, наклонившись через стол, поцеловал мне руку.

В эти годы Юра утверждался в своем успехе: выходили книги, устраивались выставки. 26-го декабря 85-го года открылась его выставка в ЦДЛ; но в тот же вечер он все-таки был у себя в мастерской, не отменил встречу. Народу было меньше, чем в прошлом году. Юрины художники то появлялись, то уходили. Юра был очень усталым, но славным, рассказывал про забавные ситуации на открытии выставки и кое-что по ходу – про Эдика Успенского, Ошанина, Гену Снегирева. Пели – Юлик, Ира, хором институтские песни.

В институте и позже я жила в орбите Ильи Габая, Юлика Кима, в «околодиссидентских» кругах, и Юриных книг практически не читала – совсем другие были интересы; Коваль же всегда отталкивался от всякой политики и социальности. А теперь я прочла все его книги, и вдруг мне все так понравилось! Особенно его «деревенские» рассказы – про Орехьевну, про голубую клеенку и про воду с закрытыми глазами – удивительная, грустная, светлая, воздушная вещь. И стало понятно, что Коваль – лирик, и нечего от него ждать какой-то там прозы жизни, он все видит по-своему, по-особенному. И что Юра очень добрый человек, особенно это стало ясно после рассказа про чокнутого бедолагу, который на зиму глядя пытался построить себе избушку – весь рассказ проникнут пронзительной жалостью.

В те годы, когда мне случалось проезжать или проходить поблизости, я старалась бросить взгляд на приметный дом на набережной, и от мысли, что там обитает Коваль, становилось тепло.

На одном из вечеров Юра читал из новой книги про Васю Куролесова – про явление Понтия Пилата, все хохотали до слез. Это было в конце 87-го. Коваль был без переднего зуба, постаревший. Когда человека редко видишь, изменения в нем сильнее бросаются в глаза…

На Юриных вечерах менялся состав гостей, кто-то не мог прийти, кто-то исчезал, увы, навсегда, кто-то появлялся впервые. И времена менялись – происходили будоражащие события, все чаще разговоры шли о них.

Много замечательных баек, песен, шуток звучало в мастерской Юры Коваля. А на стенах висели его картины, эмали, стояли забавные деревянные фигуры – до чего многогранен был талант хозяина! И с каждым годом появлялось все больше нового.

А Юра старел, становился все грузнее. Уже давно поговаривали, что у него нехорошо с сердцем. Они с Юликом однажды выбрались к кардиологу. Тот предупредил их, что и у того, и у другого состояние очень неважное, надо принимать меры, лечиться, жить аккуратнее, бросить спиртное. Юлик прислушался и постарался ограничиваться, а Юрка не мог или не желал притормаживать, по-прежнему жил безоглядно.

27 декабря 94-го года я что-то долго ехала, тяжело шла. Наконец добрела, открываю дверь – Юлик во всю мочь что-то поет, бодро, озорно, у меня сразу душа воспарила, а кругом лица все такие родные… Много пели – и Юра, и Юлик, и Ира, и все Кимы вместе. Как всегда, было замечательно. Ира Олтаржевская сказала: «Пришла сюда и чувствую, что жить еще стоит!» Среди зыбкости, тьмы, напряженности островок братства и дружества.

Бросились в глаза новые Юрины работы – картины и эмали.

А Юра сказал, что, наверное, в последний раз мы тут у него собираемся – кто-то уже купил этот дом, и судьба мастерской под вопросом.

Так и оказалось – у него мы собрались в последний раз…

К 95-му году он закончил своего «Суера-Выера», странную, смешную, завораживающую вещь, главную книгу своей жизни. И невольно обращали на себя внимание и отдавались неясной печалью последние слова этой книги: «…решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь».

В начале августа мой муж приехал из Москвы с работы, и, пока он шел от калитки, я по лицу поняла, что он привез какое-то нехорошее известие. Я сбежала с крыльца: «Что?»

– Коваль умер.

Помню многолюдные похороны. Плачущие женщины, плачущие мужчины. Сколько же у него было друзей, как много самых разных людей его любили! Помню слова Наташиной матери Раисы Ивановны Савельевой: «Я держала твои руки и чувствовала, как из них уходит жизнь…» Было отпевание, батюшка непривычно именовал Юру Георгием. Когда гроб опустили в могилу на Лианозовском кладбище, возле могилы Юриного отца, было чувство, что это невозможно: он – и в этой тесной яме!..

27-го декабря того же года решено было собраться в бывшей Юриной мастерской, помянуть его. Я написала стихотворение к этому дню, но поехать не смогла.

