Текст книги "Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2"

Ниже привожу разговор Энко, который пытался во всем разговоре скрыть свою виновность действий на Коломозаводе, однако высказывал свои взгляды, которые частично касаются его последних вылазок в Коломзаводской организации по снижению расценок. Он говорил, что снижать расценки немыслимо лишь потому, что норма и до того низкая, и продукты станут дороже, и дело все развалится точно так же, как с Коломзавода директивами партии постепенно. [О] себестоимости Энко [сказал], что это остается только на будущее, надо на это [нрзб.] нигде не видно на Коломзаводе.

Говорят, много осложнений; у самих раздутый штат служащих, в частности, главная контора, и там достаточно много, что им делать нечего. Энко указал на одного из служащих, которого он спросил, что вы делаете. Тот ответил, ходим друг за другом, потому что делать нечего. Про свое выступление Энко говорил так. На собрании меня подзуживал один из начальников цеха, что я трус, что я боюсь выступить, несмотря на мой отказ, что [можно] только попасть в оппортунисты, и под его настоянием выступил.

После выступления Энко выступали и другие, читавшие, если верить доносу, по шпаргалкам Кутузова и Голякова. С эмоциональными выкриками Семина Энко был согласен, а своего шурина Паукина ругал за то, что тот «бездельно выступал на собрании», ограничивал себя, предлагал фокусировать внимание на «деловых вопросах», связанных с пятилетним планом.

В пересказе Жаркова Энко говорил принципиально, уверял, что «пятилетку им не выполнить полностью в силу того, что главнейшей причиной служит сам план; неправильное составление плана признается самими специалистами». План построен с

…противоречиями, <…> не учтены производственные средства и изменения стоимости постройки зданий и производственных предприятий <…> – все это на практике приводит к увеличению денежных ссуд на (заложения) постройки. Таким образом, истощаются средства, ассигнованные на план, а постройки остаются недостроенными или обходятся слишком дорого. Для ясности Энко указывает на сообщения газет и целого ряда производств, приводит пример постройки дизельного цеха на Коломзаводе. Энко говорит, что нынешней выплавки чугуна хватит только на ранее работающие цеха. Новые цеха будут стоять без дела два года, а [на] наши затраты пойдет много денег, вот вам и разрез, а с ним связанный и план. Наш[и] руководящи[е] из ВСНХ, как не специалисты своего дела, а как политические руководители, не могут детально разобраться в плане. В заключении Энко говорит, что мог бы вступиться и разобраться с этим положением, в котором я оказался536536
  Там же. Л. 105–106.


[Закрыть].

Стоит отметить полное совпадение мнения Энко с закрытыми экономическими дискуссиями в хозяйственных структурах партии вокруг Госплана, о которых он знать не мог – «омертвение» капитала в слишком быстро строящихся зданиях из‑за недочетов в планировании было постоянным предметом скандалов в ведомстве Орджоникидзе.

Все эти демарши Энко происходили на фоне XVI партсъезда, проходившего в Москве с 26 июня по 13 июля 1930 года. Съезд объявил о развернутом наступлении социализма по всему фронту и дал установку на форсирование темпов создания материально-технической базы социализма, на ликвидацию всех капиталистических элементов в стране. Заслушав доклад о состоянии промышленности, съезд отметил, что страна добилась перевыполнения плановых показателей. Отметив, что в основных зерновых районах колхозы объединяли уже 40–50% крестьянских хозяйств, съезд одобрил переход к политике ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации. Главная задача заключалась в завершении (в основном) социалистического преобразования деревни, в хозяйственном укреплении колхозов. Также съезд потребовал от профсоюзов повысить свою роль в социалистическом строительстве, развернуть соцсоревнование и движение ударничества, повысить квалификацию рабочих, бороться с косностью и бюрократизмом.