 
Представьте же себе – хозяин только вышел,
Ведь столько дел, и нет помощников и слуг.
Он здесь, невдалеке, он нас уже услышал,
И скоро в дверь войдет наш долгожданный друг.
 
 
Войдет, и как всегда, собой наполнит воздух
И скажет: «Как я рад подругам и друзьям!
Простите мой уход – мне так был нужен отдых,
Но я окреп, воскрес – и возвратился к вам!
 
 
Не верьте, что лежу на кладбище унылом,
Где шорохи ветвей озвучивают грусть.
Прости и отпусти, ревнивая могила,
Ты мне была тесна, я больше не вернусь!»
 
 
…Мы собрались. Мы ждем. Вот скрипнула ступенька.
Затрепетал огонь свечи, как тайный знак.
Вот валенки шурша обтряхивает веник.
Вот приоткрылась дверь. Но ветер, но сквозняк…
 

А к стихотворению про Яузу добавились последние строки:

 
Меньшая река течет в большую реку,
большая река в еще большую реку,
большая река в еще большую реку,
и вот уж узнал тот, кто в маленькой лодке,
а что же там дальше, за самой большою рекой…
 

Октябрь 2007 года

Галина Гладкова
Рука мастера

В конце восьмидесятых годов Юра Коваль стал собирать старых институтских друзей у себя в мастерской. А мы и рады были собраться. Нам только дай вволю попеть наши старые институтские песни, послушать блистательное соло Юрия или Юлика Кима. Однажды запел Петр Наумович Фоменко – это было потрясающе!

У Юры тогда книги пошли одна за другой, и на этих сборищах он каждому из друзей дарил книгу, а потом отводил в уголок и делал на книжке заветную надпись. На толстеньком детгизовском томике, названном «Поздним вечером ранней весной», он написал мне: «Дорогой Гале – другу сердечному и знатоку поздних вечеров ранней весны». Может быть, не мне одной он так написал, и кто-то еще вспомнит свои прогулки с Юрой по Пироговке и Усачевке. Я вспомнила свои – ранней весной шестидесятого года…

В 1963 году Юра вернулся из Татарии. Я окончила институт и болталась без работы со свободным распределением в кармане. Юра начал устраивать свои литературные дела, ходил по редакциям. И вдруг прослышал, что в издательстве «Малыш» освобождается место редактора. Юра немедленно позвонил мне, мы встретились и буквально за руку Юра привел меня на Бутырский вал, дом 68… Так, судьбу свою только выстраивая, мою он в один миг определил на ближайшие тридцать лет!

Строгим редакционным дамам (впрочем, при виде Коваля они оживились, разулыбались) Юра представил меня как свою старую институтскую подругу. И вдруг говорит:

– Уж не знаю, какой из нее выйдет редактор, – сердце мое так и упало. – Но за ее литературный вкус я ручаюсь. – Сердце мое немедленно возвеселилось.

Как ни странно, но одного этого ручательства Юры Коваля, не издавшего еще ни одной своей книги, совсем еще молодого человека, оказалось достаточно.

И началась моя, поначалу показавшаяся мне фантасмагорической, издательская жизнь. На меня обрушились кубики, переводные картинки, альбомы для раскрашивания, настольные игры, книжки-игрушки, ширмочки… Разумеется, не привлечь Юру я не могла. А Юра привлек институтского друга Лешу Мезинова, соавтора начальных глав «Суера-Выера». Так была придумана, написана и издана «Сказка про чайник». Много позже я прочитала ранний Юрин рассказ «Чайник». Образ крутонравого чайника Юру тогда весьма занимал, оказывается.

Юрины литературные дела быстро шли в гору, он издавался там и сям. В «Малыш» по-прежнему захаживал, но написать что-нибудь для деток малых больше не брался.

И когда Юра стал собирать нас в мастерской и одаривать своими книгами, меня пронзила редакторская ревность. Она требовала немедленного утоления. Собрав подборку из небольших рассказов о природе, я предложила Юре издать ее в «Малыше». Юра, разумеется, согласился. Так в 1989 году вышла книжка «Березовый пирожок» в оформлении замечательного художника Петра Багина (чем-чем, а уж замечательными художниками «Малыш» славился). На форзаце этой книжки П. Багин разместил свои любимые прозрачные деревца с нежными листиками и стаю неведомых, едва различимых птиц. На форзаце подаренного мне экземпляра Юра и расписался: «Спасибо тебе, друг мой. ЮрКоваль». И лишь много позже я увидела, что одной из птиц Юра пририсовал клюв, хвостик, перья и сверху мелкими буковками обозначил: «Галка». Радостно было, будто Юра меня окликнул.

Идея следующей нашей книжки родилась у меня опять во время нашего сборища («О, как любили мы те сборища ночные…»). Я предложила: «Давай заключим с тобой договор на книжку под условным названием, а ты напишешь, что захочешь». И стали мы придумывать это условное название. Придумывали минуты две. На третьей меня как осенит: «Воробьиное озеро». Почему озеро, какое-такое Воробьиное – одному Богу известно. Тем более, нужно оно было только для договора.

Но Юре название понравилось настолько, что он сел и написал поэтический текст про некое Воробьиное озеро с его островами, похожими на узконосые корабли, «которые плывут друг за другом, а парусами у кораблей – березы».

Книжка «Воробьиное озеро» с иллюстрациями Галины Макавеевой подарочным изданием вышла в свет в «Малыше» в 1991 году. На сей раз Юра подписал мне ее так:

 
«Дорогой Галке.
ЮрКоваль.
Без твоего сердца
И названия —
Видали бы мы эту книгу!»
 

В каждой такой коротенькой надписи я отчетливо слышу Юрин голос. Этот голос, который ни с чьим не спутаешь, слышен во всех Юриных вещах. Уж кто, как не Юра, любил фразу, «холил и лелеял ее, ласково поглаживая по подлежащим» (слегка перефразирую И. Ильфа). Читать и перечитывать его прозу – истинное наслаждение.

Однажды, еще в институте, Юра сел за стол и начал быстро-быстро писать. Через несколько минут он вручил мне стихотворение:

 
Галина!
Посмотри – кругом валяется глина
И земля —
Жизнь для Коваля.
Бери – лепи!
(бериллий, «пи») (в смысле – число «пи»).
 

Так и не пойму, был ли это действительно экспромт или кое-какие заготовки на тему Галины у Юры уже были (не одна я звалась Галиной в нашем институте). Но на всякий случай стишок я приняла в подарок. А потом не раз вспоминала, наблюдая, как уверенно лепит Юра свою жизнь.

Он и по моей прошелся – рукой мастера.

Ноябрь 2007 года

Леонид Зиман
Ксерокопия отзыва

В творческих номерах стенгазеты «Молодость», которыми мы, студенты истфила, так гордились, появлялись иногда странные, если не сказать экстравагантные стихи. Приведу по памяти наиболее мне запомнившиеся:

 
Если б ты была моею,
Я б назвал тебя своею.
 
 
На деревню вышел
Дяди-Петин гусь.
Я сижу на крыше.
Хороша ты, Русь!
 
 
Я и Инна – янычары,
А в глазах у Инны чары.
Я и Инна – викинги,
Оба носим смокинги.
 
 
С песней кончил день ты,
Мы с тобой студенты.
 

Кого-то такие стихи повергали в шок. А кто-то воспринимал их как злую пародию на творчество наших доморощенных сочинителей. Собственно, пародиями они и были. Злыми? Нет, наверное. Хотя, надо сказать, отнюдь не железная логика песни, которую мы непрестанно распевали (сейчас она, опубликованная, получила название «Гимн московских студентов») подчеркнута явственно и не без ехидства.

Автором этих пародий был Юра Коваль. Я был на курс моложе и, как, наверное, все мои однокурсники (не только девочки), не мог без восхищения, да что греха таить, без зависти и ревности (это уже не о девочках) смотреть на этого стройного, очень привлекательного, да просто красивого и остроумного парня. И когда впервые увидел Юру с ракеткой у пингпонгового стола, и когда встретил его на заседании литобъединения…

Я представил тогда на суд членов литобъединения свой абсолютно безграмотный, но довольно длинный стихотворный опус. По глазам слушателей, особенно по глазам Юры и его друга Леши Мезинова, понял, что представлять этот опус было просто нельзя. (В отличие от Гоголя, я его потом не сжег, а разорвал.)

Девочки, конечно же, влюблялись в Коваля. И он тоже – часто! – влюблялся. Но можно ли было не влюбиться в Галю Гладкову? В Галю Эдельман? В Розу Харитонову? И в Лену Гилярову? И в Галю Царапкину? И в …? И …? И …? На собственном опыте убедился: невозможно.

А что касается тех странных стихов, с которых я начал свои воспоминания… Без преувеличения можно сказать, что необычная смесь экстравагантности, даже абсурда, с удивительно точным – при этом пронизанным юмором – ощущением жизненного явления (в данном случае «поэтического мышления» наших институтских сочинителей) станет одной из характерных черт его прозы.