Заслушав сообщение о ходе работы съезда, коммунисты Коломенского завода «целиком и полностью» присоединились к его решениям на собрании 9 июля 1930 года. Партактив заявил, что «приложит все свои силы на мобилизацию широких масс для успешного проведения этих решений в жизнь». В резолюции утверждалось: «В борьбе за высокие темпы индустриализации страны, за решительное социалистическое переустройство сельского хозяйства, против правого уклона, как главной опасности и „левых“ перегибов партия пришла к XVI съезду как никогда сплоченными рядами. Огромный подъем рабочих масс в борьбе за выполнение пятилетнего плана, за социалистическое переустройство сельского хозяйства и успехи на всех фронтах социалистического строительства на деле доказали правильность линии партии и ее ленинского ЦК»537537
  Там же. Л. 72.


[Закрыть].

Отметив, что успешное социалистическое строительство обеспечивалось решительной борьбой на два фронта – против троцкизма и против правого уклона в ВКП(б), – съезд объявил взгляды правой оппозиции несовместимыми с принадлежностью к ВКП(б). На Коломенском заводе соглашались: «Лидеры правых, не выполнив своих обязательств, <…> вместо того, чтобы открыто признать перед съездом ошибочность и вредность для социалистического строительства своей фракционной работы против партии, которую они вели на протяжении 2 лет вплоть до самого съезда, стали на путь отрицания фракционной работы. Эта позиция правых сказалась в том оживлении деятельности правых элементов, которые наблюдались в период до съезда и во время работы съезда».

9 июля 1930 года партактив Коломзавода обсудил оппозиционные выступления Энко и Семина и потребовал от «лидеров правых» безоговорочного признания «ошибочности своей кулацкой платформы». Интересно, что действия рабочих на крупном предприятии открыто характеризуются партией как «кулацкие» – термин был зарезервирован ВКП(б) для «классовых» отношений на селе. Видимо, дело было не только в коллективизации и точке зрения на нее Энко и Семина, а еще и в том, что на Коломзаводе не так просто было отличить крестьянина от пролетария. Утверждение, что «кулак может быть в паровозном цеху», – это специфика Коломны, незнакомая Москве или Ленинграду, где «классовая борьба в деревне» была в основном политической абстракцией, а не реальностью. «Имевшие место вылазки правых на нашем заводе получили своевременный отпор, – гласила местная газета. – Партактив с удовлетворением принимает решение бюро парткома об исключении из рядов ВКП(б) правооппортунистических элементов (Энко, Семин), которые в трудный период социалистического строительства не стали на партийный путь преодоления трудностей, а наоборот, стремились сорвать дело социалистического строительства».

Приветствуя «единодушный отпор, который съезд дал новым попыткам лидеров правых замазать свои ошибки», партактив Коломенского завода требовал от них: «1. Безоговорочного признания ошибочности своей кулацкой платформы. 2. Открытого признания того, что их платформа повела бы партию и страну не по пути социализма, а к восстановлению капитализма в нашей стране. 3. Разоблачения своей фракционной работы, которую они вели против партии»538538
  Там же. Л. 156.


[Закрыть]. Заинтересовавшись этим противостоянием, понимая, что протест надо развивать местными силами, томские практиканты сблизились с Энко в июне – начале июля 1930 года. «Точно не помню время, – свидетельствовал Голяков, – был на Черной речке с тов. Кутузовым, ходили гуляли по лесу и зашли к какому-то леснику, где познакомился с Карлом Энко, как известно мне, он – член партии». «Копылов сказал об Энко, что он хотя и не был в оппозиции, но мыслит по-нашему». Голяков и компания «собрались на квартиру и прошли до нового поселка, где дорогой выслушивали Энко. Во время разговоров тов. Энко был настроен „право“, как в вопросах коллективизации и также по рабочему вопросу, как он выразился, „нет сапог и хлеба, и пятилетку скоро не построишь“»539539
  Там же. Л. 143 об.


[Закрыть].