Конечно же, эти пародии были вовсе не злые, как думали некоторые. Уже в недавние годы кто-то поинтересовался, правда ли, что Юра плохо относился к писателю N. Я задумался, а потом ответил: «Я не помню, чтобы Юра о ком-то отзывался плохо. С юмором – да… Но плохо?»

Он любил людей, и ему платили тем же. Он был любимцем у гардеробщиков Дома литераторов. Его необычайно любили бабушки-пенсионерки, жившие в том доме на Серебрянической набережной, где была мастерская Коваля – место наших ежегодных встреч, застрельщиком и организатором которых был Юрий Коваль, хранитель нашего «лицейского дружества».

Как причитали эти бабушки, узнав о смерти Юры, какими просветленными становились их глаза, когда они вспоминали его. Написал и подумал: претенциозно. Но, честное слово, это было именно так. И я (наверное, не только я) не могу забыть этих бабушек в день поминок.

Так сложилось, что сблизились мы уже по окончании института, даже после отработки энных сроков по распределению в сельских школах. Нас как бы объединили Илья Габай, Юлик Ким и Юра Коваль.

Вспоминаю, как однажды раздался у меня дома звонок.

– Ленька! Замени меня в вечерней школе на два дня: в девятом классе «Отцы и дети», в одиннадцатом – «Поднятая целина». (Может быть, темы уроков были и иными – не уверен, что помню их точно.)

– А что случилось?

– Понимаешь, я собираюсь на охоту.

Я опешил. Чуть ли не окаменел. Бросить уроки ради охоты? Но ведь это Коваль! Страстно увлекающаяся личность. Артистическая натура. Интересно, как бы И. С. Тургенев поступил в такой ситуации? Виктор Ерофеев справедливо находил «дальние узы родства» Юрия Коваля с этим писателем. Мне тогда не удалось выручить Коваля и его охоту: в какой-то из дней его уроки совпали по времени с моими.

Думаю, никто из нас не сомневался, что Юру ожидает яркая судьба. Но вряд ли кто думал, включая самого Коваля, что он станет детским писателем.

Я тоже оказался причастным к этой сфере литературного творчества. На сегодняшний день я преподаю детскую литературу в вузе. И к этой деятельности меня приобщил Юрий Коваль. В 1966 году, когда он работал в редакции журнала «Детская литература», он распределил между нами, бывшими институтскими однокашниками, несколько детских книг – для рецензирования. Стихотворная книжка, которая попалась мне, – «Ракета и самовар» С. Баранова – была за пределами всякого представления о поэзии. Юра одобрил мой первый опыт критической деятельности, оценил избранный для анализа этой, с позволения сказать, книжки иронический тон. А некоторые «заумствования», нарушавшие этот тон, предложил исключить:

– Чего рассуждать об этом, например, двустишии? – сказал он. – Достаточно процитировать.

Он, конечно же, был прав. Но до меня затем дошли слухи, что на обсуждении этого номера журнала Агния Барто вступилась за «доброго старичка» из Рязани – и, между прочим, отметила бездоказательность оценки как раз этого двустишия. Впрочем, это только слухи – сам я на обсуждении не присутствовал. Но в дальнейшем узнал о письме этого «доброго старичка», письме с антисемитским душком по отношению к некоторым (значительным!) детским поэтам. А затем… Именно он, С. Баранов, председательствовал на исключении А. И. Солженицына из Союза писателей.

Через несколько лет в той же «Детской литературе» появилась рецензия на другой сборник С. Баранова, рецензия куда жестче моей, без легкой иронии. Автор ее – поэт Всеволод Некрасов. Думаю, он был, извините за каламбур, «правее» меня.

Я уже писал, что Юра ни о ком не отзывался плохо. Но и пройти мимо откровенной халтуры в литературе для детей – «лучшей части человечества», по его словам, – не мог. Другое дело, что всегда предпочитал иронию, а не филиппики.

В бытность мою преподавателем педагогического колледжа одна из лучших студенток Оля Жуховичер задумала писать курсовую работу, связанную с творчеством Коваля. Тему работы мы сформулировали так: «Литературная биография повести Ю. Коваля “Шамайка” и работа с нею и с ее генетическим источником – повестью Э. Сетона-Томпсона “Королевская аналостанка” в начальной школе».

Оля с большим энтузиазмом изучала и англоязычный вариант повести Сетона-Томпсона, и книжку Коваля. Конечно же, она приобрела ее. Но я все же нет-нет да и подсовывал свою, где рукой автора было выведено: «Другу моему Лене Зиману от московских котов и кошек (неплохая компания! – Л. З.) – поклон. Ю. Коваль».