Кутузов вспоминал: «Вместе с Голяковым был у него на выходных в гостях около Черной речки. Энко был и у нас на квартире. Последний раз я его видел дней 10–15 тому назад у автобусной остановки». Автобусы из Москвы стали ездить в Подмосковье с середины 1920‑х годов. Это был дорогой и, можно сказать, элитный транспорт – простой рабочий из пригорода на нем никуда не ездил и на остановке так просто не появлялся. «Он рассказывал мне о своих партийных делах в связи с исключением за уклонистские выступления. Дать точную оценку взглядов Энко я затрудняюсь в смысле квалификации их левыми или правыми»540540
  Там же. Л. 25 об.


[Закрыть]. В голове присутствовавшего на встречах оппозиционеров Панина не все сходилось: «В разговоре пошла речь о напечатанных статьях в газете „Коломенский Рабочий“ с проведением Энко троцкистской линии. Я на это возразил, что здесь что-то не вяжется, вы говорите, что он троцкист, а на самом деле его выступления другие, на это мне студент и Копылов возразили, что в газете извратили, а он парень наш»541541
  Там же. Л. 75.


[Закрыть].

Бурцев тоже старался уяснить, «чью из платформ, Троцкого или Бухарина, разделяет Энко». «До последней встречи с Энко, т. е. в 10-тых числах мес. 1930 года, я понимал так, что в данном случае разделял оппозиционно-троцкистские взгляды, в другом [взгляды] правой оппозиции – бухаринские. В последней же встрече он высказал большую солидарность с Троцким»542542
  Там же. Л. 226.


[Закрыть].

В материалах коломенского следствия ощущается необычайная степень внедрения материала в повседневность. Коммунисты пили вместе водку, сплетничали, занимали друг у друга деньги или велосипеды. Не было ничего, чего они не знали бы друг о друге. Если в Томске студенты, даже сибиряки, в институте точно были приезжими, то в Коломне мы видим местных, укорененных рабочих, проведших на заводе чуть ли не всю жизнь и редко покидавших родные места. Латыши или сибиряки, когда-то переехавшие из Сибири в Коломну, – все они прожили здесь уже долгие годы. У «томичей», входивших в контакт с этими людьми, не было иного пути, кроме как полагаться на уже существующие связи, методы общения и передачи информации. Неспроста они все время спрашивали: кто кого знает, кто и что делал во время дискуссий, на кого можно полагаться? Понятно, что о каком-то внятном разграничении быта и политики речи идти не могло: они просто решали свои житейские проблемы и как бы мимоходом обсуждали Троцкого и Рыкова. Более того – нарастающие вследствие «великого перелома» житейские проблемы заставляли их взглянуть на партийные тезисы, примерить к себе партийные решения. Особенно беспокоили квартирный и продовольственный вопросы – массовое вступление в колхозы крестьян, у которых рабочие снимали жилье, сильно ухудшало качество жизни этого рабоче-крестьянского симбиоза: настоящие коломенские «кулаки» обеспечивали прежде своих постояльцев кровом и пищей, а теперь их хозяйства разоряли по всей округе Коломны в ходе коллективизации и высылки. Так «великий перелом» из лозунга с передовиц газет становился фактом жизни. Если Кутузов или Голяков хотели быть услышанными, они должны были соотнести свои слова с ситуацией на месте. Политика волновала людей как метод решения бытовых проблем, а коломенский быт, в который томичи быстро вписались, позволял создать ту интимность и ощущение общего дела, без которого оппозиционная группировка не сплотилась бы.

На допросе Бурцев подробно описал свои отношения с Энко, доказывая, что ворчание в адрес политики партийного руководства было повседневным делом: «Энко выражал недовольство коллективизацией и продовольственными затруднениями, говорил, что ЦК партии искривляет линию в этих вопросах <…>. Чувствуя себя слабее, я не мог с ним спорить, потому что он начал говорить о том, что я не читал». Но общение шло «широким фронтом»: «Недели 2, а может меньше или больше, я его не видел, и пошел сам к нему, в тот момент, когда я хотел приобрести автомобиль у частника – шофера Ц. Р. К. Беликова». Бурцев решил занять у Энко денег, зная, что тот заработал их от продажи двух велосипедов – проблема поездок из сел на завод и обратно ставила перед рабочими конкретные проблемы. Отметим парадоксы ценовой ситуации того времени: велосипед был дорогой вещью, а вот сильно подержанный автомобиль – дешевле, поскольку не было возможности его ремонтировать без связей на заводе. Впрочем, серьезный разговор о крупном займе, на который следовало приходить по крестьянскому обычаю всей семьей – ведь возможный долг касается всей семьи и может повергнуть ее в нищету, – не состоялся. «Когда мы вместе с женой пришли к нему, дома была одна его жена, а его дома не было. Посидели, подождали и ушли ни с чем»543543
  Там же. Л. 42.


[Закрыть].

В какой-то момент допроса в ОГПУ Бурцев спохватился:

Я ни слова, кажется, не сказал о жене Энко. Она также бывала у нас, она член партии и работает в прачечной. При посещении она обычно говорила: опять Карлуша набузил, – и по-русски рассказывала о его выступлениях. Долго она у нас не засиживалась, но рассказывала, насколько не изменяет память, в последний раз о исключении его из партии. В общем, все то, как произносил по рассказам Энко, то сообщила и нам. Бывали случаи, что она просила не говорить Энко, ссылаясь на то, что он сам расскажет. Я иногда задавал ей [вопрос], где он пропадает. Не знаю, черт его знает, [отвечала она]. В общем, очень мало говорила. Об организации никогда не заикалась544544
  Там же. Л. 48.


[Закрыть].

Разные семейные связи вплетены в эту историю. В латышской семье было две сестры – Христина Яновна и Мария, которую называли Ивановна. Христина, носившая фамилию Вевер (вероятно, по первому мужу), была членом ВКП(б) с 1919 года. До войны она работала на фабрике в Латвии, революцию, судя по анкете, провела в Екатеринославе, участия в событиях не принимала «ввиду замужества», нигде не работала. После революции Вевер работала на разных должностях по выбору и по найму в партийных, профсоюзных и советских организациях. В 1930 году она служила инспектором ОкрОНО545545
  Там же. Л. 83.


[Закрыть]. Сестра Христины Вевер, Мария, была замужем за Энко, который был старше ее на пять лет. Таким образом, в этой латышской семье все переплелось: Вевер была свояченицей (сестрой жены) Энко, а Паукин – шурином (братом жены) Энко. В свою очередь Энко приходился Паукину и Вевер зятем (мужем сестры).

Членом этой семьи был породнившийся с Энко Бурцев, который был мужем Вевер. Мужья и жены разделяли круг общения и обычно были в курсе действий друг друга, и жены Кутузова и Голякова были так или иначе замешаны в происходящем. Отметим, что политика была делом интимным, а интимное – политическим. Семья далеко не всегда противопоставляла себя партии. Могло быть и так, что один член семьи вступал в партию, дисциплинируя другого. Часто политические и личные отношения шли в тандеме, но бывали и случаи, когда они входили в острые противоречия. Муж и жена никогда не были равны: кто-то был сознательней и должен был брать на себя политическую ответственность. Жены (Вевер) считали необходимым отдавать своих мужей на суд партии, а мужья (Энко) иногда посвящали своих жен или шуринов в свои политические дела. Впрочем, все старались хоть как-то защитить семейный очаг от партийного взора.