Юра сразу же откликнулся на мою просьбу дать интервью юной студентке. Мы втроем (я – на правах руководителя курсовой работы) встретились в Центральном доме литераторов. Беседа была очень оживленной. Юра рассказывал, как он создавал повесть, и его рассказ вошел в Олину курсовую работу. В беседе Юра вспоминал наш родной институт и, между прочим, очень хорошо отзывался о моем безвременно погибшем друге – поэте и правозащитнике Илье Габае.

В заключение беседы (интервью!) Юра пригласил Олю к себе в мастерскую.

Пришли мы вдвоем, когда курсовая работа была уже готова. Я попросил Юру написать о ней буквально две-три строчки. Он согласился, но, естественно, сказал, что должен бегло ознакомиться с работой. Раскрыл – и к Оле: «Я все же перелистаю ее, а ты пока приготовь чай. Ты умеешь готовить чай?» (Вопрос, прямо скажем, оскорбительный для 19-летней девушки.)

– А ты, Леньк, найди все что надо. Ты же здесь свой человек.

Я действительно бывал здесь не единожды, но проводил время только за столом в главной комнате либо за перелистыванием книг и рассматриванием гравюр, либо – в большой компании – за распитием горячительных напитков «под закусь» колбасой и консервами. В кухонном интерьере я ориентировался так же, как Оля (нет, хуже). Тем не менее, с приготовлением чая мы справились.

А Юра углубился в чтение, дал нам посмотреть толстые тетради-дневники (гораздо позже я узнал, что жанр этих записей и рисунков – монохроники). Одним словом, Юра прочитал всю курсовую работу, попросил подождать, пока черкнет несколько строк, и… написал о-о-чень положительный отзыв на трех страницах (крупным почерком). Вот что писал известный писатель о работе 19-летней девушки:

«Трудно, конечно писать о работе, в которой содержится комплимент в твой адрес. Однако вспоминается поэт, воскликнувший: “Давайте говорить друг другу комплименты”. Вспоминаю я и скульптора Вадима Сидура: “Льстите мне! Льстите! Я буду лучше лепить!”

Итак, писатель Юрий Коваль благодарит сердечно студентку Ольгу Жуховичер за те комплименты, которые содержатся в ее работе.

Теперь – к делу.

Вся работа, в целом, устроена хорошо. Важно, что за этой кипой страниц, листков чувствуется автор, т. е. Ольга Жуховичер. Мне понравился и разум ее, и размер написанной вещи. Она монументальна настолько, насколько надо.

“Главное – не перемонументалить”, – говорил архитектор А. В. Власов, автор Крымского моста. Однако добавлю, и жидко строить не годится.

Вещь построена.

Несколько частных замечаний.

Ольга очень верно заметила, что “Шамайка” связана с “Недопеском” теснее, чем с “Королевской Аналостанкой”. Я даже мечтаю издать их когда-нибудь под одной обложкой.

Понравился момент, где Ольга анализирует сцену превращения котенка в женщину, в королеву. Был дополнительно потрясен сравнением со Львом Толстым. Браво, Ольга Жуховичер, вы – великий критик! (Правда, это было уже в журнале “Штерн”, да ведь по другому поводу.)

Понравился урок, о котором рассказано в практической части, и совершенно согласен я с замечанием о том, что “всякий обязательный программный материал перестает быть захватывающим и интересным”.

Признаюсь, я, как писатель, не хочу быть программным, я хочу, чтоб меня открывали и читатели, и учителя.

Благодарен я и за то, что Ольга вспомнила слова И. Васюченко, о том, как блоковский Пьеро истекал “хоть и клюквенным соком, но – насмерть”.

Ну, вот и все! Привет.

1993

День Победы

Юрий Коваль».

Но самые лестные оценки в адрес моей ученицы прозвучали из уст известного писателя уже после работы над отзывом. Юра утверждал, что своего сына Алешу отдаст только в тот класс, где будет преподавать Оля Жуховичер. Это было в 1993 году. А в 1995…

После колледжа, который Оля окончила с отличием, она поступила в Московский государственный педагогический университет, тот самый, который когда-то, в наше время, назывался МГПИ. Там она тоже училась отлично. Несколько лет на стенде в фойе нашей alma mater – «под сводами» – висела фотография, на которой тогдашний премьер-министр В. С. Черномырдин поздравлял Олю с вручением президентской стипендии.

Сейчас Оля – учительница, очень хорошая учительница. Алешу она не учила. Она хранит отзыв писателя Ю. И. Коваля на свою раннюю студенческую работу. Я тоже храню – ксерокопию этого отзыва.

Сентябрь 2007 года