Обыденный разговор Энко с Бурцевым о велосипедах плавно перетекал в разговор о партии, ее политике – и обратно; между родственниками не было границ, разве что языковые: Бурцеву было странно, что его жена, 32-летняя Христина Яновна Вевер, инспектор местного ОкрОНО (что предполагает отличное знание русского языка), говорила с кем-то по-латышски, «но так как я не понимаю, что-либо понять не мог». Казалось бы, понимать было особенно нечего: судя по тому, что жена Бурцева все-таки переводила для него, разговор «обычно сводился к продовольствию, что масло можно купить в Зарайске, или тому подобное». Двуязычие в смешанных семьях часто использовалось как удобный способ сокрытия интимной, закрытой для посторонних информации, в том числе и критики властей. «Когда бывал Энко, он также говорил с ней по-латышски, и как-то проскальзывала мысль о листовке. Листовку, как мне перевели, это завещание Ленина. Впоследствии оказалось не то – как я узнал, [это была] целая листовка троцкистского уклона». Бурцев старался выгородить себя: Энко «предлагал что-то отпечатать, но я и слушать не хотел, запротестовал. <…> Когда я был в городе, жена мне говорила, жаль, что я не могла это предвидеть. Она хотела сказать, что <…> людям должно быть известно»546546
  Там же. Л. 48.


[Закрыть]. Звучало все это, к слову, очень по-протестантски: лютеранская в основе своей бытовая культура латышей особенно критично относится к неискренности и сокрытию правды.

Бурцев особо не вникал в политические споры, а отношения его с Энко касались в основном проблем повседневности. «На следующий день он пришел ко мне, и мы пошли с ним смотреть авто. Разговора как будто особого не было». Вскоре после этой встречи органы «спрашивали о Энко, у меня мелькнула мысль о недобром, и я решил, что нужно увидеться с ним, переговорить». Понимая, что он оказался в неловком положении, Бурцев вызвал Энко на откровенный разговор, но «он на мои вопросы смеялся, а я вполне серьезно спрашивал его о том, что он задумал, он с улыбкой уверял, что нет, ничего, а просто высказывал недочеты и рассказал о том, что срезал на партсобраниях докладчика. Я был страшно возбужден и сказал жене, что больше к Энко не пойду, и она не должна ходить. Она со мной вполне согласилась. Не помню, сколько времени прошло, после этого вызвал меня тов. Чесноков». Никита Филиппович Чесноков был следователем Коломенского окружного отдела ОГПУ547547
  Там же.


[Закрыть].

После разговора Чесноков взял у Бурцева подписку о неразглашении, но Бурцев, к огорчению следователей, «вскоре явившись к себе на квартиру, предупредил об этом свою жену Вевер, впоследствии пошел к Энко и предупредил его о вызове в ОГПУ, заявив ему, что ГПУ за ним следит». Вевер этого не отрицала: «Бурцев после его вызова для допроса в Окротдел ОГПУ вскоре явился к Энко и предупредил его о том, чтобы он был осторожен, так как за ним следит ГПУ». «Как на первом допросе, так и при следующих допросах Бурцев всячески пытался скрыть деятельность Энко, а также и свои поступки»548548
  Там же.


[Закрыть].

Отлично понимая, что его действия предусмотрены ст. 121 УПК и что по соответствующей статье УК его могут привлечь к ответственности, Бурцев оправдывался:

Я страшно страдал в этот период. Я не мог себе допустить, чтобы человек, имея первую стадию туберкулеза, решился пойти на это. Что я переживал, трудно описать. Я колебался. Мне хотелось его спасти. Дать спокойно умереть, а в то же время [была] данная мной подписка. Я решился пойти к нему. Ушел с тем, с чем пришел. Дорогою жена успокаивала меня, спрашивала, в чем дело, а в порыве расстройства я решил посоветоваться с ней. Она успокаивала меня, но ничего такого, мне кажется, не сказала. И как-то случилось так, что Энко пришел к нам, я долго колебался и, к ужасу жены, предупредил Энко, что за ним следят. Жалость к больному оказалась таким последствием. Я не мог спокойно работать, обратился к врачу, он давно советовал мне подлечиться и меня направил в госпиталь. В госпитале мне дали отпуск на один месяц.

Врачи в это время никогда бы не дали месяца отпуска человеку, в котором не видели тяжелобольного, и врач, будучи наемным служащим завода, отвечал перед руководством за число больных и отпущенных и был поэтому под постоянным подозрением у начальства. Бурцев продолжал:

Я не был [с]покоен. Я решил никуда больше не ходить, а от скуки, от той тоски, которая угнетала меня, [пришел к] мысли, что успокоюсь за физической работой и взялся за ремонт автодоровского автомобиля и организацию тракторно-колхозных курсов, оставаясь и в те вечера в гараже, когда не было занятий на курсах шоферов, которые я посещал. <…> Что касается, как он [Энко] вел оппозиционную работу, мне точно не известно, ибо он на такие вопросы не отвечал, а можно судить лишь по обинякам, т. е. выступлениям на партсобрании, выдвигая свое [мнение], этим подрывая докладчика и действуя на массу. Он как-[то] высказал, что рабочие боятся выступать открыто, а когда поговоришь о недостатках, соглашаются, но говорят, что боятся выступать. Кого он обрабатывал, мне неизвестно, но в последней беседе со мной сказал, что при исключении его из партии секретарь партячейки якобы сказал ему, прости, что я выступил против тебя549549
  Там же. Л. 43.


[Закрыть].

Бурцев отдавал себе отчет, что Энко «начал использовать переживаемые трудности в стране для разложения рабочей массы, <…> что он этим самым перешел на путь контрреволюционной борьбы и потянул в это дело других», в первую очередь членов своей семьи. «На этот путь он потянул и меня <…> Если бы это никем не предупреждалось, т. е. не реагировала на все это парторганизация и следственные органы власти, то, возможно, дело пошло бы дальше».

Действуя под влиянием томичей, Энко склонял Бурцева к сомнениям: «Я часто видел ошибки отдельных ответ[ственных] парт[ийных] работников, извращения генеральной линии партии, но не находил возможность где бы о них рассказать, по своему также слабому характеру, это у меня оставалось не разрешенным, усугублялось, о чем я иногда делился в той среде, в которой, как указал выше, я чуть было не сделался врагом соввласти». Энко умело использовал неискушенность Бурцева, его фиксацию на мелочах: «О своих недопониманиях об оплате премии инженерам, о чем я писал, беседовал с т. Гусевым из Окружной контрольной комиссии, который за недостатком времени, очевидно, мне не разъяснил, а я не уяснил этого вопроса. В отношении снабжения я не согласен с ним в том случае, когда в одном и том же учреждении распределяют неверно, [на] мой взгляд. Я имел в виду выдачу папирос военкому, а мне нет. Значительно усугубил этот вопрос секретарь партячейки, который в данном вопросе обвинил меня».

В тюрьме Бурцев понял, что оппозиционеры не посвящали его в самое главное: «Вот сейчас, когда я нахожусь здесь, видно, что люди, которые работали, принимали активное участие, нам не доверяли». Так же, как и Энко. «Это мне напоминает последний разговор с ним, когда он рассказывал о работе в Риге и т. д., это свои революционные действия». Энко говорил о прошлом, не о настоящем. «Считая меня трусом, боялся вводить в организацию, а лишь информировал текущим моментом».

Бурцев симпатизировал оппозиции слегка и на расстоянии, а вот его жена испытывала больше сомнений. «Те трудности, которые переживал весь СССР, продовольственные главным образом, естественно, отразились и на ней. Она указывала на то, что хорошо я получаю продукты, а то плохо было бы. В очереди стоять некому, а в столовой дорого, да и не всегда получишь обеды. В отношении коллективизации она указывала исключительно на трудности, и большие задания % коллективизации и слабые подготовки на местах, я же ей говорил, зря вам деньги платят». Вевер получала 40 рублей в месяц – довольно приличная зарплата в эти годы даже в Москве: стандарт для промышленных предприятий Москвы составлял 30–35 рублей, лишь очень квалифицированный рабочий мог зарабатывать 50 рублей и больше. «В остальных вопросах она реагировала [так], надо работая – учиться, а лучше бы подучиться, так как трудно работать, тем более, когда нет определенной профессии».

Бурцев считал, что «обработка жены велась, очевидно, на наших трудностях, а она их принимала близко, потому что бывали дни, когда сидели без горячей пищи». Все это «на нее страшно действовало». И он «эти трудности-недостатки», о которых «выражаться нельзя на общем собрании, а только в индивидуальной беседе», считал существенными – Энко «был прав». Вевер переводила мужу оценки Энко с латышского, и он тоже впадал в уныние: «Мне хотелось уйти от этого, быть дальше, я уехал в госпиталь, пробыл 5–6 суток, приехал обратно, получив отпуск по неврастении, задался мыслей, чтобы отвлечься и работать. Я работал на сборке машины и изучения и налаживания военно-тракторных курсов, но судьба, очевидно, которая снова втянула меня – ваш вызов [в ОГПУ]. Я сознался во всем»550550
  Там же. Л. 48.


[Закрыть]. В конечном итоге чета Бурцевых решила держаться от греха подальше. Бурцев заявил следователю: «В отношении обработки меня я не примыкал к нему и не вел решительной борьбы, хотя в тот момент он говорил о том, что завещание тов. Ленина нужно размножить и с ним выступить на собрании, а то с книгой неудобно, могут отобрать. Ни я, ни жена на это не пошли, а предложили бросить эту затею, ибо из нее ничего не выйдет, т. к. большинство за линию ЦК партии, и проводятся решения XV партсъезда». Бурцев собирался накопить на Энко компромат, но Вевер разубедила его, сказав, что уже поздно. «Теперь, говорит, Энко будет осторожен и вряд ли что скажет»551551
  Там же. Л. 48 об.


[Закрыть].

Чета Бурцевых была не единственным объектом воздействия Энко. Кутузов помнил разговоры о демарше еще одного родственника Энко, 24-летнего токаря Адольфа Яновича Паукина, в ячейке на заводе ЦАМ: «Паукин выступал на собраниях против политики партии и соввласти, распространял антипартийные документы, а также был связан в лице Энко с троцкистской контрреволюционной группировкой на Коломенском заводе».

Газета «Коломенский рабочий» писала о нем жестко: «Паукин нагло клеветал на партийное руководство, говоря, что „Сталин доведет нас до ручки“, и даже занимался распространением антипартийной литературы. Все это, конечно, как и „полагается“ правым оппортунистам – кулацким агентам в партии – сопровождалось нытьем о недостатке продовольствия и т. д.»552552
  Там же. Л. 156.


[Закрыть]

Об отношениях Энко и Паукина в своих показаниях говорил и Копылов:

Пройдя несколько времени, в июле месяце 1930 года ко мне приходит Энко и говорит мне что его исключили из партии за оппозиционное выступление в цеховой ячейке инструментальной мастерской а также указывал мне и что и на ЦАМ заводе тоже исключили из партии его племянника [должно быть, шурина. – И. Х.], точно также за троцкистские выступления и говоря мне что уже есть в коломенской рабочей газете описано а также и указал что к нему приходил второй раз Бурцев и беседовал с ним на счет последнего выступления племянника и исключения Энко а также и спросил товарища Энко не он ли дал племяннику завещание Ленина и спросил Энко как мое дело будет на что тов. Энко ответил что ты не бойся ничего и если даже из партии исключат то черт с ним так что в настоящее время это не партия ленинская а черт знает что как ничего нельзя сказать полный зажим и не партия против а сам тов. Сталин диктует приказами и этим тов. Энко говорит что <…> мог разубедить Бурцева, который сказал ну черт с ними553553
  Там же. Л. 58.


[Закрыть].

Как вообще Паукин сумел сохранить свою репутацию? Он был уволен с Коломенского завода «за прогулы и пьянство» и, работая на научно-испытательном оружейном полигоне, как ни странно, недавно был принят в кандидаты в партию. По мнению газеты «Коломенский рабочий», это говорило о том, что «ячейка, знавшая физиономию Паукина, недостаточно серьезно обсуждала его кандидатуру». 10 июля 1930 года вопрос о его антипартийной работе с вероятным повторным исключением разбирался на ячейке НИОП. Паукин не пришел на это собрание, заявляя, что в любом случае не будет считаться с его решением. Несмотря на такое вызывающее поведение, у него нашлись защитники:

К этим товарищам относится, прежде всего, член партии Бурцев. Он живет вместе с Паукиным, знал об его антипартийных поступках, но не принимал никаких мер к тому, чтобы их прекратить, не сообщал о них даже ячейке. Гудков – кандидат [в партию], которого агитировал Паукин, – по-обывательски говорил на собрании, что последний хороший парень и нечего к нему придираться. В таком же духе говорил другой кандидат [в партию], Нефедов, и еще некоторые товарищи. Все же большинство партийцев дало большевистский отпор Паукину. В результате оживленных прений, в которых участвовало около 15 товарищей из 20 с лишним присутствовавших на собрании, ячейка постановила исключить Паукина из рядов ВКП(б), а вопрос о примиренчестве Бурцева, Гудкова и Нефедова обсудить особо554554
  Там же. Л. 156.


[Закрыть].

Вызванный на допрос, Паукин винил себя. Он признавал, что «за последние года моего пребывания в г. Коломне я допускал ряд ошибок, доходил до разложения, <…> увольнялся за прогулы, попал в компанию товарищей, пьянствовал, политически стал малограмотным, плохо разбирался в политических и коммунистических вопросах». С 1926 года не платил членских взносов и не посещал партсобрания. «Затем через некоторое время решил исправиться, подал заявление и был принят канд[идатом] ВКП(б), но, так как у меня появились сомнения в правильности линии ЦК партии и т. Сталина, то я от получения чл[енского] билета отказался и решил быть беспартийным». Такое поведение стало знаком протеста: «Мне казалось, что все числа роста и соцстроительства есть дутые и что происходит обман рабочих. Я читал „Завещание Ленина“ у Энко и еще одного товарища, и после этого я стал считать Сталина карьеристом и что раскол партии происходит через него. Я был у Энко, который рассказывал мне о своем выступлении в инструментальном цехе о продзатруднениях и снижении зарплаты рабочим». Работавший вместе с Паукиным 28-летний председатель завкома Михаил Егорович Смирнов добавлял: «Он всегда ведет антисоветские разговоры. Он говорит, что соцсоревнование ничего не дает. <…> Детям совершенно есть нечего, умирают с голода. <…>. Однажды мне пришлось предложить ему работать в коммуне. Ответ: Ну вас к черту с вашей коммуной, все равно она скоро развалится. <…> С пятилеткой Паукин не согласен, говорит, что одни слова да дутые цифры»555555
  Там же. Л. 147.


[Закрыть].

Паукин признавался, что распространял меланхолию в рядах коломенского пролетариата: «Мне казалось, что все цифры роста социалистического строительства [и] роста сельского хозяйства есть дутые, происходит обман рабочих и заблуждение, после этого я стал разделять троцкизм». 9 июля 1930 года Паукин пришел на работу в НИОП и, продолжая линию Энко, стал говорить рабочему Гудкову и профуполномоченному Смирнову о «плохом положении продовольствия <…> это потому происходит, что сделано много перегибов»556556
  Там же. Л. 51.


[Закрыть].

Рабочим запомнились озвученные Паукиным цитаты из «Завещания Ленина», например: «„Сталин не может править народом; он груб“, об этом Ленин написал в письме. В результате мы переживаем недостаток в продовольствии, надо вперед рабочих накормить, а потом заставлять их работать. Я вот сам покажу на следующем собрании». Смирнов вспоминал на допросе: «Однажды, подходя ко мне, граж[данин] Паукин показал мне политическое „завещание Ленина“ и сказал, что с этой бумажкой я могу говорить с кем хочешь и где хочешь. Ленин писал, что Сталин как коммунист терпим, но руководителем быть не может <…>, т. Сталина назвал карьеристом: „пробил себе карьеру и вертит всеми, как хочет. Сталина нужно снять с ЦК, там ему не место“»557557
  Там же. Л. 86, 146.


[Закрыть].